Спустя неделю от знакомства с Евгением, Булгаков сидел над бумагами Фёдора. У него была одна должница — Лиля Брик. Деньги она отдавала потихоньку и каждый раз просила уменьшить сумму долга, ведь в первый раз так ей сделали. Но поскольку сейчас за всем по квитанциям о выплате долга следила Анна, она-то и показала эти бумаги.

      — Значит, я услугу оказал-с? А она платить не хочет и как от сердца отрывает последние гроши, которые ей дает любовник?

      — Да, Владимир Маяковский. И она просит отвадить от нее любовника.

      — Стало быть-с, она и от последних денег отказываться?

      — Я не знаю.

      — Ну, допустим мы её проучим, а Маяковский кто? Уж неужели-с…

      — Да, тот самый из следственного отдела по делам эсперов. Он ещё афиши рисует для театра, в котором играет Лиля.

      — А какие у него увлечения?

      — Вот тебе папка, а я пошла, лекции по зарубежной литературе сами себя не проведут.

      Когда Анна вышла, сквозняк сдул листы со стола на пол. Булгакову пришлось их поднимать долго и мучительно, ибо болела спина от постоянной работы сидя. Он временно не принимал пациентов, и тосковал по этому делу.

      Еся, постоянный пациент, молчал постоянно, словно боялся, что ему вывихнут руку за произнесенное слово. Как-то Булгаков зашел в палату и услышал, что он говорит о какой-то женщине. С кем, непонятно, но стояло Михаилу Афанасьевичу войти и начать осмотр, разговор скомкался и закончился.

      Может он и правда видит брата Достоевского, Фёдор же до сих пор ищет чью-то могилу. Но больше, конечно, Булгаков склонялся к тому, что у Сергея просто поехала крыша, вот и родилось нечто. С такой способностью это не мудрено.

      Собрав все листы, он начал читать досье на Маяковского. Там было написано все, о чем говорили они с Анной, и было сказано ещё в дополнение, что Владимир любит играть в бильярд и в целом азартный человек.

Сам Булгаков тоже любил играть в бильярд и пару раз играл в том заведении, что и Маяковский. Это позабавило. Посмотрев фотографию, он увидел внушающее некий страх: сосредоточенный взгляд, коротко стрижен, скулы и нос с небольшим горбиком. Словно работа в департаменте сделала из него не человека, а камень, высекла пару основных линий и отбросила, принимаясь за другого. Михаил Афанасьевич заметил, что у всех в департаменте был суровый взгляд.

Это все удивляло Булгакова. Как же тогда Жене со своей работой удалось сохранить искру интереса в жизни. Почему он не выгорал? Это немного тревожило. Не то чтоб Булгаков желал эмоционального выгорания парнишке, нет, наоборот, даже завидовал такой выдержке. Общение с Гоголем на равных очень тонкая грань, надо быть чутким человеком, чтоб понять, где правда, а что шутка.

      С Достоевским тоже было трудно общаться, лишь потому что он указывал всегда на недостатки или скрытые от всех желания. Но Замятин и с этим справлялся, хоть Гоголь и рассказывал, что Женя не с кем не общался последние года. В голове появился план, как избавить Лилю от любовника, и самой ей напомнить о том, что должок пора возвращать. В этом он собирался использовать Замятина, пока он в Петербурге. Кроме того, самому охота было посмотреть на эту способность в полной силе.

      План заключался в том, что с начала он сближается с Маяковским через игру в бильярд, после первых выигрышей Владимира, потому что Булгаков будет ему поддаваться, Михаил Афанасьевич начнет играть в полную силу, где будет уже игра на желание. Желанием Булгакова будет приход Владимира крысам, чтоб тот забросил работу в театре. Чтоб был верен, Булгаков его позовет на представление, где играют одни трупы под предводительством Жени. Сам Маяковский не будет об этом знать, но секрет откроется под конец драмы. После чего все выйдут на поклон, и сам Замятин остановит игру, все упадут как куклы в детском театре и будет вещать на большую аудиторию, в зале все тоже будут трупами, кроме троих. Булгакова, Маяковского и Брик на балконе.

      Составив на бумажке схему этого плана, он позвонил Фёдору.

      — Вам же нужен работник из департамента, который будет сливать информацию, и будет верен?

      — Разумеется, — покашливая ответил Фёдор, видимо все-таки простыл пока ехал на корабле в Японию, где уже месяц был конфликт драконьих голов. Булгаков все не понимал зачем так рисковать ради одного парнишки.

      — Отлично, значится, с Лилией Брик мы почти разобрались, осталось это. У вас нет номера Евгения?

      — Есть в папке о его деле, посмотри в тридцать седьмом ящике, первая папка третьего ряда, — в трубку кашлянули ещё раз и отсоединились.       Короткие гудки отдавали эхом в голове. Чувствовал себя Михаил Афанасьевич не очень. Тело ломило, каждый сустав пробирало болью, видимо опять погода поменяется.

Свою метеозависимость он страшно ненавидел. Был готов отдать всё в своей жизни, что б избавиться от этого недуга. Но заключать сделки с дьяволом он не хотел. Один раз уже повелся на увещевания Бегемота, так теперь под морфием почти постоянно. Ломка была дикой. Но наслаждение и покой, которые он приносил стоили того. По крайней мере первые разы.

Найдя нужное дело, он позвонил. Вновь длинные гудки, и какое-то опасение в душе. Чем-то мальчик отдаленно напоминал Достоевского, и, возможно, Фёдор сделает его своим приемником. Что-то было не так в семнадцатилетнем подростке из глубинки. Скажем его способность. Такая редкость и любая армия мира захочет его в свои полки, но это уже больше походило на проблему самого Булгакова. Скрываться от военкома было трудно, но возможно с помощью Достоевского.

На звонок не ответили. Пришлось вставать и идти к стационарному. Спустя секунд тридцать сонный голос ответил: «Да, слушаю»

      — Добрый день, Евгений, я тот самый врач.

      — Я уже понял, Михаил Афанасьевич. Что-то произошло? Не припомню в сводках за последний час предупреждения, что эсперы делят границы влияния и нужно соблюдать спокойствие и бла-бла-бла.

      — А я и не поэтому поводу звоню. Можете ли вы собрать около семидесяти мертвых на весь город?

      — Не составит проблемы, а зачем?

      — Будем ставить спектакль для одного упертого барана

— Вы кого-то притащили в крысы и теперь заботитесь о том, чтоб он был верен?

      — Да, но откуда…

      — Просто я бы поступил так же. К какому числу это всё?

      — Через три дня.

      — Хорошо, как раз с экзамена буду идти. До свидания.

      Трубку положили, Булгаков заметил и в этом сходство с Достоевским, хотя самому Евгению такое слабо могло понравиться.

Когда Михаил разговаривал с ним, на следующий день после травмы Гоголя, при упоминании Достоевского подросток морщился и отводил взгляд. Наверное, он тоже замечал знакомые привычки для себя в Достоевском и это был своеобразный конфликт.

Особенно цепляла фраза Замятина: «Я еретик и того же желаю вам, нет ничего веселее, чем находиться всегда в сопротивлении и проверке судьбы, себя и собственных сил». И одновременно напоминала дух Фёдора: создать грандиозный план, где тебе угрожает опасность на каждом шагу. В чем-то они всё-таки были похожи.

Из ящика он достал последнюю ампулу морфина и ввел себе. Только так он мог себя успокоить.

Выйдя из комнаты, наткнулся на опять играющих на кухне в карты Фагота и Бегемота. Тяжко вздохнул, повесил халат, надел пиджак и поехал на встречу с Лиличкой Брик.

      Она Михаилу Афанасьевичу не особо нравилась, было что-то в ней гнилое. И даже не то, что она тянула деньги с любовника и мужа, это её дело, каждый вертится как может. Какая-то неизгладимая черта в глазах Булгакова отторгала. То ли дело было в том, что она заняла денег именно у Фёдора, то ли в том, что в принципе относилась ко всем, как к должникам. А возможно и тем, что вертит всех вокруг себя, а дельного ничего не дает.

      Вот и сейчас, надо сплясать перед ней, чтоб получить третий взнос. Плясать придется с Фаготом и это не особо радовало. Но только так можно было получить деньги. Встреча была назначена в чайной, ее любимой чайной, если верить словам Анны. Торопясь успеть на автобус, Булгаков наскочил на какую-то девчушку лет четырнадцати. В длинной фиолетовой юбке, с короткими волосами, в круглых очках, вся не складная из себя. Она тихо что-то промямлила и исчезла так же, как и появилась.

      В парке, где проходил Михаил Афанасьевич, всё цвело и пахло летом, жужжали пчелы, летали мошки, и приятная зеленая тень защищала от жаркого солнца. До чайной оставалось всего ничего: пару поворотов, забор и все. Проходя по маршруту, Михаил всё оглядывался, и пытался вспомнить, как выглядит Лиля. Фотография, как назло, осталась в кабинете.

      Но ему сказочно повезло, стоило увидеть девушку у чайной, Булгаков сразу в ней признал Лилю Брик. В темном длинном платье, волосы аккуратно подстрижены под каре, глаза закрывали солнцезащитные очки, лиловая помада на губах.

      Ветер раздувал полы платья. Девушка стучала рукой по сумке, что особо не вписывалась в общий наряд. Лиля может и была красивой, но точно не богатой, оттого у нее и была одна сумка на все случаи жизни. Возможно, Брик считала ее как свой оберег, нынче из-за эсперов мода на обереги. Сама сумка выглядела, как мешочек для обуви у маленьких школьников, серая, невзрачная, ну и пес с ней.

      Подходя всё ближе, Булгаков понимал, что Лиля ожидает Анну, и поэтому не замечает его. Вот уж совсем близко подошел к ней, а она никакого внимания не обращает

      — Лилия Брик? — голос звучал несколько неестественно, но это от того, что он не привык разговаривать с актрисами и просто с девушками, даже пациенты почти все были мужчинами.       Из ближайшего круга общения только мать и Анна были женщинами. А об Анне даже не сказать, что она хрупкая девушка, такая не переживет убийство мужа и смерть ребенка.

Женщина повернулась и спустила очки.

      — Да, а вы?

      — Булгаков-с.

      Она внимательно осмотрела, словно пытаясь вспомнить, где она могла видеть ещё этого мужчину. Через минуту прекратила и сказала:

      — Что ж поговорим лучше за чашкой чая.

В помещении приятно пахло различными травами. Было два зала, в них были глубоко-синие стены. За стойкой в первом зале стояла девушка, приветливо улыбалась, когда они подошли:

      — Здравствуйте, Вам как обычно?

      — Да, — и Брик, выбрав стол, уселась поудобнее.

      Стулья здесь, словно подбирались по цвету стен, ибо мягкая обивка тоже была синего цвета, в соседнем помещении в стену был встроен шкаф, в зале же, где сидели они с Лилей, в таком же шкафу стояли различные чайные наборы: стеклянные, керамические, фарфоровые, с рисунком или без, — так же стояли наборы заварки, на картонных табличках были написаны цены, сколько будет стоить попить тот или иной чай, из того или иного сервиза.

      — Итак, по поводу Маяковского.

      — Этот мужчина мне страх, как опротивел, любит меня, и не понимает, что мы с ним не пара. Образумите его.

      — Где я его могу найти-с?

      — Сегодня он будет играть в одном из салонов, — и Лиля аккуратно вытащила салфетку, магическим образом достала из ниоткуда ручку и что-то начала писать. После протянула Булгакову. Мелко, но аккуратно, округлым почерком был выведен адрес, где Маяковский будет сегодня играть.

      — Что насчет денег Достоевского?

      Лицо Лили тут же окрасилось страхом и робкой надеждой. Михаил Афанасьевич отчасти её понимал, быть должным Достоевскому — это как смертный приговор. Впрочем, любая работа с Фёдором смертный приговор, на всю жизнь. Он холодный и высасывающий все силы.

      — Деньги, да… — она оглядывалась по сторонам, но чувствовала, что не сбежать. Полезла в сумку и протянула три тысячи, — это всё что есть у меня пока что. Сами понимаете, театр, Вова, прочие расходы.

      — А мне, казалось, вас содержит муж и любовник, — Булгаков специально не произносил имя, ему доставляло удовольствие смотреть как мучается и сжимается от страха Брик. Но он вовремя себя одернул, ему не нравилось превращаться в Достоевского.

      — Вот держите еще тысячу…

Приветливый официант принес чай и разлил его по кружкам. Это был высокий кучерявый парнишка в классическом костюме и рубашке. Чем-то отдаленно напоминал по внешности Женю, только выше на несколько голов.

      — Десерты?

— Нет, спасибо, — ответила Лиля.

Булгаков пристально смотрел на Брик, словно пытаясь понять, что у этой странной женщины на уме.

      — Маяковский, можете побольше рассказать о его работе. Мне чисто интересно, да и это мне поможет отвадить его от вас. Он…

      — Трудолюбивый задира. Постоянно высмеивает своих сослуживцев, — Лиля загибала пальцы, — не любит проигрывать, и отлично рисует, собственно, поэтому его ещё держат в театре, он один из самых первых в России, наверное, освоил компьютерную графику. А может я и загнула лишнего. Но надоедлив, и как банный лист.

      — Ага. Вас он значится любит и даже с вашим мужем знаком, что Осип говорит на этот счет?

      — Немного боится, что я к нему сбегу, но жить с таким трудягой в браке слишком. Он мне даже не любовник, а так хороший друг.

      — От хороших друзей просто так не избавляются.

      — Он эспер, а я не хочу иметь слишком много внимания, со стороны этих тварей.

      — И обратились к Фёдору. Не логичная вы какая-то барышня.

      — Про Достоевского мне сказали, что он и черта из-под земли достанет, хороший вариант.

      На слове «Черт» Булгаков поморщился, в душе кольнуло.

      — Ладно, а если не получится? Пробовали разойтись просто так.

      — Он меня любит, но не до такой степени, чтоб понять, как тяжка мне такая любовь.

      — Так вы тогда и не возлюбленная-с. Муза может быть, но не любовница.

      — Я вам об этом уже говорила, что ж вы меня не слушаете? — и отпила из кружки чай.

      — Если я его от вас отважу, предложу новую музу, замену вам, вы выплатите долг Фёдору незамедлительно. А впрочем приходите по этому адресу в четверг.

      И Булгаков просунул визитку одного из маленьких театров. Он знал, что иногда там сдают в аренду залы для чужих представлений, а капитала Достоевского на это хватило бы, раз хватает обеспечивать дорогое лечение Еси и Гоголя.

      — Хорошо… Только вот что вы задумали?

      — О, это секрет и вам не положено знать его.

      Булгаков взял трость, поправил очки и попрощался, оставляя даму одну. Решать ещё множество задач нужно.

Уже на улице, в голове начался бардак, ноги слабли, сам он испытывал небывалую злость, на всех проходящих мимо за то, что у них нет морфина. Руки тряслись, и он все никак их не мог спрятать

      — Что-то вы совсем раскисли, милейший! — воскликнул Фагот, верный признак, того, что совсем плохо.

Пришлось возвращаться домой. Те сорок минут, казались пыткой. В глазах плыло, в голове ёрзали мысли о том, как найти морфин и скорее до него добраться. С тех пор как он вылечил Гоголя, морфина не было, а значит придется страдать дома, крича от боли, ломки и прочего, пока это не пройдет. Хотелось жутко уколоться. И тут голову посетила одна мысль. В лаборатории, где сейчас находился Еся, морфин ещё был. Тут же развернулся и ушел с остановки в метро сел в поезд и уже не помнил, как добрался до лаборатории.

      Еся по обыденному спал, и Михаил Афанасьевич был этому рад. Увидев в таком настроении Булгакова, Сергей бы просто-напросто перестал бы доверять. Хотелось убивать за дозу, лишь бы быстрее получить ее, и казалось если бы Еся не спал, Михаил Афанасьевич его бы убил как свидетеля того, что он разбазаривает аптеку лаборатории.       Пусть Достоевский и знал, что Михаил плотно подсел на морфий, но искренне верил, что покупает на свои деньги. А может и не верил, просто пустил на самотек. Эсперов Фёдору никогда не было жаль, по мнению Булгакова.

      Сам Фёдор на самом деле жалел эсперов, и хотел избавить мир и эсперов от способностей, ибо так всем было бы проще. И нет обременённых, страдающих людей, таких как Женя и Еся, от части сам Булгаков. Но сейчас Михаилу Афанасьевичу было не до этого.

      Дрожавшими руками он шаркал по стеклянным полкам шкафчика, и всё приговаривал, что мол сейчас-сейчас найдет и станет легче. Попадалось все не то, амитриплин, актовигин прочие лекарства в ампулах, которые ставили Есе, что б тот мог хоть на пару часов сесть и позаниматься уроками.       Достоевский проводил эксперимент, как влияет уровень развития мозга, на уровень силы способности и ее сдержки. Это было интересно и самому Булгакову, но казалось, что на его способность это никак не влияет. Он закончил целый медицинский, а тут три беса и Дьявол выходят как захотят.

      Найдя блаженную ампулу, он закатал рукав, ввел морфин и присел на стул. Как он был рад, что между приемной и палатами не было большого панорамного окна. Так бы все, кто лежал бы в первой палате видели это смятение и гонку, и с ужасом крошился бы их образ Булгакова, как хорошего человека. Он может и был несколько добр, но во время гонки за морфием был готов убить любого.

      Может поэтому Достоевский закрывал глаза на зависимость, чтоб потом в плане это использовать и шантажировать Михаила Афанасьевича морфием.

      Развалившись на стуле, чувствуя, как морфий блаженно растекается по всему телу, Булгаков думал насчет Жени. Казалось бы, великая способность, но никому открыто не покажешь, сразу загребут. А откройся она на год раньше, отправили бы воевать.

      — Ну что полегче? Как вы бегали это уморительно, — Фагот шептал над самым ухом, — а могли бы обратиться к нам, у нас всё всегда есть.

      — Я уже один раз повелся на ваши сладкие речи: «Примите морфий, легче станет, успокоитесь», — вы меня три года этим мучали. И сейчас я вот где. Как последняя шавка бегаю по Москве и ищу место, где меня не обольют кипятком, а дадут нужное. Право хоть самого себя на опыты отдавай.

Фагот лишь улыбнулся и исчез из-за спины, но не вылез из головы. Бегемот в душе всё требовал бензин или спирт, но Михаил Афанасьевич пытался заглушить голоса и морфий в этом помогал. Всё-таки контроль бесов его напрягал, это как разговаривать с Фёдором каждый миг не переставая, как разговаривать со своими тайными желаниями. Булгакова это раздражало еще с шестого курса. Как они тогда бедокурили, а он и не знал, что кем-то с Выши был приставлен приглядывать за бесами и самим Дьяволом, что звал себя Воландом.

Но переключившись на папки, что лежали на столе, Булгаков с тяжестью вздохнул. В этих папках была история болезни Еси, как уж это удалось достать Достоевскому было великой тайной, но все же.

      Мальчишка раньше был здоровым. Редко болел и быстро выздоравливал, но как только исполнилось двенадцать все стало хуже, наверное, это оттого, что в этом возрасте его сдал отец на опыты.       Это немного расстраивало Михаила Афанасьевича, потому что он никак не мог понять, как можно отдать собственного сына в лабораторию, где убивают эсперов, хоть и говорят, что исцеляют от способности. А может быть отец этого подростка вовсе не любил сына. Говорить об этом с Есей, ибо при слове «отец» он грубел и ощетинивался, и отказывался отвечать на вопросы.

      Открывать папки сил не было, да и пока он под действием морфия, не особо-то и хотелось. Хотелось веселиться, радоваться и играть в любые игры и с кем угодно. Но Булгаков понимал, что ещё не проставил уколы, не дал таблетки.

      Лечение Еси выходило в копеечку, Булгаков искал лучших врачей, которые могли бы спасти жизнь мальчика, а Фёдор за все это платил. Как и тогда с Гоголем, Булгаков поражался этому милосердию в такой холодной душе. Можно было найти здорового эспера, чтоб на нем проводить опыты, но нет же. Хотя все это хорошо играло на руку Достоевскому, и может это было и не милосердие, а обычная расчётливость. Ведь вылечив Есю он привязывает долгом к себе и тот уже никуда не сбежит, и будет действовать по плану и не возникнет вопросов. Всё могло быть.       Булгаков не понимал плана Фёдора даже на здоровую голову. А вот Евгений, кажется, понимал и принимал куда ведет этот план. И это было страшно, понимать Дьявола из человека трудно, продумывать ходы на годы вперед предполагать, все это так сложно, выверять каждый шаг.

      Когда Жене сказали, что Фёдор уехал в Японию, тот тут же предположил, что ради какого-то эксперимента и спросил про мальчика-тигра, и об подростке, что имеет способность обнулять способности других. Это тогда заставило задуматься, как Женя может быть настолько информирован о чужих способностях, особенно в другой стране, и даже не в Европе, а в Азии.

      Действие морфина постепенно ослабло, и Булгаков встал из-за стола, взял все нужные лекарства, положил на поднос, туда же шприцы и ампулы, и ватку со спиртом. После чего вошел в первую палату по коридору. Еся уже не спал, но всё ещё глядел в потолок, словно ему там судьбу написали.

      — Добрый день-с.

      — Да мы вроде виделись уже. Отвечу на ваш постоянный вопрос: самочувствие ужасное, но не как в камере для пыток.

      Михаилу Афанасьевичу хотелось убить тех людей, чьи ошибки он сейчас исправляет. Ошибки это были или наоборот специальные действия, его не волновало это. Просто убить и заставить всё пережить, что пережил Еся. Не из-за чувства справедливости, а потому что так с пациентом не поступают. Пациент не кусок мяса, как выражался Еся, если об этом заходила речь, пациент в первую очередь человек. Но кажется даже Фёдор это не воспринимал в серьез.

      Он подошел к Есенину, тот послушно встал выпил таблетки, что ему дали в ладони, запил водой из графина и лег на спину приспустив штаны. После чего Булгаков поставил уколы.

      — Нет, всё же нужен помощник, я же не буду-с за тобой следить весь день.

      — А зачем вам следить весь день, у меня есть Мишель… Правда сейчас его нет, пропал куда-то. Когда придет тот человек в белой ушанке?

      — Фёдор? Ну, не скоро, он сейчас в другой стране. Я сейчас принесу поесть.

      — Я не хочу, меня вырвет, я не могу смотреть на еду вообще.

      — Тогда принесу куриный бульон, что вчера приготовила Анна.

      — Не надо. Я не чувствую голода.

      — В этом и есть твоя проблема, мы пытаемся вернуть чувство голода, что атрофировалось, в моменты голодовки на прежнем месте.

      Булгаков уже стоял в дверях с медицинским подносом, держа использованные шприцы в руке.

      — Что ты помнишь последнее из прошлого мира, как ты это называешь.

      — Девочку, Лину, она помогла на экзамене, а потом ревела, уж не знаю почему. И мерзкий оскал. Не хочу об этом говорить, вы же знаете.

      — Так я проверяю твое настроение.       Сегодня оно получше, ты сказал хоть что-то, а не как обычно промолчал или кинул полотенцем. Жди я сейчас принесу суп.

      И дверь закрылась за ним.

      Сам Еся не привык, что с ним так общаются, а на возражения даже не кричат в ухо о том, какое он дерьмо. Он знал, что Фёдор наел всю информацию о нем, и то, что его пытался убить отец, помешавшись после войны, тоже от него не было скрыто. Он до сих пор помнил, как затягивался ремень, на его шее. Всего лишь потому, что Еся был эспером и это было известно с рождения, обоим родителям.

      Хотелось увидеть мать, но вероятно, она даже не узнает его таким: худым, нескладным, с хриплым голосом, больного и отчаявшегося. Фёдор обещал ему одну встречу с матерью, если эксперименты пройдут хорошо. Что значило хорошо, Еся не понимал, но ему нравилось здесь. Да и мать не так уж и плохо было бы увидеть. Так же Фёдор обещал, что, если Еся умрет обязательно выйдет на мать и покажет место, где захоронен её сын, а также расскажет о том, что случилось.

      Вот только мать сейчас отбывала срок за убийство отца, она не простила его за все подлости и покушение на жизнь, так что Сергей был несколько рад этому.

      Свою способность он признавал и терпеть не мог смотреться в зеркала, ведь он видел позади себя всегда отца. Это раздражало и выводило из себя. Мало того, что он стоял, так ещё и шептал всякое несуразное. Поэтому в палате Еси не было зеркал, и любых предметов в которых можно было увидеть отражение себя.

      В палату вошёл Булгаков с тарелкой на подносе. Комнату моментально заполнил запах курицы и картошки с зеленью. Михаил Афанасьевич поставил на прикроватный стол. Еся спокойно сидел и не думал вставать с кровати, там тепло, а в палате скучно и прохладно.

Булгаков на это махнул рукой и пошёл к двери.

      — Где-то через час придет Анна, поговори, что ли с ней.

      — Она странная…

— А ты не заметил, что всё окружение Фёдора странное забитое и испуганное?

      — Буду знать, я его не видел никогда полноценно. Окружение по своему подобию создают.

      Булгаков ушел, закрыв за собой дверь, так ничего и не сказав. Ему только что звонила Лиля Брик и сказала, что Маяковский через час будет в одном из салонов для игры в бильярд. Эта новость расшевелила Булгакова, и он стал собираться, ехать чуть ли не в середину города, а он сейчас на отшибе, кроме того, надо принять подавитель, чтоб бесы не вылезли из-за морфия и не пошли чудесить по всем сторонам мира.

В метро он встретил парочку эсперов из Согласия, это говорил знак на их запястьях, для обычных людей казался всего лишь тату голубей на руках. Центр ищет новых людей? Тогда придется пить подавитель чаще, и всем из организаций крыс, потому что у Согласия был эспер способный отслеживать кто эспер, а кто нет и вроде этого человека звали Афанасием Фетом.

      Это событие немного разочаровало Михаила Афанасьевича. Надо было сообщить Фёдору, пусть это было не так геморрно, как с перепиской Анны, но от одной мысли все внутри съежилось.

Но вот он около здания, где салон, видит, как заходит высокий Маяковский и тут же за ним. Маяковский прошел к свободному столу и озираясь натыкается взглядом на Булгакова.

      —Сыграем? — что-то в его взгляде было тяжелого и грузного, сам он походил на глыбу.

      — А давайте-с. На что играем? Я знаю, что вы из департамента эсперов.

      — А давайте на позывные.

      — Не ну, что вы так уверены в себе, что готовы играть на секретную информацию?

      — Да.

      — А что же я вам скажу-с? — кажется эта «с» его бесила, что подливало бензина в кострище радости и веселья Михаила Афанасьевича.

      — Свой позывной в мире эсперов. Вы ведь тесно с ним связаны, я правильно полагаю.

      Они подошли к столу. Первым был Маяковский. Он ударил по белому шару и всё раскатились в разные стороны, но ни один в лунку не упал.

      — Правильно думаете, сейчас каждый связан с эсперами и из-за войны, да и в принципе они вжились в нашу реальность довольно плотно-с, — и удар по шару загнал один в лунку.

      — Что вы такое говорите? Эсперы были всегда.

      — Да-да, извините, я-с что-то рассеянный какой-то сегодня

      Игра продолжалась, и Булгаков намеренно слабо бил по шарам, Маяковский вел.

      — Что же вы сегодня такой странный? Помню видел вас неделю назад здесь с клетчатым франтом. Играли просто великолепно.

      — Да, что-то плоховато себя сегодня чувствую-с.

      — И зачем же пришли играть

      — Развеяться, развеяться, сударь.

      Игра окончилась тем, что Маяковский выиграл.

      — Еще партию?

      — Да-с, пожалуй, можно. А позывной у меня Бегемот.

      — Забавно, однако.

      — Да, такой уж позывной, — и Булгаков хитро ухмыльнулся, — только давайте в этот раз ставка такая, если вы проиграете — вступите в ряды крыс, подпольной организации, а если я, то всё ваше ближнее окружение и вы сами сможете лечиться у меня.

      Маяковский хмыкнул и свел брови. Рассчитывая, что Булгаков сегодня слаб он решился на такую игру. Тут Михаил Афанасьевич разошелся. Шары звонко ударялись друг об друга и попадали в лунки, Маяковский же не мог попасть не в одну, и в один момент так отчаялся, что использовал свою способность. Но она ему не помогла.

      Булгаков продолжил истязать Владимира, шары закатывались еще и оттого, что невидимые бесы подталкивали их туда. Все предельно обострилось, ухмылка с ползла с лица Маяковского, а вступать в ряды крыс не хотелось, но тело словно не слушалось.

      Партию выиграл Булгаков.

      — Есть еще порох в пороховницах, сударь! Есть ещё! Ну, что ж с пополнением в рядах Крыс!

      Все что Маяковский знал о крысах, это то, что они воры, информационные, но воры. Стало быть, глава крыс хотел себе информатора из департамента.

      С досады он даже не знал, что сказать.

      — Но я хочу сгладить вашу досаду походом в театр, можете пригласить кого угодно, но только одного. После завтра, вот здесь, — и вручил визитку Маяковскому, после чего исчез из здания поспешив к себе в квартиру, но перед этим зашел ещё в лабораторию.

Там Анна рассказывала сказки Есе, и всё было спокойно, вытащив из аптеки несколько ампул морфия.

      Ахматова лишь покачала головой.

      — Аннушка! Как все прекрасно. Жаль ты не сможешь посмотреть представление, но не так же тебе знакомится с Евгением. Я так счастлив, что у меня всё вышло. Без Азазелло, конечно, я бы не справился, но так! Прекрасно!

      — Заканчивал бы ты с морфием, он тебя съедает изнутри, ты уже две ампулы на день берешь. Он же тебя шантажировать будет.

      Но не замечая этих слов он пошел домой.

      Петербург встретил его дождем, но он был к этому готов и раскрыл зонт удаляясь от лаборатории. Идя домой, он счастливо напевал какую-то детскую песенку, и вовсе забыл о проблемах и что нужно ещё согласовывать аренду театра. Он чувствовал себя маленьким ребенком, которого мать привезла в Петербург, он так же шагал по лужам.

Дома его никто не ждал, еды не было и даже чая. Это немного расстроило Михаила Афанасьевича. Но сходив в магазин и купив себе чай с эклерами, он позабыл обо всем и лег спокойно спать.