Фёдор сидел в каморке, которую нанимал за три тысячи йен у одного старика — его посоветовал Шибусава — сидел и грустил по прошлому. Сейчас, слыша выстрелы на улице, он вспоминал, как они с Гоголем, только что сбежавшие, сидели в каком-то подвале и вслушивались в ночные перестрелки эсперов.

      Было страшно, они почему-то начали с войной еще сильнее буянить. А им всего по пятнадцать годков, умирать не хотелось. Стоя у щелки, смотрели на группировки. Фёдор все повторял молитву, что заставлял учить отец.

Этот суровый человек был верующим, сам же Фёдор свою веру потерял, когда умер брат, и тогда у щелки лишь рефлекторно повторял заученный текст. Бога не существовало для него, Бог бы не позволил случиться такому, не наградил бы такой способностью. Всё ему в тот момент казалось выдумкой. Мелким божком стал для него тот, что записал в книгу эсперов. Достоевскому всё казалось, что это непременно человек, что возомнил себя властителем мира и ему мило смотреть, как мучаются люди.

      От того и божок, а не Бог. Будь он настоящим, не человеком, на страдания множества, тысяч, миллионов он смотреть бы не смог. Да и не по-людски это — делить мир на два вида людей. Право имеющих и блох, что скачут в чужой жизни. Чем, скажем, Гоголь отличается от него Фёдора? Простой человек, боязлив и совестлив, никак мир не двигает к переменам, так за что ж ему способность? Выходит, что не за что. Просто так, прихоть какого-то человека.

      Тогда Достоевский не причислял себя к эсперам. Он не хотел верить, что он чистый и непорочный, убил брата способностью в момент разговора, когда коснулся щеки его. Уж лучше быть простым убийцей, чем эспером. Всё внутри клокотало от одной только мысли, что Мишеля больше нет. Нет, такого Бог бы не позволил, а значит нет его.

      Сейчас же, в Японии, когда ему должно было стукнуть через пять месяцев двадцать пять, он вспоминал сколько писем написал, не веря, что брат мертв, и в первый месяц даже на почту пришел отправлять письмо, но через два месяца письмо возвратилось. С тех пор изредка писал, а после сжигал, веря, что сожжённое письмо перейдет на тот свет, и брат узнает, как у него дела и в общем, как ему одиноко стало в мире.       Последнее письмо было коротким и просто на клочке бумаги, потому что даже в это уже не верилось. После каждого письма он рыдал, иногда даже вслух, роняя на пепел слезы.

      Но время шло, и постепенно он почти сжился с мыслью, но божка он ненавидел всё ещё люто. Сейчас ему казалось, что найди он этого человечишку — тут же убил бы, не церемонясь, словно это было бы искуплением смерти брата. Не то чтоб это вернуло брата, но может хоть так он облегчит собственные страдания.

      Тот вечер он помнил, так подробно, что казалось произошло это два часа назад, а не десять лет. Скоро должна быть годовщина, и Фёдор собирался провести её в полном одиночестве в своей каморке, написать письмо, сжечь его и остаться наедине с воспоминаниями о детстве.

      Он знал, что мать, как оказалось потом, тоже мертва, а отца нашли в лесу застреленным. Не выдержал такой муки. А Фёдору казалось, что Михаил Андреевич даже слезы не проронит, узнав о смерти сына и жены.

      Впрочем, мать он любил. И их, но какой-то странной любовью, словно обладанием вещи, которая всегда пригодится, но и побить ее можно. Матушку он любил совершенно по-другому, готов был на руках носить.

      На улице послышались взрывы, и кто-то в это время вошёл в каморку.

      — Странное вы место выбрали для жизни, не в безопасности, — раздался хриплый от кашля голос старика.

      Фёдор не ответил.

      — Ну и черт с тобой, сидишь как запечный таракан, — уходя, ворчал старик сосед. Ему было невдомек, что Достоевский ждет назначенного часа, чтобы встретиться с Шибусавой, а пока думал.

Он вновь и вновь погружался в воспоминания, такие болезненные и тяжелые. Он до сих пор помнил, как ныли пальцы от виолончели, отец заставлял играть его до тех пор, пока произведение не будет звучать без перебоев, на это уходило по несколько часов, а иногда и весь выходной день: с семи утра и до десяти вечера. И все одно и тоже произведение, без перерывов.

Собственно, поэтому он и забросил виолончель на пять лет, но она всё же его манила своим звучанием, напоминала человеческий голос, который рассказывает какую-то историю всем вокруг. Когда злоба ушла и принятие, что отец больше не будет отбивать ритм ремнем по спине, Фёдор вернулся к этому инструменту.

Отец был странным, тираничным, но, казалось, справедливым. Некоторые приемы воспитания были просто ужасны. Стоять на горохе за то, что принес двойку сразу после больничного. Это была интересная история…

Как-то раз Достоевский сильно заболел и не ходил в школу месяц, а вышел и сразу к контрольной. Результатом была четверка и Коля, и брат говорили, что это чудо, как он разобрался с темой прямо на контрольной, но оценка не была удовлетворительна для отца и все трое это знали. И чтоб развеселить Фёдора хоть как-то Коля начал шутить прямо на уроке. В итоге досталось обоим и за поведение поставили двойку.       Единственный раз Яновского эта участь тоже не обошла стороной. Оба понимали, что родители вовсе не погладят по спинке за такое.

Придя домой, Достоевский смиренно показал дневник, его больно высекли и поставили в угол на горох на два часа. Ох уж и больно это было. Колени потом ныли ещё недели две.

Странной особенностью оказалось для Фёдора, что единственное хорошее, что он помнил об отце был сверток конфет на новый год, как подарок. Мать же оставила у него в душе столько добра, но и множество печали в сердце. Она никак не могла объяснить Михаилу Андреевичу, что их дети не должны учиться на одни только пятерки, пусть и умные. Что не нужно бить за любую оплошность, не на каторге ж.

Иной раз она проходила мимо во время наказания, всего ее лица не было видно, но как стекает слеза по щеке отчётливо было заметно. Она столько раз просила не сердиться на отца, но Фёдор уже просто ненавидел этого человека, хотя и не считал его человеком, это был тиран, что считал Фёдора за игрушку и играл с ним как ребенок с куклами, сначала ласково, и резко менялось настроение на плохое, и он ввергал в пучину мучений.

Из-за него Фёдор перепроверял каждый свой план не меньше ста раз, ведь одна малейшая ошибка, и всё пропало. А на каждую ошибку у него было ещё по плану, в голове было столько планов и развилок происходящего, что Гоголь удивлялся, как он может запоминать такие огромные кучи информации, хоть и сам обладал хорошей памятью.

Много комплексов породил отец в его голове, но Фёдор над ними работал, вытачивал и превращал в свое достоинство. Свое нервное опасение, что он может ошибиться, превратил в бесконечное решение задач. Свой страх, что его никто не полюбит и все бросят, обернул в счастье, что больше никто не пострадает от его рук. Он и Гоголя тогда оставил, лишь потому, что тошно было смотреть на попытки доказать, что Фёдор нужен ему. Никому он не нужен, только себе, да и то, ради искупления своей вины.

Пришло время собираться и Фёдор всё еще в раздумьях, натягивал пальто. Он поражался про себя, с каким безразличием он вспоминал тирана в своей жизни. Отец редко его хвалил, но Достоевскому не нужна была его похвала. Ничья похвала не давала успокоения и это раздражало. Даже говоря самому себе, что он молодец и добился своей первой цели, создать преступную организацию воров информации, которая не развалится спустя год, он не верил своим словам. Молодец кто-то другой, а он убивец и хорошим человеком навряд ли уже станет. Чужие страдания приносили ему боль, он по этой же причине сосредоточился на помощи людям от эсперов.

Проще помочь людям, которые страдают от способности, завидуют другим… Но все спасенные им всегда оказывались эсперами, если не считать Брик. Как-то странно его тянуло к сородичам. Он ненавидел это разделение и должен был стремиться к смирению и помощи людям, поэтому выбрал радикальное решение, пусть даже и он сам погибнет в этом неравном бою с аномалией.

Выходя из каморки, он оглянул ее ещё раз. Длинная узкая комната похожая на барак, в котором он жил первое время после побега из дому. Здесь не было даже шкафа, так что все вещи лежали аккуратно сложенные в сумке. И почему Тацухико посоветовал именно это место…

Впрочем, известно дело, окно каморки выходило прямо на главную улицу, и всегда можно было видеть, как эсперы сражаются за власть. В эти три месяца особенно.

      Заварушка началась из-за Тацухико: не сиделось на месте и от скуки он запустил кровавую резню, в ней участвовали все эсперы Йокогамы. Фёдор понимал, что Шибусаве скучно, хочется побольше кристаллов, и сам Достоевский даже рад был этому: больше исследовательского материала будет. Однако, всех Тацухико считал скучными и ничего незначимыми мушками, которые вертятся вокруг него.

Фёдор подозревал у него биполярное расстройство личности, потому что иногда он выходил на месяц или два из скучающего человека, в обычного эспера, который может увлечься чем-то.

Шибусава в такие проблески хорошей жизни жадно глотал статью за статьей, трепетал от восторга, и такого Тацухико Фёдору было непривычно, они все же сдружились если это так можно назвать.

      Шел до назначенного места Достоевский бараками, чтоб не дай бог не помереть под пулями рассерженного эспера или бандита. Там было темно и холодно, поэтому Фёдор не пожалел, что вышел в теплом пальто с зимней шапкой.

      Шапка была подарком и была ценна для Фёдора, раз в год он сдавал ее в химчистку, чтоб сохранить мех. Шапка была последним подарком Мишеля и единственным, что он забрал из дому, когда покинул его навсегда.

      Он видел много трупов по дороге, множество когда-то жили, и у них были семьи, но Фёдора это не трогало, он грациозно, как кошка, перешагивал через них. И все ему думалось, как бы Женя отреагировал на такую кучу мертвых. Наверное, завопил о том, как несправедливо, что ему это всё убирать.

      За эти три года, что они сотрудничали, они выяснили потолок способности. Труп должен быть мертвым не более чем два дня, без разницы убитый ли он или просто так умер, так же был потолок в количестве ста пятидесяти мертвых, это они узнали совсем недавно, когда в Петербурге прошла заварушка на полтора дня, и полиция по эсперам ничего не сделала. Даже на звонки не отвечала. Поэтому Женя вернулся в штаб весь в крови и с парочкой трупов эсперов. Презабавная история.

      Проходя мимо трупов, Достоевский рассуждал, как сильны эсперы и сколько в них злобы, раз им хватает убивать по сотни людей. Казалось, не было дома, где не было бы крови. Нет, слабым людям нельзя давать способность. Это должны быть особенные люди, что двигают прогресс вперед. Впрочем, никто не достоин способности в нынешнее время. Всякий использует ее для корыстных целей, не разобравшись в себе, опрометчиво. Слабые духом и не развивающие его, только потому, что способность, а значит уже венец творения божьего.       Достоевский выругался. Он уже привык, что рядом всегда находится Булгаков, а тот не любил упоминания Бога. Как-то на третьем году знакомства он спросил: «А верите ли вы в Бога?», — и поморщился. Федор не ответил на вопрос.

      О своем отношении к религии он не хотел говорить, ибо считал, что в храмах одни костыли для души, и что даже самая слабая душа сможет спокойно идти по жизни, без костылей. Главное верить в свою цель и делать к ней шаги, а не попусту молиться и ждать чуда небесного. Было уже одно чудо, так сколько же оно бед принесло.

      Он как-то раз поговорил с Замятиным на эту тему, у него все же отец священник. Женя подтвердил слова Достоевского и добавил ещё, что церковь наживается на бедных, что последнюю копейку в храм несут, чтоб покрестить новорожденного. Сказал также, что наблюдал эти сцены не раз, когда был маленьким, смотрел в оконную раму. Как кричит ребенок, он не слышал, но впечатление производило колоссальное.

      Шибусава стоял у моста и вглядывался вдаль.

      — Может приватно проведем разговор, а то тут каждое мгновение, шанс потерять жизнь, — начал Фёдор.

      — Оно может и надо, — послышалось в ответ.

      Их обволок густой туман, но лица они различать могли.

      — Что же, веселит вас это представление?

      — Уже наскучило. И книги наскучили, я ничем не могу заняться… Всё кажется пустым и безнадежно обреченным на смерть.

      — Смерть не так плоха, особенно для вещей. Как ваша коллекция?

      — Пополнилась изрядно, но главного кристалла нет… Наверное, в этот раз не получится.

      — Как с приютом?

      Тацухико промолчал словно пытаясь вспомнить о каком приюте идет речь. Лицо его исказилось, он поднял брови и приоткрыл рот уже было что-то сказать хотел, да передумал в последний момент.

Фёдор знал, что это не настоящий Тацухико, а сам Шибусава еще об этом и не догадывался, что он порождение собственной способности.

О смерти Тацухико сообщил директор приюта лично Фёдору, когда тот навещал их. Умер быстро и, наверное, очень болезненно. На черепе остались отметины когтей Ацуши. Мальчика-тигра Шибусава пытал и тоже захотел достать свою способность.

Достоевский искренно не понимал, почему он не избавился от ребенка простым способом, через способность. Должно быть это произошло, когда Тацухико находился на стадии душевного подъема и решился лично проверить выносливость ничего не подозревающего ребенка.

В тот день, когда способность Тацухико вышла на Фёдора, Достоевский был немного удивлен, затем рассудил, что способность нашла имя и имеет некоторые воспоминания, но где-то были и пробелы. И вот сейчас пробелом оказалось то, как он умер. Возможно, это для сохранности собственного спокойствия, мозг как бы ограждал себя от смерти, слишком фатальный факт.

      — Что же до вас? Как идет расследование? — Шибусава перевел тему, ибо сказать ему больше было нечего.

      — Полным ходом, вы же познакомите меня с Дазаем?

      — О непременно, вы в чем-то похожи и вижу я вас одинаково насквозь.

      — В таком случае я буду спокойно продолжать исследование кристаллов.

Пока удалось только выяснить, что они состоят из некой аномалии, раз мерцают изнутри. Стало быть, они порождения книги, как и ваша способность, — Фёдор улыбнулся и продолжил, — но и моя тоже. Не терпится расправиться со способностями и жить мирно в этом месте.

      — Вам понравилась Япония? Как по мне скучное место.

      — Для меня любой уголок земли важен и интересен. Сколько эсперов появилось с шестидесятых, сколько продлиться кризис в странах, и повториться ли война? Здесь специфические способности…

      — Я слышал, что в России есть Легенда. Способность подчинять трупов.

      — О, как его у вас окрестили… Быстро до вас доходят слухи из других мест, хотя вы на первый взгляд не интересуетесь таким.

      — Я хочу в коллекцию его способность, она меня манит.

      — Я его пока что не нашел, скрывается отлично просто. Никогда не показывает своего лица, а действует через подставных лиц, тех же трупов, свою внешность он еще не показывал. Да и думается мне, что вы не единственный, кто хочет его увидеть в живую и забрать себе. Армии всего мира хотели бы его к себе. Однако Гробовщик, так у нас его называют, не ввязывался ни в одну перепалку между эсперами. Он должно быть совершенно не глуп и понимает, что его ждет в армии. Другой вопрос на чьей он стороне.

      — Интересный малый, как тот мальчик-тигр, о котором вы рассказывали.

      Достоевский отметил у себя в голове, что это Шибусава помнит, осталось выяснить, где остальные пробелы в памяти, кроме собственной смерти. Фёдор рассмеялся, Тацухико принял это за смех об упоминании Ацуши.

      — Кстати, как он?

      — Не помню, да и думаю директор расскажет вам всё более подробно, чем я.

      Фёдор вновь рассмеялся. Да заглянуть в приют стоило.

      — Сегодня последний день конфликта драконьих голов, — отчего-то резко сказал Шибусава.

      — Да, я помню, буду смотреть, давно я не видел такой резни. Впрочем, она очень даже подходит к духу эсперов. Все мы в мир несём только смерть.

      Тацухико пожал плечами, словно соглашаясь со сказанным.

      — Думается мне пора, еще нужно приготовить все для сегодняшней ночи. Она будет скучной монотонной и еще более кровавой, чем все остальные…

На этих словах они разошлись в разные стороны: Фёдор на электричку, а Тацухико к своим соратникам.

Достоевского удивляло, как это ещё транспорт работает, везде же стоит запах зловония и мертвечины, а трупы разбросаны даже на путях. Он заметил, что люди стараются идти в тени, на лицах маски, чтоб было свободнее дышать. Все перебежками от одной тени к другой. На перроне не стояли слишком близко, не хотели смотреть на трупы, что поднимали и убирали специальные рабочие.

Они были в черном, лишь, наверное оттого, что кровь на черном не видна. Штаны, куртки и перчатки, они аккуратно упаковывали трупы в темные пакеты и складывали в отдельный вагон. Людей на перроне не было, они не желали смотреть на эту процессию. Выкрики о том, что у кого-то рука отвалилась или вытек мозг не каждый переживет. Только Фёдор стоял на улице, а не в здании остановки.

Здесь Достоевскому стало интересно, а сможет ли срастить кости у трупа Женя. Ему удавалось менять лица и убирать внешние повреждений, так что даже и не скажешь, что это труп, но что насчет перелома костей? Надо будет у него спросить…

Наконец пути расчистили, через пять минут остановка наполнилась людьми и пришла электричка. Достоевский сел и всю дорогу продремал.

Снилось ему как они с братом играют пьесу, а после в порыве гнева Мишель начал душить его, но во сне это не было больно, а ощущалось как ватные прикосновения к шее.       Достоевский проснулся на конечной станции. Пройдя через густой лес, испачкав сапоги в грязи, он вышел к воротам приюта.

      — Стой, кто идет? –отчеканил человек одетый в военную форму.

      Достоевский достал карточку пропуска.

      — К кому?

      — К директору, — с неким пренебрежением сказал Фёдор. Он ненавидел отчитываться военным, лишь потому что все они напоминали отца. Такая же ровная осанка, надменный взгляд и желание засунуть свой нос в чужие дела.

Охранник достал рацию и сказал: «Господин Нанами, к вам человек в белой ушанке пришёл». Рация зашипела, и в шуме было слышно «Пропускай».

Ворота открылись и со скрипом закрылись за Достоевским. На поляне играли дети, и смотря на них Фёдор вспоминал, как сам играл в саду с братом и Николаем в прятки, слова, мяч. Не было ни одного дня, чтоб они пришли домой без ссадин или царапин. Достоевский усмехнулся.

В здании были витражи, и оттого лучи света были разного цвета и создавали проекцию витража на полу и стенах. Но этого было мало для освещения такого большого помещения. Наверное, оттого что солнце уже близилось к закату.

Около кабинета директора его уже ждали.

      — Приятно видеть вас лично, вы нам так помогли, заметая следы…

      — Не стоит благодарности, если б правительство узнало, что Тацухико был убит, они бы разрушили все то, что вы так долго строили и забрали мальчика, а мне хотелось бы за ним последить.

      — Желаете взглянуть?

      — Да, непременно.

      Директор, статный высокий мужчина, с волосами стриженными под горшок, сверкнул глазами в темноте ухмыльнулся и достал связку ключей. — Он сейчас отбывает наказание за убийство.

      — Известно.

      Больше не было сказано ни слова. Они спустились вниз по лестнице и оказались в месте, похожем на лабораторию, где Достоевский выкупил Есю. Клетки разве что были попросторней.

Во второй камере на полу спал мальчик, свернувшись в комочек. Видимых повреждений не было, а он все же на электрическом стуле сидел, до чего ж высока реинкарнация!       Достоевский встал так, чтоб его не было видно в тени. У Фёдора были планы на этого ребенка. Он станет катализатором для новой волны эсперов в далеком будущем.

      — Посмотрите на этого негодника позволил себе спать! Выбирай наказание за то, что уснул: мыть посуду за всех в приюте, либо восстанавливать теплицы в одиночку!

      — П-посуду, — прохрипел высокий детский голосок.

      — Тогда я иду на кухню с распоряжением, за тобой придут.

      И они скрылись за углом, казалось, мальчик даже не заметил Достоевского, и это радовало Фёдора. А наказание показались ему банальными. Отец не раз заставлял мыть посуду в ледяной воде или кипятке. А восстановления поломок его обязанность с шести лет. Он до сих пор устраняет поломки. Будь это люди или вещи, иногда даже эсперы.

Следующие часы Фёдор провел в электричке, трясясь вместе с людьми и вышел уже ночью.

      Сверкали молнии в ночи, он пришел на назначенное место — дом напротив заброшенного высотного здания, и через пару минут, как проехал гонщик на мотоцикле, произошел взрыв.       Это рассмешило Фёдора, ведь это уже вторая смерть Тацухико.

      Впрочем, издали он понаблюдал за Дазаем. Хилый малый, смиренно сидел и разговаривал о всяких вещах, говорил, что будь среди них женщина, самоубился бы с ней. Странный, но понятный.

      Видно, ему тоже было тяжело нести свою способность и членство в мафии, да и детство у него не то чтоб было счастливым, и наверное напоминанием о доме служил этот взрыв. Ведь от его большой семьи так же избавились.

      Его хотелось пожалеть, но Достоевскому было настолько смешно, от того, что Тацухико умер вновь, а скоро обратиться снова к нему, так что сострадание пропало с его стороны. Да и не вызывал этот выпендрежник жалости у Достоевского.

      Медленно горело здание, воняло углями и человеческой плотью, а Фёдор, стоя на крыше под луной, улыбался.

      Вскоре он покинул это место и вернулся в свою комнату-шкаф и запнувшись об сумку, лег на кровать, забываясь в дреме.

      Проснулся он от уведомления на телефоне от Булгакова: "Постановка прошла чудесно"