Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как появился этот неизвестный в лаборатории. Он никак не представился с тех пор. И Булгаков не понимал, кого он напоминает ещё, кроме Федора. Новенький из подопытных был тих, непривередлив к еде и воде. Кровь с анализа и та что была на полу в палате Еси совпали. Всё говорило, что тело принадлежит человеку возрастом около шестнадцати. Однако… То, что он знал и о чём говорил при первой встрече, говорило об обратном. Он куда старше.

      Фёдор был холоден к нему и старался не разговаривать после того, как привел Шибусаву. Михаил Афанасьевич всё не понимал, почему. Ведь на первый взгляд они родственники. Одна группа крови и частицы, что они излучают. Он явно знал больше про Фёдора, был гораздо осведомлённее даже Гоголя. Что между этими двумя могло произойти? Бесы как назло молчали. Они хихикали и говорили с новеньким, когда Булгаков уходил к пациентам.

      Сейчас, сидя на полу, он что-то отбивал рукой. Ему так и не разрешили играть на фортепиано, из-за чего он ходил мрачным очень долго. Но его глаза, он словно где-то видел их. Михаил Афанасьевич сверлил взглядом подростка.

— Вы что-то хотите?

— Я не могу вспомнить-с, откуда знаю вас, задумчиво ответил Булгаков

— Третий курс. Парк. Концерт, — он сменил темп и количество ударов, словно начал играть другое произведение.

      Булгаков вспомнил. Мальчик играл в тот вечер на рояле в парке. Слушателей было немного, и он вскоре после того, как закончил, ходил по дорожкам и подсел к Михаилу на лавку. Всё было как в дымке.

— Это ведь был Бах, тогда-с?

— Рад, что вспомнили. Вообще, мы тогда должны были играть втроём, но их отправили из-за нехватки выступающих на другой концерт.

Михаил Афанасьевич вспомнил, что и Гоголь, и Фёдор владеют струнными инструментами.

— Так сколько же вам-с…

— Очень давно, когда я умер, было пятнадцать. И знаю я больше, чем хотелось бы. И о вас, и о крысах. Вас всех жаль.

— А Еся?

— Он хороший мальчик, очень грустно, что он тогда не отдал сам собаку в приют. Думаю, ему бы не помешала социализация.

— Так ведь он видит-с Чёрного каждого человека.

— И слышит. Да, наверное, всё-таки ему было тогда тяжело. Вы же точно её отдали, а не выбросили подальше в лес?

      Булгакову почему-то стало страшно представлять, что пережил этот человек. Он сам видел, как тот растворяется из мира, держась за спинку кровати, сидит на полу, выгибаясь от боли, и надрывно кричит. Он хотел спросить, что тогда происходит в голове, но это казалось глупым.

— Вы говорили, что знаете Женю…

— Да.

Булгаков раздумывал спросить ли, что пациент думает о нем. Но тот заговорил раньше.

— Я не буду говорить. Всё, что могу – мне очень жаль, что все вы в этой ситуации.

— Так говорите-с, словно вы как-то повлияли на решение Фёдора о создании организации и плане…

— Если бы мог, этого не произошло. Никогда. Он не начал бы растворятся в гневе, если… Господи прости, за что ему это?

      Михаил Афанасьевич поморщился.

      Мишель продолжал сидеть и играть какое-то произведение, одному ему известно какое. Булгаков не был силён в музыке, его специфика – живопись, и квартира постоянно пополнялась различными картинами, даже учитывая то, что места жительства он менял постоянно.

      Булгаков покинул палату и в своих размышлениях снова наткнулся на мысль, что неудивительна эта связь между новым и Есей. Второй даже имени не называл первого в присутствии других. Но если верить выводам, то, наверное, в своей отчуждённости они и были родственны друг другу. Вспоминая об этом чувстве одиночества, Михаил Афанасьевич посмотрел на дверь. И как чувствовал. На пороге показался Достоевский и более редкий гость – Гоголь.

— Вот бляха, ты мне постоянно зудишь, зудишь, что я слишком много внимания привлекаю от работы, а сам? Я после загруженной ночи должен ехать на метро, потом на маршрутке, а после на автобусе в хуево-кукуево.

— Тебе самому было интересно, что я нашёл.

— Если это не способ воскре…– тут он оборвался на полуслове.

      Мишель, что задумчиво стоял в коридоре, немигающим взглядом сверлил всех присутствующих

— Что? Скажи честно, какого хуя?

— У тебя есть очки, Коль?

— Он ещё и разговаривает!

      Мишель понурил голову. Ожидаемо. Развернулся и уже хотел уйти, но тяжелая рука вцепилась в плечо.

— Я так понимаю, ты здесь не первый месяц. И вы оба сейчас мне всё расскажете.

      Булгаков наблюдал за происходящим и понимал, что Гоголь куда более информативен в своей реакции.

— Михаил Афанасьевич, не расскажете ли, блять, из чего Мишель сделан?

— Не зови это так, – холодно отчеканил Фёдор.

      Булгаков впервые услышав это имя вспомнил детально точно тот вечер в парке. Как представился парень и сел за скамейку, как около часа они проболтали об эсперах, смысле жизни и прочем.

— Нет, быть-с не может, что это он…

— Вы знали его при жизни?

— Там долгая история. Он способность. Своя собственная. Автономная.

— Фёдор? – низко и глубоко, где голос переходит в ярость.

— Не смотри на меня так. Это не тот человек, которого мы знали.

      Гоголь фыркнул и, скинув обувь, прошёл на кухню. Булгаков предпочёл не слушать дальнейшие разборки и вышел на улицу искать Есю. Когда все трое собрались, Гоголь еще раз окинул взглядом Мишеля. И задумчиво произнес:

— Это же ты тогда около Жени стоял?

Мишель кивнул. Коля закусил палец, что-то хмыкнул под нос и снял повязку с глаза.

— Рассказывай. Рассказывай, я знаю, что Фёдору тоже интересно, но он никогда в этом не признается. Что видел и как давно? — Гоголь был воодушевлён. Ему казалось, что сейчас можно разрешить тот конфликт, который появился с Фёдором уже давно. Если сейчас всё пройдет хорошо, может и Достоевский будет себя вести хоть чуточку человечнее.

— Со дня смерти. Всё. Я не знаю, можно ли считать, что я умирал. Но… Всё же я ошибка, такого как я здесь быть не должно, — Мишель сел за стул и положил голову на стол. Смотреть в пустую глазницу Гоголя было тошно.

— Уже ведь пытался закончить это, верно? — как-то загадочно спросил Фёдор. Он не говорил так холодно, как до этого, словно начал что-то понимать.

— Ножом в лесу. И… выжил. Несколько раз, — Мишель тихо рассмеялся над собой.

      Летнее солнце светило из окна. Лучи падали на пол и в них было видно пыль. Стены принимали немного зеленоватый цвет от листвы на улице. Гоголь задумчиво смотрел на макушку Мишеля и топал ногой. Фёдор флегматично глядел куда-то вдаль, словно сейчас мира не существовало вовсе. Мишель уже дремал.

      На кухне было тепло, чувствовался запах хвои и немного – влаги. Ещё пахло скошенной травой. Все трое ушли куда-то слишком глубоко в размышления. Не было натянутости, но и тёплой атмосферы тоже. Словно они всегда были обособлены друг от друга.

    Ветерок из форточки едва заметно колыхал волосы Гоголя. Николай старался уложить в голове факт, что ему только что сказали. Если за ним всё это время следили, то как это ощущалось? Он не выглядит, как тот, кто доволен своей жизнью. Можно ли подобное вообще так назвать?

— Ты… Как ты? Выглядишь, как будто… — и Гоголь остановил себя.

— Я видел собственный труп. Ту лужу крови в темной комнате. Множество мёртвых тел. Я видел куски плоти, что болтались на соплях. Что вы пережили из-за моей смерти. Ужасно. Я... всё это время хотел с вами поговорить. Но это неважно. Ты обещал, что закончишь этот кошмар, — и Мишель глянул на Фёдора.

      Но тот даже не смотрел на него или Гоголя. Его взгляд был стеклянен, а зрачки расширены. Он выпал из мира. Мишель понял, что подтверждение догадки вызвало такую реакцию. Он помнил, как первые несколько дней после побега, Гоголь кормил брата с ложки лишь потому, что Фёдор впал в ступор. Он бесцельно ходил и смотрел на весь мир, а к еде не прикасался. И Гоголь тогда просто решил оставить его в покое. Лишь помогал есть, чтоб Фёдор не умер от голода.

      Достоевский вырвался из оков пустоты и глянул на Мишеля.

— Я бы хотел знать, где он похоронен.

— Я не позволю тебе туда прийти, — чётко сказал Николай, — Ты собрался себя убить там, это дураку понятно. Слышишь, не смей.

Фёдор вздохнул. Вновь тишина. Слёзы тихо сползали по щекам Мишеля, но этого никто не видел. Он уткнулся носом в столешницу.

      Гоголь хотел было расспросить Мишеля о том, что он чувствовал в каждый момент, когда разрушались привычные старые добрые Федя и Коля. Но видел, что Фёдор сейчас не будет слушать. Фёдор коснулся плеча Мишеля.

— Пошли, пора продолжать.

— Хорошо, — и Мишель посмотрел на него заплаканными глазами, старательно вытирая их и моргая, словно хотел скрыть тот факт, что плакал.

— Куда? — Гоголь потер щеку.

— Продолжать опыты, конечно. Моё существование – ошибка.

— Вы оба извините меня, пожалуйста, но я хочу блять напомнить: вовсе не нужно становиться копией вашего премерзкого отца.

— О, Гоголь, мы уже давно намного хуже, — кинул Фёдор и ушёл с кухни.

      Гоголя оставили одного. Всё это время ему казалось, что если Фёдор снова встретит Мишеля, то смиренно опустит голову и попросит прощения или хотя бы скажет, что ему тяжко без опоры. Но как-то забыл, что Фёдор – давно не тот, что был в детстве.

Коля давно представлял, что скажет Мишелю, если бы всё вернулось. Он так долго хотел, чтоб всё это оказалось сном. В его представлении, первое, что он бы сделал – обнял. Потом долго бы рассказывал, что им пришлось пережить, а после познакомил бы с Женей. Всё это непременно происходило бы в том самом парке, где они встретились впервые в пять лет.

      Тот знойный день Коля помнил достаточно хорошо.

      В тени деревьев он бегал от лавочки к лавочке, ища тех, с кем можно было бы сыграть. Было много детей. Но сколько бы он не подходил, его боялись из-за цвета глаз и не принимали в банды. В парке стоял дивный запах сирени.

И вот, пробегая в очередной раз мимо кустов, он споткнулся и упал. И странное ощущение, что он видел себя со спины, напугало его. Но голос его отвлёк. Странный мальчик с такими же странными глазами. Дал ему подорожник. Мишель тогда представился просто как Миша, это уже потом за ним прикрепилось имя на французский манер.

Они играли почти до полудня, родители никогда не пеклись сильно о Коле, могли спокойно отпустить гулять куда угодно и не следить за ним. К тому же, в тот день за ним присматривала бабушка.

Тогда же Мишель притащил его в квартиру Достоевских, потому что Яновский сказал, что ему оторвут уши и всё что угодно за порванные на коленке шорты. Там же он встретил Фёдора. Шумный был малый. Как только заметил, что брат пришёл, оторвался от игрушек и пошел донимать их вопросами...

— Добрый день, Гоголь, — из воспоминаний его вырвала Анна.

— А… Да.

      Анна прошла мимо и ушла в ту же комнату, что и Достоевские. Гоголь с тоской глянул на дверь. Правильно ли всё это? Поменялась ли цель Фёдора, когда он узнал, что частично брат всё же жив? Колю мучали эти вопросы. Фёдор слишком долго придерживался своей цели и сейчас на середине жизни. Прожив так много лет с желанием отомстить всему миру, как он будет теперь? Может поэтому он не хочет признавать Мишеля?

      Очки… да, они все ещё были при нем. Пережили все события жизни. Даже тот год в заброшке он хранил их в футляре, и кровь, что была на них, никуда не исчезла. Трещины остались на месте. Всё так, как было в тот день, когда тело Мишеля ушло из жизни.

      Он помнил, как поздно ночью в квартире родителей раздался звонок Михаила Андреевича. Как мать трясла его за плечо, расспрашивая где Фёдор. Но сам Коля был испуган не меньше, он не понимал, что случилось, почему она сошла с ума. И когда мать уснула на рассвете, Коля сбежал из квартиры, прихватив с собой только пару вещей. Отчего-то было понятно, что он уже не вернётся.

      Когда он оказался в квартире Достоевских, в комнате, где братья жили, он увидел тело, лежащее на полу. Мишель улыбался в первых лучах солнца. Глаза были блаженно закрыты. На лице были разводы и темные пятна. Волосы аккуратно собраны в хвост и выбивалось совсем немного. Рядом лежали его очки, они давно уже дышали на ладан, но видимо последнее падение не пережили и треснули. В комнате пахло железом и рассветными лучами. Мария Фёдоровна надрывалась в соседней комнате от кашля, Михаил Андреевич расхаживал из стороны в сторону, собираясь идти искать сына. Время было пять утра. Из дверного проема падал жёлтый свет ламп.

      Коля не знал, что было дальше. Вызвали ли они милицию, скорую, ничего этого он не знал. Он забрал очки, заправил прядь Мишеля за ухо, коснувшись холодной щеки, и ушёл. Думая, что друг поднимется.

      Он брел по траве в каком-то дворе, ноги были все мокрые от росы. Он всё думал, куда ушел Фёдор, он мог уехать не так далеко, они и так на окраине. Сесть на последний автобус и выйти на конечной. Но вот на какой именно, Яновский не знал.

      Тогда же он придумал себе новую фамилию – Гоголь. Как символ свободы от прошлого. Возвращаться без Фёдора не было смысла, а поедет ли он обратно – это был большой вопрос. И пусть в тот день он потерял одного из близких людей, он улыбался и шёл вдаль по городу до автобусной остановки, напевая какую-то мелодию. Он не был счастлив в тот момент, но как-то спокоен. Мишель, по ощущениям, шёл рядом и смеялся, заливисто так, он слышал этот смех, как стихает его голос с каждой минутой.

Коля продолжал идти, поправляя лямки рюкзака, и смотреть как в вышине летала стая ласточек и чирикала, выполняя различные пируэты. Коля не раз поворачивался, чтоб убедиться, что Мишель не отстаёт, им все же нужно было найти Федю, но Мишель как назло прятался за его спину и делал это очень быстро.

      Только потом Гоголь осознал: всё что он тогда чувствовал, то присутствие старшего Достоевского, ничто как сбой в работе мозга, защитная реакция. Он долго его искал, а когда нашёл Федю, думал, что он в соседней комнате и не хочет показываться брату. Ему казалось, что Мишель боялся безжизненного и пустого лица Феди. Но никто не выходил в комнату с разбитыми стёклами, где по вечерам разжигали костёр. Гоголь видел пару раз старшего, и тот пытался с ним говорить, но Коля счёл, что это всё та же ошибка мозга.       Была ли это способность Мишеля, вот какой вопрос теперь интересовал Гоголя.

Фёдор, он тоже принял новое имя, убедил Гоголя, что убил брата. Что всё, что Гоголь видит, – лишь его воображение, которое часто играло с ним злую шутку. Мишель умер. И этот факт разбил Достоевского. Он стал хмурым, а улыбка, которая довольно редко покидала его лицо, превратилась в саркастический оскал. Уголки губ опустились из-за этого, и когда он был спокоен, казалось, что он несет глубокий траур. Появились первые морщины на лбу. И люди, которые с ними сотрудничали, постоянно спрашивали, чего подросток сидит с такой грустной миной, какие его проблемы в такие годы?

      Каково ему сейчас видеть лицо брата? Гоголь не мог представить, что творилось в душе у Фёдора. Поэтому тот очевидный факт, что Мишеля ему показали не сразу, он принял довольно легко. В конце концов, это же Фёдор, он пока не убедится в информации, не расскажет.

      Вырываясь из размышлений, Гоголь вновь обнаружил себя на кухне. Хотелось поговорить с Мишелем по душам, но не здесь. Его нужно было как-то выкрасть из лаборатории и постоянного присмотра врачей, предупредив Фёдора, конечно. Происходившее сейчас было похоже на шутку.

      Солнце зашло за тучи. Стучали о металл в операционной. Женя стоял за спиной и держал его за плечо, ничего не говоря. Гоголь потянулся за шоколадкой в карман и уже развернулся, чтобы угостить Замятина.

— Жень, будешь? — Позади него никого не было. В голове мелькнула мысль, что не так он хотел встретить своё прошлое. Надо уже начать принимать таблетки снова.

***

      Замятин сидел на полу в небольшой комнате. Был пасмурный день, снаружи шёл дождь. В голове было как-то легко и просто, ничего не задерживалось дольше пяти минут. В руках был небольшой томик чьих-то стихов, но Женя плохо вчитывался. Не особо хотел сейчас понимать, что хотел сказать поэт этими строками.

      В комнате всё было аккуратно и выверено до каждого миллиметра. Кровать заправлена так, что на натянутом покрывале можно было писать новую картину. Даже шерсти Интеграл на ней нет. Шторки раскрыты. Книги в полке стоят по высоте, все в примерно одной гамме. Стол у стены абсолютно чист.

      Женя не мог себе позволить, чтоб комната в общежитии, которую ему дали в пользование от университета, превратилась в бардак. Всё обязано быть стерильным и аккуратным, как у этих людей. Соседи не должны были заподозрить, кто он, достаточно было им знать, что он русский.

      Здесь иностранцев не то чтобы любили, в пригороде всегда трудно жить пришлым, даже городским из той же страны, что уж говорить о нём. Люди шушукались у него за спиной, считали, что что-то замышляет. В этом месте, где все дома выглядят одинаково, с выбеленными ступеньками, подстриженными газонами, Женя чувствовал себя странно.

Он очевидно был лишним, но, думая об этом, он спрашивал себя: «Где я свой?». И всегда вспоминалась лаборатория. Там в России у него всегда кипела жизнь, он всегда был при деле. Самый главный страх последних лет – остаться наедине с собой и подумать о том, что он чувствует.

      Вникая в ту всепоглощающую пустоту, что в душе, то отчаяние, которое осталось ещё со времен гимназии и впервые увиденных военных, он пугался. Ещё два месяца назад быть одному было очень тяжко, и он загружал себя работой как только мог. Начинал множество дел одновременно и делал. Ему нельзя было разговаривать с крысами из Англии, потому что Агата могла отследить его. И игры Фёдора не вышло бы. А язык он знал недостаточно, чтоб непринуждённо говорить с местными.

      Но сейчас он находил какое-то расслабление в том, что сидя в этом маленьком помещении, рядом со своей Ин, он мог подумать о том, чего хочет в данный момент. Уже не было страшно, ему было интересно, почему он пуст, ведь всю жизнь он старался наполнить себя. И пришёл к выводу, что это всего лишь следствие работы на Фёдора и той войны, что он видел. Он редко вспоминал тот ужас двенадцатилетнего ребенка, когда впервые увидел разруху. Его оставили одного в Воронеже, он какое-то время даже уехать не мог, денег не было даже на булочку в столовой, что уж говорить о билете в Лебедянь.

      Он беседовал с Колей на эту тему. Зашёл как-то разговор, как они раньше жили. Оказалось, что Гоголь совершенно не помнит войну. Он сказал, что-то слышал, но… То, что пережил человек около границы, Колю пугало. Женя до сих пор боится громких звуков. Зажимает уши или хватает и прижимает к себе Интеграл каждый раз, когда кто-то начнет пускать салют.

      Копаясь в этом вопросе, он неожиданно для себя вспомнил, что ему всегда была противна эта тема. И искренне хотелось не допустить всего этого впредь. Но он понимал, что пока эсперы не интегрированы в общество, а используются только как оружие, всё будет только заново и заново повторяться.

      Оборачиваясь назад, он смеялся над собой. Понимал, почему в первые дни не верилось, в тот факт, что он эспер, Женя ухмылялся. Никто не хочет быть оружием. Каждый хочет быть личностью.

      В голове складывался пазл, он начал понимать, почему он рядом с Фёдором. Он ведь мог никогда не сближаться с этим человеком, остаться на дистанции. Однако во многом их взгляды сходились. Все приближенные к Фёдору так или иначе ненавидят свою способность, и каждый почему-то поверил Достоевскому, что их освободят. А уж как – неважно. Женя искренне не хотел, чтоб кто-то из последующих поколений увидел разрушенные дома, горы зловонных кусков мяса, из которых торчат кости, испытал на себе отсутствие какой-либо системы правосудия.

      Здесь, в Англии, он не был нужен. Здесь он хотел жить ещё меньше, чем в России. Там он хотел добиться того, чтоб родное место процветало. В нынешнем же месте его ничего не держало. Да, он все ещё убирал трупы, но… как он мог что-то говорить о стране, где прожил буквально три месяца? Он до сих пор не разобрался в политической ситуации и о чём говорить на совещании.

 Он отложил книжку и заметил, что руки дрожат. В голове пронеслась мысль: «Если сейчас заправить трубку табаком, не растрясу ли я половину с таким тремором?», – и он хмыкнул. Курить здесь вообще-то было запрещено, поэтому он это делал по ночам, когда все в корпусе спали. Сигнализации в здании не было, ее ещё не успели заменить. Но вот запах мог привлечь обычных студентов, и они бы нажаловались на него.

      Без людей было тяжко, Женя не понимал, как Мишель жил эти годы. Он вспоминал сейчас их последний разговор в лаборатории.

      Дело происходило в полумраке, Булгаков сидел над документацией в лаборантской. Еся чесал свои разводы на коже. Мишель смотрел на Женю как-то сквозь и щурился. Замятин предполагал, что у того просто плохое зрение. Сидя на краю кровати, Женя вглядывался в Мишеля и всё пытался понять, что тот чувствует.

— Ну, а если тебе надоест все это? — задумчиво, как-то в сторону, сказал Замятин.

Мишель лишь ухмыльнулся и вместо ответа задал встречный вопрос: «Извини, но что вы будете делать, когда идея о достижении равенства провалится?»

      Женя тогда посмотрел на него как на сумасшедшего. То, к чему он стремился, ради чего пытался жить и применять свою способность, не могло просто так разрушиться. И тогда Мишель спросил ещё кое-что.

— Вы же знаете, что оно невозможно… Вы сами об этом говорили Коле.

Женя в момент поник. Действительно так, то, что он придумал раньше, казалось нереальным, но он был возмущён. Никто ведь даже не пытался хоть немного сократить этот разрыв.

— Я кажется вас расстроил? Извините, — Мишель смотрел с каким-то сожалением в глазах.

— Нет, что вы. Я уже так не считаю. Ведь моей основой является идея о свободе. Как для гражданина, так и для эспера. Что, если не она, поможет достичь мира и любви друг с другом?

— Возможно… но, если вы так считаете, я не буду отговаривать. Если сможете сделать хоть что-то для достижения этой цели, я буду только счастлив. Я не совсем разделяю взгляды Феди. А что до свободы личности?

— Вы же знаете, что она невозможна при жизни...

      Дождь за окном закончился. На телефоне прозвенел будильник. Время собираться на собрание. Как ему туда не хотелось! Там будет шумно, страшно много людей. Хотелось побыть в одиночестве и просто гладить Интеграл.