В стерильной комнате Женя листал документы, которые прислал Фёдор на Оруэлла. Пальцы дрожали, перелистывая каждую страницу, а левая рука вжалась в шерсть Интеграл. Последняя очень урчала, но Замятин не слышал. Ничего не слышал. В наушниках играла музыка, "Вальс Агонии" Шнитке. Сам он с каждой строчкой боялся все больше и больше.
Оруэлл. Страшное слово. Теперь это имя виделось везде: на остановке, в университете, в газете, на вывеске. Буквально везде. Он смотрел отовсюду. Женя не мог спокойно находиться даже у себя в комнате. Он стабильно получал по письму в месяц, уже накопилась небольшая стопка из них. В каждом письме, что передавал Фёдор, слёзно просили выйти, показаться. Обещали, что не расскажут.
Женя впал в отчаянье. Он перечитывал этот доклад Фёдора, что получил утром следующего дня, после первого письма. И каждый раз – ступор.
Оруэлл мог управлять сознанием одного человека. И, вспоминая первую весточку от него, Замятин был в ужасе.
Женя знал, что Джордж предпочитает давать сознание куклам. Управлять ими. Обычно Женя незаметно убирал трупа с дороги. Но теперь он не мог активировать способность даже тайком. Если это будет кукла Оруэлла, она войдёт в резонанс. И Джордж обрыщет всех, кто мог с ней контактировать. Теперь на задании Замятину приходилось, прежде чем запустить дар, провести небольшое вскрытие трупа трупом. Он перестал лично появляться на заданиях.
С каждым письмом Оруэлл всё больше и больше представал фанатиком. Женя следил за ним через трупы. В жизни обычный джентльмен. Журналист. Но стоило в округе сказать кому-то «Легенда» – он превращался в одержимого. Он знал все появления, все роли и, вероятно, собирал из них образ, но не выходило чего-то цельного. Об этом были письма. Этот эспер пугал. И ведь Женя был между двух огней. Джордж Оруэлл и Агата Кристи.
Политика Ордена была странной, словно цель главы и цель организации отличались. Орден говорил об открытости мира эсперов миру людей. Агата подписывала петицию об ограничении мест посещения эсперов. Орден говорил о толерантности к одарённым и принятию эсперов. Кристи подписывала документ, что эсперы должны жить отдельно от обычных людей в специальных жилых комплексах. И так далее.
Оруэлл критиковал Орден. Он считал, что эта двуликость ни к чему хорошему не приведёт. К новой революции – да, к миру – нет.
Женя боролся с тем, чтобы ответить ему. Он понимал, что ежемесячная колонка Оруэлла всегда скрывала за собой адрес, где он будет ждать «Легенду», и молил Фёдора, чтоб это прекратилось. Это было уже восьмое письмо. И всё больше и больше они походили на письма одержимого человеком маньяка. А Замятин понимал, что видеть хотят не его. Образ, что он создал, – вот чего жаждет Джордж. "Сам придумал, сам влюбился, сам и разочаруется. Вот только, если я ему покажусь, я, вероятно, уже не вернусь в реальность никогда" — думал Женя.
Евгений сомневался в том, что Оруэлл сдержится и не направит на него способность контроля разума. Он никогда в здравом уме не пойдёт на встречу лично. Труп может и пошлёт...
Кошка вырвалась. Женя продолжал смотреть на лист. Буквы уже слипались. Он достал последнее письмо и перечитал его, сравнивая в голове с первым:
«...А вы интересный, стали более скрытным… Неужели вас беспокоит моё внимание к вам? Я всего лишь прошу, покажитесь.
Вы идеал, каким должен быть человек со способностью. Вы не бойтесь, если не хотите показываться мне в тех местах, что я предлагаю, покажите мне, дайте знак. Я уверен, вы просто боитесь, что общественность Вас узнает. Но я не они!
Просто покажите мне свое лицо. Я бы с Вами часами говорил, Вы прекрасны. А ваше последнее? Что ж Вы маленькой девочкой прикинулись? Детям негоже быть на улице так поздно. Но я знаю, что это были Вы… Вы так смотрели на них. На горы трупов. Сожаление какое-то, Вы удивительны. Прошу, я настаиваю на нашей встрече. Мы в одной стране, в одном городе и может быть даже районе, но Вы… Не надо меня бояться. Ваш разум, ваши мысли, что вы скажете – то я и сделаю. Даже если этот приказ будет не мешать вам. Продолжу освещать Ваши подвиги в газете...»
Та самая часть письма, что пугала Женю больше всего. Он не притворялся девочкой, он к трупам не прикасался два месяца. Это раболепство... Его вознесли к рангу бога, и… он не хотел видеть Оруэлла.
В досье тем временем было написано:
«Предан идеям. Часто увлекается какими-то личностями и делает громкие высказывания в газете. Пример: «главу Ордена Часовой Башни нужно снять с должности из-за того, какие жертвы она понесла в войну». Личность весьма важная, его слушают и читают массы. Из опроса в 1000 человек на вопрос, читают ли они колонку «Лондон вчера, сегодня и завтра?» 76,5% ответили положительно. На вопрос, согласны ли они с мнениями, что высказывает автор, 64.3% ответили положительно».
Женя достал вырезки из газет, что он делал каждый раз, когда выходила эта колонка и притронулся к ним, но читать не стал.
Интеграл начала бить миской об пол. Ставила лапу на край, а после отпускала. Звонко металл грохотал. Жене казалось, что это люди за окном пришли скандировать, чтоб он выметался. Однако быстро опомнился и посмотрел на Интеграл.
Она начала мяукать. Женя подошел к полке с кормом холистик класса и отсыпал в мерный стаканчик ровно как полагалось ей. После чего наполнил миску. Кошка довольно захрустела гранулами.
— Ин, кажется я схожу с ума. Я правда не могу больше так, мне надо в лес.
Женя упал на кровать и зашёлся в слезах. Он не мог себе позволить плакать на виду или ещё где-то. Но учёба, приближающаяся практика, эсперы, Оруэлл, Фёдор и новости из России — всё это навалилось на него. Каждый день он вставал с кровати, шёл в идеально отглаженном костюме в университет, где они примерно десять часов занимались различными расчётами, слушали лектора, разбирали ошибки и чертежи, а потом он шёл в свою идеально убранную комнату, попутно слушая по радио в наушниках о том, что происходит в России. После впервые за день ел что-то, чаще булочку и чай, и шёл к Крысам помогать им с отчётами и расчётами, как доставить трупов наиболее логично, с кладбища или из морга? Возвращался в комнату и играл с Интеграл. Подметал пол, затем садился за анализ происходящего в Англии. Всё это время курил трубку.
И почему-то никто не помогал, никто не понимал, что ему трудно. Саша бы помогла. Впервые за много времени он вспомнил о том, что когда-то у него была сестра. Саша, а сейчас должно быть Александра, в каком же классе она должна быть… Написать ей письмо? Но, быть может, она и не помнит его? Он ушёл, когда ей было почти двенадцать, а до этого появлялся дома крайне редко. Она должна была забыть его. Пятно на репутации. И Женя заплакал пуще прежнего. Он же обещал, что не будет использовать способность. Лжец. Он обещал, что не будет высовываться и показываться публике, даже просто убирая трупов. Гнусный лжец. Обещал, что простит отца. Чертов лгун и убийца. Он не идеал, которым его пишет Оруэлл. Он просто идиот, что не сбежал из зала заседания Контры. Ах,как было бы хорошо, если бы его тогда убили или он ушёл раньше того, как познакомился с Гоголем, как хорошо…
Он отбросил метания, и с красным лицом сел за стол. Писал долго и мучительно, периодически смахивая слёзы с глаз, и пытался проморгаться. Он в письме пытался уверить себя, что он хороший. Но ничего не выходило. Лист был немного помят и с разводами от солёных капель. Женя прошелся ещё раз по нему.
«Привет, сестрица. Александра, уж теперь тебя звать не Санечкой. Я не буду спрашивать, как ты, я просто буду верить, что у тебя там в России всё хорошо. По правде, пишу сейчас это и вижу – наша деревня маленькая, ты провожаешь меня. Окно во двор…
Мне столько хочется сказать. Ты уже, наверное, поняла, что я не справился, не выполнил то обещание, что дал вам в семнадцать. Милая, если вы ищете отца, вы не найдёте его. Он был у меня, а после… думаю, ты понимаешь к чему я клоню. Как там мама без него, я даже не представляю.
Теперь у меня есть кошка, как мы с тобой мечтали, белая и пушистая. И мне чертовски жаль, что я не могу тебя с ней познакомить.
Я учусь. Правда. Я… знаешь, мне всегда было тяжело это признать, но я в отчаяньи. Государство, в котором я сейчас, этот фанатик. Их много развелось и в России, но тут особенно настырный.
Хочу верить, милая Александра, что ты справилась со всеми проблемами. Что ты сильна в своих поступках и не похожа на меня расхлябу, который даже обещание сдержать не в силах. Мне можешь не писать, я приеду к тебе как-нибудь, но не знаю покажусь ли. Хочу, чтоб всё было хорошо. Я устал от вида искалеченных жертв эсперов. Скорее бы это закончилось.
Всегда твой, Евгений».
Женя положил в конверт письмо и пару купюр, и не написав обратный адрес, накинул пальто и ушел к Крысам. Уж они-то точно смогут найти сестру, где бы она не была.
***
Тем временем в своей собственной квартире сидел Булгаков. Он курил, а очки были отложены на прикроватную тумбу. Было ощущение, что всё идет к концу. Что кто-то из них семерых не выдержит и уйдёт первым. И он думал, что будет, когда план Фёдора наконец сработает.
Он столько лет трудился, чтоб исправить свою ошибку, сделанную в двадцать три… Изначально он был лишь проводником бесов в мир. И он с этой мыслью погрузился в свои воспоминания.
Стоял душный вечер, дул сильный ветер, собиралась гроза. Он сидел в общежитии, соседа как обычно не было. Но напротив него сидел молодой человек. Волосы чёрные и зачёсаны назад. Глаз один белый, а другой жёлтый, болезненный жёлтый. В руках была трость.
— Вы предлагаете мне сделку? — с нажимом на «вы» сказал Неизвестный.
— Да. Я буду контролировать, когда вы выходите. А не просто буду дверью из мира бесов. Мне это унизительно. Я за науку! — Михаил отвечал как-то воспалённо, надрывно и бешено.
— Вы знаете моё имя? Конечно, нет они вам не сказали, — и он протянул визитку.
«Woland» — прочел на ней Михаил.
— Воланд значит… Приятно познакомится, я Михаил, — Булгаков рассмеялся.
— Тогда я тоже что-то должен взять в ответ. И я возьму, не беспокойтесь. Пожмём руки?
И Булгаков взялся за протянутую. Воланд улыбнулся.
Михаил Афанасьевич помнил это как в дымке. Но лишь потом осознал, что Воланд забрал покой. И сначала Булгакову нравилось, что он никак не может насытиться информацией, всё ищет и ищет, а потом…. Он понял. Понял, что забрали у него душевный покой. Он не мог спать, снились кошмары. Всё тот день, как рушится его жизнь, как страдает его близкая подруга Анна. Это тяжело и страшно давило на него. Он пытался забыться в сигаретах, но не выходило.
Когда в жизни появился Фёдор, Булгаков из-за отсутствия покоя согласился. Ведь если он найдёт способ избавиться от способности, то и контракт падёт. Однако шло время, и ничего не двигалось с места, и он вновь оступился, совершил ошибку, поддался на уговоры беса и начал колоть морфий. Ужасно страшно было без него и пленительно легко с ним.
Фёдор был ужасен. Эти сладкие речи, эти холодные, отсекающие надежду слова… Булгакова пугал Достоевский, он видел в нём того, с кем пожал руку тогда в общежитии. Михаил Афанасьевич глянул на трость, что ему досталась от Дьявола. Всё-таки вкус у Воланда был. И клинок, что там хранился, всегда был остёр.
Страшно было смотреть на людей. Булгаков в принципе чувствовал себя одиноким. Столько людей проходит через него, и эти нелепые связи с разными женщинами, пока он был под морфием. Анна осуждала.
А потом явился Женя. Весь искрящейся, стальной и прямой. Он был смел, и вновь, в этом прищуре, в этих движениях руками и улыбке он видел первого. Женя не предлагал контракт. Он дал кое-что лучше. Доверие и заботу. И даже в тот час перед свечой, Женя не был мерзким. Он дал надежду, что все получится. Он взял на себя роль приносящего трупов для экспериментов, и дело пошло в гору. И чем-то напоминал друга из детства, чьё имя забыл Михаил Афанасьевич. Булгаков понимал, почему ему все доверяют. Даже такой человек из беса, как Фёдор. Однако… Что-то смутно чувствовалось в нём, что он сам, когда смеется, рассказывает анекдоты и просто разговаривает – несчастен. Тот разговор на кухне, когда Гоголь и Фёдор чуть не порешили друг друга, расставил точки над «i».
В своем детстве отчетливо он помнил лишь мать, ругань и Анну. Мать всегда, как прекрасный человек, всё объясняла, и позже Булгаков задавался вопросом: «Как так вышло, что я стал прожигать жизнь, ведь она такому не учила».
Мать всегда ассоциировалась у него с теплым молоком, куском хлеба и масла, теплым апрельским утром и лучом солнца, что падает из её комнаты через весь коридор. Она не так давно умерла, а Булгаков даже не съездил на похороны. Он даже не знал, кто их устраивал, но смутно понимал, что там замешан Фёдор. Анна укоряла. Но они оба знали мнение Михаила Афанасьевича на этот счёт. Лучше посетить любимые места человека, чем камень непонятно где с его лицом. В местах есть воспоминания, а в камне ничего нет. Ему лишь присвоили имя покойного.
Они с Анной всегда были рядом духовно, он собирал фотографии с ней и любовно подписывал. Не потому что это было романтическое влечение, нет. Просто Анна категорически редко фотографировалась с ним. Однажды он даже заказал у художника её маленький портрет. Это и должен был передать Шибусава. Но всё случилось по-другому.
И вот сейчас, закуривая третью сигарету, Булгаков вспомнил Гоголя. Шумный до предела. Первое их знакомство не задалось, но Гоголь очень многое открыл Михаилу Афанасьевичу. Этот человек всегда улыбался и смеялся, иногда нервно. Но в те моменты, когда он был уязвим Булгаков понимал, что и у Фёдора должна быть такая сторона. Недавно он её увидел. Похожий на него мальчик, но до чего они отличаются в речи. И кажется, последний даже верит в Бога.
Зазвонил телефон. Булгаков поспешно пошёл на звук. Кто захочет его слышать в такой поздний час? Хотя это было очевидно. Здесь подходил другой вопрос: что ему опять понадобилось? В тёмном коридоре он стоял и смотрел на трубку. Звук не прекращался.
— Добрый вечер, — наконец сказал Булгаков.
— Сразу к сути. Мне нужно ещё раз обговорить все пункты, жду вас у Анны, — и короткие гудки.
Булгаков вздохнул, он опять и слова не сказал. Достоевский последнее время зачастил ездить в Японию, и у Анны он ошивался примерно треть времени, пока был в России. Чтоб она помогала ему с языком. Михаил Афанасьевич был уверен: когда Фёдор рядом с Шибусавой, он следит за его артикуляцией и произношением.
Ничего не поделать, придется ехать к нему, и скорее всего он сюда не вернется ближайший месяц. В плане говорилось, что в этот раз Булгаков едет вместе с ним. Чемодан давно был сложен. Пришлось взять его, накинуть пальто, всё же холодно на улице, быстро нацепить очки на нос и захватить трость.
Ехать пришлось на такси, водитель попался молчаливый, и всё что видел Булгаков – свет фар, что падал на дорогу. Ни дома, ни люди на улице его не интересовали. Только этот мерзкий жёлтый цвет, он словно преследует его. Даже в тех ромашках… он тоже там был. Разметка дороги и другие машины его тоже не интересовали. В душе было странно тяжело. Ему не хотелось сейчас уезжать из России. Когда угодно, но не сейчас и не с Достоевским.
Путешествовать с Фёдором было отдельной проблемой. Тот был слаб здоровьем, да и нагрузку на себя взвалил огромную. Он жаловался на головные боли, редко, конечно, но когда мигрень не проходила, на третий день он уже говорил Булгакову. Кроме того, у Достоевского всё из-за того же напряжения, часто шла кровь носом. Никто об этом не знал, кроме Булгакова. Михаилу Афанасьевичу приходилось следить за ним, потому что Фёдор тоже время от времени был подопытным. Вводил экспериментальный препарат и себе. Тот, что они забрали у Согласия, Фёдор не вводил. Лекарство должно было останавливать все процессы способности навсегда. Но оно не работало, оно лишь убивало людей. Булгаков потерял около сотни эсперов. И единственный кто выжил – Мишель, его способность оказалась поистине неубиваемой. Мишель так долго плакал, что ничего не вышло, что Булгаков даже удивился.
Машина остановилась. Михаил Афанасьевич расплатился и вышел. Он оказался во дворике. Деревья шелестели ветками. В этой тьме окна неспящих – глаза. Они всё видят и знают. Страшно было немного. Обстановка была довольно привычной, и, поднимаясь к Анне в квартиру, Булгаков отметил, что здесь как всегда чисто. Здесь словно не бывало быдла никогда.
Вот просторная лестничная площадка, резная деревянная дверь, Михаил Афанасьевич постучал. Три раза с паузой, один короткий и три длинных. Дверь открыла Ахматова. Уставшая, на плечах шаль, сама в домашнем красном платье.
— Привет, Миш. Он ждет, – и она пропустила его в дом.
Михаил Афанасьевич поставил чемодан у входа, трость поставил у вешалки. Достоевский и впрямь ждал, но своим нахождением убивал всю атмосферу квартиры Анны. Там всегда было много цветов, и ими пахло, а также чаем и книгами, и было тепло. Но сейчас из ощущений остался лишь холодный тон лампочек в люстре. Фёдор выглядел паршиво. Костяшки опять в крови, сам весь ссутулился. Смотрел на Булгакова. Во взгляде виделась мольба.
— Что, опять голова? — как-то с укором спросил Михаил Афанасьевич.
— Нет, спина. Но я, пожалуй, сам с этим разберусь. Потом как-нибудь. Не до неё.
— Дело, конечно, ваше, — и Булгаков сел напротив него, — ещё раз по плану.
— Вам же понятна ваша роль?
— Конечно. Как и здесь, только ещё кого-то заставить скуриться.
— Да того поганца эспера… Но знайте, что книга нам этого просто так не даст. Он с ней связан.
— Если верить вашим рассказам, он не так давно из-за дел в мафии потерял близкого человека?
Анна ухмыльнулась, стоя около дверного косяка. Булгаков за столько лет отлично смог приноровиться к Фёдору и мастерски убирал «-с», которое бесило многих.
— Да, но мне на него плевать, мне нужно синтезировать из его крови недостающий компонент для препарата. Мне без разницы, как исчезнут эсперы, с помощью книги или механическим путём, или нас всех вообще убьёт с каждым годом повышающийся фон силы излучения.
По интонации было понятно, что Достоевский явно злился на кого-то. Но Михаил Афанасьевич предпочел не расспрашивать этого человека.
Следующие сутки прошли в пути. Достоевский был немногословен, а Булгаков вовсе знал не больше пары слов на японском. Анна с ними не могла поехать, потому что отпуск в университете у неё всегда летом, а дело пришлось на начало мая.
В Японии Булгакову хотелось увидеть многое, однако график не позволял. Он работал не покладая рук. Ждал, когда наступит апогей плана.
А пока он прогуливался вечерами по набережной и ужасался, как много разрушений в городе. Молча смотрел на пристань и вспоминал Ялту. Здесь атмосфера была другая, он не мог описать, но пахло здесь по-другому.
В Йокогаме только недавно установился порядок, и Михаил Афанасьевич видел, как звереет Фёдор, когда в очередной раз юноша с гравитационными силами разрушает город. Не то чтоб он сильно менялся в лице, но его руки начинали громко бить по клавишам. Булгаков ухмылялся и говорил, что это семейное.
Преступности здесь было много. Но чего еще ожидать от Фёдора, он сам был не то чтоб легальным элементом. Мафия ставила город на ноги после войны и неудивительно, почему люди им доверяли чуть больше, чем власти.
В один из вечеров он наблюдал как босс мафии, прикинувшись обычным человеком, идёт с какой-то девочкой покупать ей платья. Михаил Афанасьевич тогда улыбнулся.
Жили они отдельно, Фёдор где-то поближе к трущобам и Тацухико. Булгаков где-то на окраине, он даже не знал, как называется его район, потому что его это не волновало, главное – спокойно. Никто к нему почти и не ходил как к врачу. Японцы не собирались доверять своё здоровье чужеземцу. В основном он только следил за Фёдором и доделывал мешанину из лекарств, чтоб достать кровь из Дазая. Кровь была важным элементом. Способность у каждого концентрируется и вырабатывается по-разному. У кого-то вместе с кровью в костном мозге, у кого-то в печени, у кого-то в щитовидной железе. Отсюда и разные способы излучения.
Булгаков иногда ходил по выставкам, но ничего не понимал. Вообще в этом городе он чувствовал себя лишним. Он не работает как врач, не пополняет коллекцию картин, не общается с людьми. Анна говорила, что нынешний босс мафии – бывший врач. И Михаилу Афанасьевичу было искренне интересно, нашлись ли бы у них общие темы для разговоров.
Войну он вспоминать не любил. Этот ужас перед людьми, перед тем, на что они способны, на что способен он сам, он брал вверх, и Булгаков начинал тревожиться. Он мог сделать больше, он мог не допустить этого. Он голосовал за эту власть, но она… В ней он разочаровался.
И вот, сидя у себя на подобии кровати, которое Фёдор называл «футон», Булгаков смотрел на сообщения от Достоевского и громко вздыхал.