Булгаков смотрел, как медленно останавливается на тонометре стрелка. Слушал пульс. Достоевский молчал. Комната давила на них обоих. Они снимали её через Шибусаву, потому что японцы были крайне недоверчивы к иностранцам. Именно этот закуток Булгаков использовал как свой медицинский кабинет.

В этой поездке ему пришлось познакомиться с Тацухико более близко, потому что Фёдор решил и его кровь проверить. На основе анализов Булгаков смог сказать, что способность имеет тело, но слишком мало кристаллов было собрано, поэтому до этой стадии ещё не дошло. Знал это только Достоевский, Тацухико об этом не сказали. Михаил Афанасьевич в принципе мог общаться с ним только на английском, иногда переходя на немецкий.

— Девяносто на шестьдесят, пульс где-то сто. Понятно, почему вам так плохо. Я, правда, не совсем понимаю, почему пульс такой высокий, может, моя погрешность...

      Достоевский не ответил он спрятал голову в руках. Булгаков догадывался что ему больно от каждого слова.

— Выпейте цитрамон, пожалуйста, и полежите на кушетке.

      Достоевский метнул взгляд, мол у него нет на это времени. Булгаков снял очки и потер переносицу.

— Вы же понимаете, что лучше вам не станет от того, что вы проведёте за компьютером ещё час. Я понимаю, что вы живёте в совершенно другом районе города, но я не могу вам позволить продолжать.

      Достоевский словно не слушал, он был где-то глубоко в себе и что-то обдумывал. Булгаков заметил это потому что Фёдор начал грызть пальцы. Михаил Афанасьевич отвел руку от рта. Фёдор поднял взгляд.

— Вы же не хотите умереть от переутомления, так и не завершив план? — за огромное количество лет сотрудничества Булгаков уяснил, что для Фёдора по важности нет ничего выше плана.

      Достоевский опустил голову, что-то буркнул. Он явно не был доволен, что его способом пользуются против него, но противопоставить ничего не мог. Если он действительно откинется так рано, всё будет бессмысленно.

      Тем временем Булгаков достал из шкафчика таблетки, выдавил одну и из графина налил в чистый стакан воды, поставив перед Достоевским. Фёдор быстро всё проглотил и ушел на кушетку смотреть в потолок.

      Он бы не пошёл к Булгакову, если бы не тот факт, что уже не получалось читать на японском. Иероглифы путались, смешивались, расплывались, глаза давило. Голова была наполнена дымкой неясности и слабости от боли. Он даже поесть нормально не мог, а тремор только усилился. Всё это уже четвертый день с ним. И он не понимал, почему тело такое слабое.

      Но с упорством барана продолжал читать отчёты, что приходили из разных стран, пытался прогнозировать, как и что сложится в другой стране. Разговаривал с Тацухико, но не помнил, о чём был разговор, потому что это была пытка. Шибусава говорил, а Фёдор, стараясь уловить смысл и привести себя в чувство, сжимал пальцы, тёр переносицу и глаза. Он бы не пошёл к Булгакову, если бы на середине разговора Тацухико не бросил, что Достоевский выглядит как старая телега, что вот-вот развалится, и у него не будет собеседника. Это задело Достоевского. Он не телега, он должен выдержать, у него нет другого пути, кроме как найти книгу или синтезировать из крови Дазая сильнейший подавитель на планете.

      Вспоминая Дазая, Фёдор саркастично ухмыльнулся. Он нужен для экспериментов, не больше, потом можно отдать его в лапы Шибусавы, и тогда… Ох, что тогда будет...

      Достоевский от предвкушения закусил губу. В дверь настойчиво постучали. Достоевский отвернулся. В дверь постучали ещё сильнее. Булгаков накрыл Фёдора покрывалом. В дверь начали тарабанить и пинать ногой. Булгаков вышел.

Было слышно шум и ругань, пришёл кто-то дикий, говорил что-то на японском. Достоевский понял сразу, что человек за дозой. Хотя этого человеком он называть не собирался. Дазай явился. Не по плану, высовываться Достоевский не стал. Не то состояние, чтобы терпеть пьянчугу, который сейчас закинется транквилизаторами и подавителем с каким-то наркотиком.

      Осаму что-то пытался объяснить, но из-за того, что был вдрызг пьян, ничего не было понятно. Булгаков пытался говорить с ним на английском. Фёдор улыбался. Он понимал, что человек находится в таком состоянии явно неспроста. И значит, потерю он проживает очень плохо. Ему было смешно, от того что он заберёт кровь и будет синтезировать из неё противоядие, когда сам Дазай страдает. Пусть хоть так приносит пользу.

      Там, за стеной, махали руками и кричали. Им повезло, что в этом районе в принципе всем было без разницы на всех. Достоевский почему-то ликовал. Это чувство омерзения от человека, известного только по рассказам, воплотилось в реальность; радость, что он угадал, что он понял, из чего состоит этот, опьянила его. Фёдор со спокойной душой закрыл глаза. Голова уже почти не болела.

      Булгаков закрыл дверь, вытолкнув Осаму с ампулой. И вернулся в кабинет. Маленькие проходы и низкие потолки его раздражали. После его квартир в Москве и Петербурге, и уж тем более лаборатории, это жилище казалось совсем крошечным.

      Он сел в кресло и заметил, что Достоевский уже спит. В голове почему-то сложилась картинка, почему Фёдор пришел именно с таким состоянием. Он опять не спал несколько ночей подряд, бесконечно обрабатывал информацию, встраивал её в план. Не ел опять, скорее всего. Фёдор не умеет о себе заботиться. Глядя на Мишеля, что остался в лаборатории, он понимал, что это семейное.

      Михаил Афанасьевич смотрел на него и вспоминал себя, когда работы было огромное количество. Он тогда для покоя перешел на морфий. Фёдор же слишком горделивый, чтобы поддаваться наркотической зависимости. Булгаков был уверен, что он как всех алкоголиков и курящих осуждает, так и наркоманов. В последнее время, конечно, пару раз замечал Достоевского с сигаретой. Но курил он так мало, что у Михаила Афанасьевича вряд ли нашлись бы силы сказать, что он зависим от них. Нет. Достоевский зависим от своей идеи, и даже когда брат показался живым, Фёдор от неё не отказался.

      Достоевскому приносила кайф одна только мысль «Я смогу всё это закончить». Он как-то в этом признался Булгакову. Другими словами, но смысл был ясен.

      Задумываясь об этом, Михаил Афанасьевич вспомнил, как однажды, ещё в детстве, он впервые увидел эспера. Его показывали на параде. Этот мужчина то появлялся, то исчезал, демонстрировал, как он не теряет темп и всё так же идет в ногу со строем.

Булгаков вновь ощутил запах домашней выпечки, снова услышал шум соседей. Как он завороженно смотрел тогда в телевизор... На улице ярко светило солнце, и комната была как будто там же, на параде

Вскоре после этого представления эсперов народу случилась массовая потасовка, но, поскольку эсперы были людьми важными для государства, нигде это не показали. Лишь после он узнал об этом в одном из архивов Фёдора.

***

      Тем же днём Саше пришло письмо. Ей передали в руки лично, какой-то парень, очень высокий и с белыми волосами. Он лишь ухмыльнулся и исчез в никуда. Саша не могла сначала понять, кому взбрело в голову ей написать. Ей только недавно стукнуло восемнадцать, и она похоронила мать. Никто не мог. Но все же… Она раскрыла конверт. Пробежалась по строчкам, и внутри вспыхнула ярость. Стоя посреди парка, она сжимала несчастный лист бумаги и хрипела.

      Ей хотелось плакать, ей хотелось, чтоб всё это прекратилось, а человек, что написал письмо, вернулся в её жизнь, и они бы вместе всё прошли. Она догадывалась, где сейчас этот человек. Она хотела позвать его по имени, однако…

      Рассуждая про себя, Александра всё больше и больше злилась на отца. Если бы он принял Евгения таким, каким он оказался, она бы сейчас не ходила в гордом одиночестве. Он ведь тогда все вещи его сжёг, всё, чем пользовался, и ремонт в комнате сделал. Вычеркнул его из списка своих родственников. Но все равно поехал его искать. Что, что он хотел доказать ему? Что говорил? Что он сказал такого, что Евгений не простил его и убил?

      Конечно, выбор убить отца всецело лежал на Евгение. Саше вдруг стало интересно, не сменил ли этот человек фамилию. Мог ли он наблюдать за ней? Приедет ли? А деньги — откупиться за то время, пока его не было, за её страдания?

      Она знала о его способности, и первое время, когда Женя сбежал, а отец как в горячке пытался стереть его имя из памяти всех, она ждала весточки от него, но ничего не приходило. И вот сейчас, спустя так много времени, он пишет?

      Саша перекинула косу через плечо и порвала письмо, взяв деньги. Она хотела накричать на него, но потом вспомнила, что он говорил, когда ещё был дома: «Я не хочу использовать способность. Если так случится, если я уйду из дома, запомни: не ищи меня. Ушанка не так поймет». И это, конечно, не оправдывало его, всё же мог хоть что-то прислать. Мать бы так обрадовалась...

      В голове мелькнула мысль навестить её могилу. Женя чуть-чуть не успел, мать умерла не так давно. Месяц назад. Стоя в черном платье, развевающемся на ветру, она заметила в тени деревьев ту беловолосую макушку. Пошла к нему.

— Вы передали мне письмо, — Саша говорила холодной чеканкой.

Человек улыбнулся.

— Да.

— И вы и есть тот, кто сломал ему жизнь?

Улыбка сползла его с лица. Выглядел напуганным, но так ничего и не сказал.

— Значит, вы. Тогда я отдам вам это. Вручите ему при первой же встрече.

Саша сложила в конверт все клочки бумаги и передала незнакомцу.

— Передайте ему, что, если он явится, у нас будет длинный разговор. Если кто-то из нас раньше не умрет, — от последнего добавления курьер поник еще сильнее, — я не думаю, что он меня боится. Всего доброго.

      Александра развернулась к выходу парка. Гоголь смотрел ей в спину и просто дрожал. Он действительно сломал жизнь Жене, и кажется, Александра злилась не на брата. А на всех, кто втащил его в этот мусорный поток. Гоголь не мог, не мог ничего сказать ей.

      Его удивило, что она не пошла его искать, чтобы лично поговорить. Женя говорил о том, что его сестра добродушная, и мухи не обидит, но сейчас… он мог понять эту девушку. Фёдор не запрещал писать кому-то из родственников, однако Замятин так мастерски делал вид, что до семнадцати лет у него никого не было, что он на свет появился сразу как почти взрослый человек... Даже Гоголь порой забывал, что у Жени была нормальная семья. Просто он от них отказался. И явно не от хорошей жизни.

      Гоголь вернулся обратно в гостиницу. Он давно не был в Воронеже, с момента, как Жене стукнуло семнадцать, он больше сюда не приезжал. Гоголь не хотел признаваться самому себе, что порой следил за Женей, так этот человек казался ему светлейшим. Его не пугало, что тот похож на Фёдора. Николай всего лишь хотел посмотреть, как Замятин ведет себя в обычной жизни. Женя, в свою очередь, знал, что за ним следит Гоголь. Он часто его находил, и эта игра в прятки его забавляла. Он смеялся и говорил: «Я надеюсь, однажды ты сможешь просто приходить и говорить со мной. А ещё с моей работой я искренне желаю тебе не найти мой труп на дороге, всякое бывает». С тех пор повелась шутка между двумя, что Гоголь обязательно купит ему гроб и землю, если Замятин случайно умрёт.

      Шуткой это было только для Жени. Сам Коля уже давно скопил ту сумму, что могла бы понадобиться на похороны. На свои, Фёдора или Жени. Сам он не боялся умереть, он боялся другого – что будет бессмыслен. Он боялся, что за ним не будет идеи, которую понесут в массы. Смотря в ночной город, Гоголь тихо кашлял, пил таблетки и думал. Он не знал, как там Фёдор или Женя. Когда они выезжали за пределы стран, связь с ними терялась, и Гоголь оставался один на один со своей болезнью. Только пил таблетки, иногда пропускал дни. Бывало, случались срывы. Обычно он сидел в полном одиночестве и смотрел на что-то, что приближается и говорит с ним, только он не понимает ничего сказанного. Но из последнего… Гоголь посмотрел на свою тень и ухмыльнулся.

      В Петербурге, в квартире он выключил свет везде, и остался луч оранжевого света фонаря на стене. Гоголь плясал под музыку в наушниках и следил за тенью, он улыбался и посмеивался. В какой-то момент ему показалось, что тень становится объёмной. Гоголь лишь ухмыльнулся и без задней мысли коснулся плеча, он почувствовал его, а после рука провалилась в стену. Гоголь хохотнул и продолжил танцевать, впихивая в себя все больше и больше энергетиков. Вскоре у тени появились глаза, и Коля протянул к ним два пальца. Глаза исчезли, а тень нет. Он был уверен, что это просто его силуэт ожил, его «травмированное я» ожило. Испугался лишь на том моменте, когда включил свет. Ему надоело танцевать. А вот «оно» исчезло. Ничего не было. И тогда ему стало страшно, а после смешно. «Ну до чего дурак, поверил: тень может быть живой», – проносилось у него в голове, когда он смотрел на свое отражение в окне.

      Вечерний город был прекрасен, но город этот… И всё же, Гоголю сестра Жени казалась прямолинейной. Она вправе была так с ним говорить. Коля считал, что установка «Я старше, а значит главный и самый умный» попросту идиотская. Он столько старших повидал, да что-то по уму они едва доходили до Марины. Себя Коля не считал светочем знаний, нет, он просто работяга, который любит переодеваться и играть на публику. И порой убивает, если того требует план Достоевского. Правда, он и не помнил, когда последний раз это делал. Гоголь взглянул на часы.

***

      Булгаков следил за секундной стрелкой часов. Она медленно кружила по циферблату. Ужасно скучно. Раннее утро. Он ещё не спал. Достоевский ушел три часа двадцать пять минут и сорок секунд назад. Зачем эта информация Михаилу Афанасьевичу, даже он сам не знал.

      Что делать в четыре утра? Медицинское образование говорило, что спать, однако если он закроет глаза, то снова увидит полумёртвого Есю и Мишеля. Они рассказывают ему одну и ту же историю, что его выкинут на опыты так же легко, как Фёдор сделал это с ними. Найдут нового врача.

      Булгаков не хотел сейчас спать, но и работать тоже. Поэтому он как загипнотизированный следил за стрелкой. Вот минутная сдвинулась на одно деление. Стрекотали цикады за окном, противно так, он ужасно устал от этого звука. Уж лучше утки, которые жили неподалеку от лаборатории и каждую ночь летом и весной крякали.

Булгаков смотрел на часы, и ему казалось, что весь план Достоевского строится по спирали. Как этот человек смог просчитать, что Осаму не выдержит смерти рядового из мафии? Хотя, посмотрев дело Оды Сакуноске, Михаил Афанасьевич подумал, что им было бы что обсудить. Например, как способности влияют на человека и то, как он будет взаимодействовать с людьми.

      Однако для таких вопросов существовала Анна. Булгаков расцвел в улыбке. С давней подругой общаться – одно удовольствие. Она знала многое из психологии, всегда оставалась спокойной и настроенной положительно, он редко видел её злой. Но из детства помнил, что её лучше не злить.

      Вспоминая её, он вдруг почему-то вспомнил, что один из ухажёров Ахматовой называл ее «Акумой». Она бес? Булгаков видел различных чертей, она не подходила под это имя. Разве что голос такой же чарующий, как у них.

      Стрелка всё бежала и бежала. Булгаков задумался, а есть ли в мире эспер, что может остановить время?В голове бесконечное количество информации от Фёдора. Наверное, должна быть такая способность. И не одна. Ну взять ту же Уэллс из рассказов Достоевского. Хочет предотвратить катастрофы, а в итоге её зовут «вестником беды» и «провидцем». Ну до чего смешно! Он сам – всего лишь один из представителей эсперов, связанных с демонами. Фёдор утверждал, что и они порождения книги.

      Булгаков уже ничему не верил, кроме результатов исследований, проверенных и повторённых в различных странах. Они порождения книги? Пусть так. Если бесов нельзя исследовать, то они не интересны.

      Часовая стрелка дошла до пяти. Солнце уже светило вовсю, но Булгаков не спешил выключать свет. Он зажёг сигару и открыл форточку. Было бы неплохо что-то поесть. Да… Вот только скоро придёт этот зараза-пьянчужка, который ничего кроме прожигания жизни не делал.

      Булгаков мог понять Дазая, но то, что натворил Осаму, даже сухим текстом, выжимкой Достоевского, представлялось ужасным. Столько убийств не ради идеи, просто так, для власти. Булгаков мог оправдать смерть никому не нужного человека на операционном столе, и то если тот согласится. А тут… Нет, всё же это не тот эспер, которому Булгаков стал бы сочувствовать. Он мог проявить эти чувства к Анне, к Жене, да на крайний случай даже к Маяковскому, но к этому? Нет. Никогда.

      В ожидании надоедливого гостя, он вспомнил одно из дел Фёдора. Акико Йосано. Вот с ней как с врачом он бы пообщался. Она была на войне, он бы хотел расспросить, каково это, когда перед тобой почти рота мертвых солдат, а тебе всего двенадцать. Наверное, сначала страшно, а потом уже приедается... Интересно существует ли у неё лимит на количество возрождений тела, или всё зависит от степени поражения мозга? А может ли она вылечить психические заболевания?

      Минутная стрелка вновь сделала шаг, а секундная продолжала наворачивать круги. В дверь постучали. На улице с оглушающим грохотом что-то упало.

— Явился, пёс бы его побрал, — Булгаков встал, подошел к шкафчику и взял уже заготовленную ампулу и мешочек с раздолбленным феназепамом. Вышел в тёмный коридорчик, заставленный коробками хозяина помещения. Открыл замок. По металлу продолжали стучать, что-то говорили на японском. Дверь открылась.

      В алом рассвете даже такой захолустный райончик казался красивым. Дома приятного цвета, молчаливая тишина и только этот раздражающий, доводящий уже до белого каления голос. Он что-то говорил. Но Булгакову было сложно воспринимать валявшегося в луже, пыльного человека с грязными бинтами на руках. Волосы, что тоже промокли, и эти колтуны... Даже Еся в самый отвратительный момент своей жизни в лаборатории выглядел приличнее. От Дазая так тянуло перегаром, что Булгакову аж дурно стало. Сколько он выпил?

— お金(1), — это единственное слово, что выучил Булгаков, находясь в Японии, — 金よこせ(2)!

      «Собеседник» поднял голову, глаза у него были туманные, после обратно лёг в лужу. Рядом валялось ведро, и Дазай не нашел ничего лучше, чем бить рукой уже по нему.

      «Да… И почему ты получил такой дар. Мог бы быть просто пьяницей, на которого я даже не посмотрю», – пролетело в голове. Смрад уже раздражал, и Булгаков был готов молиться, даже с бесами внутри, молиться, чтоб этот убрался отсюда.

— 金、金(3)。

      Дазай поднял вновь лицо, полез в карман и отдал пару десятков скомканных бумажек. Булгаков с отвращением принял деньги, а после вложил ему в руку то, чего хотел Дазай.

— Пиздуй давай отсюда, надоел, — и дверь закрылась. Благо, ни одно окно не выходило на ту сторону улицы. Булгаков ушёл в ванную. До туда этот гнильный перегар не доходил. Хотелось вымыться, смыть с себя всё это, чтобы запах ушел. Но казалось, он будет с ним всегда.

      Михаил Афанасьевич постоянно задавался вопросом: «Я так же выглядел, когда употреблял?». Теперь он понимал этот презрительный взгляд Достоевского. Если он сам был таким же, то странно, что вообще работу не потерял. Он тогда не мог уйти из подчинения Достоевского, ведь только так имел возможность взять морфий. И как ему в голову не пришло смешивать с чем-то?

      Булгаков простоял под душем минут двадцать, и всё равно ему казалось, что запах, и та грязь с рук Дазая не смылась. Это происходило каждый раз. В такие моменты он понимал Маяковского, что был помешан на чистоте, рук в особенности. Действительно кажется, что всё осталось на месте, только теперь этого не видно. Он принял решение спать здесь же. Ванна была дальше всех от входа. Перенёс футон в надежде, что тараканы и чешуйницы не залезут ему в нос, пока он спит. На всякий случай накрылся с головой.

 Только он закрыл глаза и расслабился, как кто-то начал стучать. Нет, это не тот придурок. Это уже Фёдор. Булгаков посмотрел на часы на руке и не поверил. Прошло уже четыре часа с того момента, как он лег?

Пришлось вновь встать. Голова гудела, и Булгаков не совсем понимал, что происходит. Но появление Достоевского здорово его отрезвило. Фёдор, как только сел на своё любимое место, посмотрел как-то странно на него.

— Я поговорил с Тацухико. Ему план нравится, мы можем забрать достаточное количество крови, но так чтобы Дазай ещё жил.

      Булгаков, что сел в свое кресло, посмотрел на Фёдора исподлобья. Скривил лицо и заговорил:

— Нам нужна чистая кровь, из неё проще получать частицы способности. Я все два месяца давал ему разную мешанину из лекарств, вместе с морфием.

Достоевский улыбнулся.

— Да, и последующую дозу ты просто дашь снотворное. Я возьму его кровь, мы посмотрим хотя бы, из чего она состоит.

— Признайтесь, вы просто так хотели его принизить в моих глазах, в своих и в глазах других? — с мольбой в глазах спросил Михаил Афанасьевич.

— Унизить? Он сам прекрасно с этим справился. Здесь я ему не помогал. Крысы, что живут в Йокогаме, следили за тем как он шатается по городу и работали в барах, а он настолько был пьян, что рассказывал всё, что чувствовал. Ты лишь завершающий элемент. Мне нужно было убедиться, что он устал от жизни настолько. Я поговорю с ним.

      На этой фазе Булгакову стало страшно. Он глянул на Фёдора и вновь увидел в глазах искру. Искру безумной идеи.

— Не беспокойся, я следил за ним всё это время, и твой коктейль из различных препаратов зафиксирован. Бумаги пришлю потом. Я вижу, что тебе здесь тошно, но осталось две недели, и мы вернёмся обратно в Россию. К тому же, скоро Женя приедет на пару недель. Он просил убежища.

Булгаков измучено поднял глаза. Что-то в Фёдоре всё же сквозило, и он явно был навеселе после встречи с Тацухико. Но он не пил, что же ему могли сказать там? Михаил Афанасьевич устал смотреть на него.

— Скажите, здесь есть место где можно поговорить с русскими? Просто о жизни, я два месяца слышу родной язык только от вас, — и Булгаков зарылся пальцами в волосах.

— Есть, но то, что ты хочешь обсудить, они не поймут.

Булгаков вздохнул.

— Стало быть, здесь я не смогу получить ответ на простой вопрос: когда я буду свободен? — Михаил Афанасьевич заметил, как Фёдор расплывается в улыбке и начинает тихо смеяться, — Что? Вам смешно?

— А ведь при первой встречё вы мне сказали, что сможете уйти, когда вам надоест, — Достоевский перестал смеяться, но улыбка оставалась на лице, — Стало быть, это не так. Вы не можете уйти из-за того, что наконец-то добрались до возможности, да?

— Я не могу уйти, потому что я достаточно натворил за это время. И вы не отпустите меня по собственной воле, я ведь прав?

— Конечно. Отпустить я тебя могу только на тот свет. И то не сейчас, а года через три.

Булгаков упал лицом на стол. Он слишком устал от этих людей, эсперов и прочих.

— Я могу попросить отпуск на неделю по приезде в Россию?

Достоевский развёл руками.

— Конечно, но если случится что-то экстренное, тебе придется сорваться с места.

***

      После этого разговора прошло две недели. Достоевский стоял за углом и курил сигарету. Волочась под палящим солнцем, Дазай говорил что-то невнятное про книгу, эсперов и прочее. Он стучал в дверь. Долго. В голове у Фёдора мелькнуло, что Булгаков не выдержал и сбежал сегодня говорить с простыми русскими.

      Но все же скрип несмазанных петель прозвучал на улице. Сделка свершилась и единственное, что оставалось Фёдору – следовать дальше за Дазаем. Тот не отошел далеко, просто свалился в первом же закоулке, вынул из кармана шприц и влил себе жидкость в вены.

      Фёдор с презрением улыбнулся. Осталось ждать, когда подействует. Дазай все что-то бубнил себе под нос. Но вслушиваясь в речь Достоевский не видел в ней чего-то особенного. Осаму повторял имя Оды и продолжал ворчать на Анго. Вскоре язык перестал шевелиться, слова теряли отчетливость, и тогда Достоевский вышел из тени. Взглянул на его безжизненные, пустые черные глаза.

— Интересно, почему ты до сих пор не убил себя? У тебя на это есть все основания, — Достоевский присел на корточки и воткнул шприц в вену. Дазай уже был как тюфяк, — Так жить бессмысленно. Если не наполнять жизнь ничем кроме алкоголя, ничего лучше и не будет. Твоя связь с книгой, листок, что тебе дали, выпнув из дома, способность от деда. Это всё, что делает тебя уникальным. Как жаль. Порой мне кажется, что жизнь Тацухико более насыщенна, чем твоя. Тебе стоит уже закончить попытки хвататься за этот мир. Листок тебе позволяет перемещаться в разные варианты. Но лучше, конечно, тебе убить себя. Ты растерял все свои хорошие качества.

      Достоевский пользовался тем, что Дазай находился на седьмом небе от счастья из-за новой дозы и высказал всё, что хотел. Он набрал не один шприц крови, баночку на пятьсот миллилитров заполнил до краев. После чего ушёл, оставив Осаму валяться в той подворотне, в куче мусора.

      Он дошел до Булгакова, отдал ему то, что удалось собрать, и тут же удалился в свою квартиру собирать вещи. Достоевскому ещё предстоял путь в Германию, где его ждали с этой кровью на разработки.

      Фёдор, при внешнем спокойствии и расслабленной улыбке, чувствовал себя погано. Осаму здесь не играл важной роли. Если он вернется в Россию он вновь увидит те глаза. Способность, осколок Мишеля, тревожила его покой всегда. Стоило этому всплыть в памяти, как Фёдор начинал нервно постукивать пальцами по поверхности.

      Кусок прежней жизни мешал ему, напоминал о самой большой ошибке в его пути. Они оба пытались вспомнить, что тогда сказал Мишель. Сейчас Достоевский смотрел на чистое небо и почему-то в голове прояснилось.

      «Я сбегу из дома, сбегу и пойду учиться в музыкальный колледж, мне армия не нужна. Она не видит в человеке личность. Лишь добавку к оружию, как исполнительный элемент. Я не хочу больше никому подчиняться. Я устал от этого. Федь, я сбегу, не иди за мной, он будет в ярости, когда узнает. Сбегу и буду счастлив, играя на рояле концерты в провинции, мне большего и не надо. Сбегу сегодня же»

      Достоевский посмотрел на свои руки. Да, именно тогда он схватил брата за плечи и в темноте комнаты не заметил, как кровь пошла из рта. Он ещё долго тряс тело, чтоб то ответило. Но через минуту осознал. Он заметил голубое свечение от рук и головы брата. И в этом свечении он увидел, что глаза уже не были живыми. Отпустив плечо Мишеля, он схватился за руку тогда, пытался нащупать пульс, но его не было. Он старался откачать брата, привести в чувство, но жизнь в то тело уже нельзя было вернуть.

 Стало быть, его потрясла эта еретическая мысль – что можно сбежать. В итоге сбежал сам Фёдор. И отчего-то стало горько на душе. Осколок прежней жизни заставлял душу кровоточить, как бы он не пытался его взять.

      Фёдор – эспер, и своей силой он не дал осуществиться мечте Мишеля. Если бы тогда Фёдор не был так болезненно привязан к нему, то может сейчас было бы легче смотреть на эхо прошлого? Достоевский не знал. Он просто в очередной раз убедился, что такие как он должны исчезнуть из канвы мира навсегда. Может ли он винить брата в том, что сам убил его, а теперь тот возвращается?

      Фёдору хотелось бы сказать «нет», но он не верил в это. Теперь он мог осуществить желания уже остатков брата, даровать ему высшее награждение – смерть. Ведь если нет смерти, нет и смысла существовать.

      Через несколько часов Фёдор уже был в своей квартире в Петербурге и смотрел на ночное небо, слушая, как доносилась музыка с улицы. Завтра должен приехать Замятин. Коля, должно быть, обрадуется.