Их было двое. Они сидели в парке. Один курил сигару, другой трубку. Молча наблюдали, как дети развлекаются на аттракционах. Женя тяжело вздыхал, а Михаил Афанасьевич щурился от яркого солнца. Женя сидел без перчаток и думал над тем, что произошло в Англии. Булгаков посмотрел на него как-то с беспокойством, но Замятин даже не заметил этого.

      Михаил Афанасьевич выкинул окурок. Там, вдали, дети кричали и веселились, ходили люди, и словно всё было хорошо. Булгаков понимал, что не всем нужно страдать так, как страдают они, но в душе клокотала обида.

      — Жень, а ты бы так смог? — и Булгаков усмехнулся, — беззаботно смеяться?

      — Не помню, когда это было в последний раз. Но, наверное, могу? Не знаю, я не уверен. Это так тяжело… Но здесь как-то легче.

      — Не согласиться очень-с трудно. Скажи, а когда ты меня в первый раз увидел, что подумал?

      — Что ты уставший человек. Всё, но мне сказали, что ты на морфине. Я очень надеялся увидеть не обдолбанного мудака.

      Женя замолк, выпуская колечки дыма. Булгаков усмехнулся. Они пришли сюда, потому что им нужен был отдых, а стены уже осточертели.

      — Гоголь сказал, что она меня ждёт.

      — Кто-с?

      — Александра. И что была злая. Понимаю её. Но в ближайшее время я никуда не хочу ехать.

      Булгаков смотрел, как Замятин сосредоточенно что-то выслеживает. Хотя его можно было понять.

      — Его здесь не может быть, Достоевский бы сказал.

      — Давай не здесь, не хочу об этом говорить.

      Булгаков кивнул.

      — Тебе не обидно? У меня-то такое же детство было, а ты…

      Женя измученно глянул на Михаила Афанасьевича. Вытряхнул табак из трубки и встал.

      — Я устал сидеть, пойдём?

      Булгаков вновь кивнул. Они гуляли уже четвёртый час, но печаль на душе никуда не уходила. Словно осталась там навсегда. Ему рассказали, что Женя пережил в Англии. Анна сказала.

      Первый, кого посетил Женя в Петербурге — Анна. Он показывал ей письма, вырезки из газет и смеялся. Анна лишь добродушно улыбалась.

      — Тебе ведь страшно, да? — сказала она, как-то тихо слушая очередную шутку.

      Женя замер. Как она догадалась, как она поняла? У Замятина в голове не укладывалось, что кто-то понял. Что всё это — лишь крик о помощи, а шутки — способ преуменьшить проблему. Он стоял посреди её кухни с кружкой в руках.

      — Ничего страшного не произойдёт, если ты расскажешь, о том, как ты устал…

      Женя воспринял это как насмешку. Устал? Он не имеет права уставать, ему нужно столько успеть. Поэтому после встречи с Анной остались смазанные впечатления. И в голове сложилась картинка, что если поняла она, может понять и Оруэлл, и тогда не до смеха будет.

«Нельзя так сильно выражать эмоции, они замечают», — крутилось в голове.

      Они шли вдоль забора, и Булгаков постукивал своей тростью. У Жени блестел и звенел браслет. Всё это сливалось, но Женя не слушал, он был в наушниках.

      Музыка — единственное место, где его никто не поймает, и он понимал Мишеля с его желанием играть на фортепиано, он ровно так же хотел его слушать.

      — Пошли ко мне, — Булгаков как-то неожиданно вырвал его из мыслей.

      — Хорошо.

      Женя старался, он держался, но он правда ничего не хотел. Почему-то в душе зияла дыра и говорила, что он пуст, что он никчёмен, и в этом мире его успех держится только на способности. Он пытался себя успокоить тем, что если бы он не был достаточно умен, его бы не отправили на практику в Англию, как он хотел. Но при слове «Англия» в голове всплывал образ Оруэлла. Эта фотография четыре на три в начале дела Фёдора. Лицо довольно молодое, он был младше Жени. И уже журналист! Он не зависел от своей способности, так почему в кумиры выбрал его? Почему та фанатичная, болезненная любовь упала на Легенду? Ответ был один: Оруэлл не знал настоящего Женю. Никто кроме него самого не знал настоящего Евгения Замятина. Хотя Анна начала догадываться.

      — Что ты думаешь обо мне? — проходя очередную улицу, спросил Женя.

      — Сложно-с ответить. Ты чем-то напоминаешь мне того, с кем я встретился в прошлом, но разумом я понимаю, что это — лишь из-за поведения. И может, это не даёт мне увидеть тебя настоящего.

      Женя рассмеялся. Настоящего. Не каждый готов увидеть замкнутого в себе ребенка, который боится лишний раз показать свои эмоции. В глубине души он хотел, чтобы Анна докопалась до него, показала, каково это — просто жить. Но страх был сильнее, и он не продолжил тогда разговор.

      — Зайдём к Анне? — Булгаков посмотрел на дом, мимо которого они проходили. Женя сказал, что не сильно хочет её видеть. Врал. Нагло причём. Булгаков пожал плечами.

      Они продолжали молча идти по проспекту, в какой-то момент завернули за угол и пошли дальше. Булгаков чувствовал, что даже с беспокойством и тревогой здесь ему было куда проще, чем в Японии. Хотя бы тот факт, что ты язык знаешь, успокаивал. Он периодически поглядывал на Женю. Замятин явно был напуган.

      Зайдя в квартиру, Женя нервно выдохнул. Он снял пиджак и обувь и ушёл на кухню. Булгаков смотрел на него и качал головой. Сам он довольно быстро стянул ботинки и присоединился к Замятину.

Ставя чайник, Булгаков вновь посмотрел на Женю. Тот нервно похлопывал себя по карманам и не мог что-то найти. Но вот трубка в руках, он заправляет табак и раскуривает её. У Михаила Афанасьевича в голове мелькнула мысль, что Замятин пережил в Англии нечто схожее с тем, что он в Японии.

      Женя смотрел на картину, что висела над столом. Ромашки… До странного притягательны. Он молчал и пытался понять что такого в этих цветах. Чайник засвистел. Булгаков выключил плиту и разлил по кружкам кипяток, после чего кинул пакетик чая Жене и себе. Странно видеть Замятина настолько встревоженным. Он понимал, что в Англии был фанатик, но чтобы улыбка перестала появляться на лице… Что же такого написал Оруэлл в письмах? Он не стал медлить.

     — Расскажите-с, что произошло. Не узнаю вас, — начал Булгаков.

      Женя рассмеялся.

      — Кажется, вы никогда не сталкивались с фанатиками. Он был очень настырный, я получил с десяток писем. Это просто ужасно. Идеология ему понравилась. Мне нравится, когда нет разборок эсперов, но что-то я не вижу здесь идеи… Насчет детства, так я и не сильно расстроен, что у меня нет друзей с той поры, — говорил он ровно и спокойно, — Вам ведь тоже нелегко пришлось.

      — Я видел его каждый день, каждый гребанный день приходил. Все два месяца. Кошмар какой-то. Я видел его страх, но сопоставляя с тем, что он натворил, не могу его жалеть. Как не могу и себя. Сам виноват в своих проблемах.

      Они замолчали. Здесь, в квартире Булгакова, всё казалось странным, но это и неудивительно, он еще не успел её обжить. Жене казалось, что они оба не умеют отдыхать. И думая об этом, он почему-то вспомнил, что полноценно не отдыхал в последнее время.

      В голове не укладывалась мысль, что он в безопасности. Словно то привилегия какая-то — «безопасный отдых». Он пытался понять, где бы ему было хорошо, и понимал, что в Лебедяни и в любой другой деревне, а ещё лучше — там, где вообще нет людей. Где его способность не нужна. Казалось, любое место подойдет. Он помнил детство, и как они с Санечкой катали снеговика. Он не помнил детей из деревни, лишь то, что они были, но он с ними не общался, предпочитая им Александру.

      Наверное, всё же сестре было очень больно от того факта, что он сбежал из семьи. Ведь он ей доверял свои секреты. Даже про эсперов рассказывал. Она правда была не в том возрасте, чтоб понять всю фатальность, но он пытался.

      Женя не помнил собственное детство, лишь обрывки, и не было никого, кто действительно мог подтвердить, что случалось с ним в жизни.

      Но все же как он отдыхал раньше? Учась в гимназии, он приходил с уроков и делал домашнее задание, однако после того шёл читать книги. Он не общался с одноклассниками, потому что они его дразнили. Вспомнив этот факт, Женя рассмеялся. У него всегда было нежелательное внимание. Была парочка людей, с которыми он общался, но память стерла их имена. Словно после открытия способности он стал другим человеком.

      Булгаков следил за Женей, как тот гипнотизировал свой чай. Он не торопил его, нет. Может хоть так, в этом замершем на минуту человеке он увидит настоящего Женю, что скрывается под тысячей имён и масок.

      Женя ещё раз засмеялся. Со стороны было трудно сказать, о чём думает Замятин, но Булгаков и не хотел знать всего. Ему было достаточно, что когда-то Женя появился на сцене жизни вместе с Анной, и они открыли занавес. До этого он был по ту сторону, словно ожидал своего выхода на сцену.

      Он до сих пор помнит, что произошло в театре и как они сломали Маяковского. Тогда Женя казался недосягаемой звездой, как Фёдор. Но сейчас он видит, что Замятин попросту другой, он в другой системе координат от Достоевского. И ни с кем, кроме Анны и Гоголя, его система не пересекается. Это было странно, но походило на правду.

      Михаил Афанасьевич наблюдал, как Женя молчит, и эта тишина не была гнетущей. Женя как давний друг, достаточно было его видеть. Булгаков сделал ещё кружку чая и начал медленно пить. Конечно, в этом вопросе он не такой гурман, как Анна или Женя. Ему казалось, что для этих двоих способ заваривать чай как перезагрузка, после которой они смогут дальше работать как ни в чём не бывало.

      — Михаил Афанасьевич, а вы как отдыхаете? Просто я не помню, когда последний раз мне удавалось. Даже сейчас кажется, что Оруэлл следит за мной. Прогулка не помогла.

      — Вы пробовали разговаривать с Анной-с? Общение с ней глушит немного мою тревогу. Если бы я не был так глуп, я бы…

      — Мы оба идиоты, что согласились на него работать. Уверен, у вас не было выбора, как и у меня. Меня поставили перед фактом, что на меня повесят убийства Гоголя, и если я хочу жить, то должен буду работать на Достоевского.

      — Знаете, Достоевский мне открывался с разных сторон. Вы можете мне не верить, но в начале пути Фёдор приволок ко мне Гоголя на своей спине в квартиру и оставался там три дня, пока Гоголь не пришел в себя. И каждый новый человек вокруг него открывает всё больше его сторон. Я знал, что у вас будет два выхода-с.

      — Не будем о грустном, — Женя улыбнулся, — Я пришел не для того чтоб лужицей растекаться перед вами.

      — Вы этого стыдитесь?

      — Абсолютно нет. Я пришел отдохнуть. Может, расскажете про картины?

      Булгаков рассмеялся и начал доставать из коробок различные миниатюры. Он увлекся и не заметил, что Женя смотрит на «Ромашки». Замятин смотрел. В голове было пусто. Он пытался понять, чем так привлёк букет обычных цветов, что Булгаков из раза в раз вешает эту картину на кухню рядом с столом.

      — А у нее какая история? — и он кивнул на стену, — Она ценна для тебя или просто случайно её повесил самой первой в новой квартире?

      — Они-с хранят историю с того момента, как я встретил Фёдора и иду по его плану. Они видели многое-с. Знаешь, в тот вечер я был так воодушевлён, что даже призвал Фагота. Стереть память одной особе.

      — Эта картина связана с Достоевским? Странно, не думал, что его интересует искусство. Хотя погоди, он вроде как на виолончели умеет. Я прав?

      — Абсолютно, но я не слышал, как он играет, ничего сказать не могу.

      Булгаков задумчиво посмотрел на «Ромашки» и как-то отрешённо сел за стол обратно. Замятин, увидев это, немного удивился. Ему хотелось знать, что чувствует Михаил Афанасьевич, когда вешает их в квартиру. Что произойдет, когда эпоха эсперов по плану Достоевского закончится? Кому достанется картина с такими воспоминаниями? Она ведь свидетель всего, что происходило с Крысами…

***

      Тем временем Анна сидела в лаборатории и слушала, как Мишель играет на фортепиано. Это она исполнила просьбу об инструменте. Были ошибки, он немного сбивался с темпа, но для первого раза, учитывая перерыв на многие годы, было хорошо. Сейчас он казался ей возвышенным, всё понимающим человеком. У неё в голове не укладывалось, что это лишь способность с памятью умершего. Мишель не говорил вслух о прошлом. Но он показывал это через подбор музыки, интонацию игры. И ей казалось, что он показывает всю грусть и скорбь. Оплакивает таким образом свою смерть и смерть ещё кого-то. Но здесь Анна была бессильна.

   Музыка остановилась. К ней повернулся плачущий Мишель. Он редко показывал свои эмоции.

      — Я не могу… Она бы этого не желала, — Мишель всхлипнул и тихо продолжил говорить, — Она хотела, чтоб мы были счастливы, но где мы сейчас?

      — Кто она? — А в голове Анны мелькнул вопрос: «Насколько он сейчас на пределе, раз говорит о своей предыдущей жизни?».

      — Матушка.

      Повисло молчание. Анна не знала, что сказать, как приободрить его. Она не знала этого человека. Сколько бы не пыталась, он оставался каким-то слишком уж загадочным. К тому же сразу сказал, что о себе говорить никогда не будет. А тут такое.

      — Вы хорошо играете. Может, Есе сыграете, когда он придет с прогулки по лесу?

      Мишель кивнул, но продолжил плакать. Он понимал, что не может считать себя человеком, и здесь с ним все общались как с ожившей способностью, однако было больно. Он знал, что брат его не примет, и всё равно решился. Может, слишком поздно? Может, Фёдор настолько очерствел без близких… О Коле он беспокоился, но его забота была лишь отталкиванием его.

      Мишель не знал, что ждёт его в будущем. Какое будущее может быть у такого как он? Он смотрел на Анну и пытался рассказать, но не мог предать Фёдора. Он не мог объяснить, что его так беспокоит. А видеть Ахматову, что даже после сильной потери встала на ноги, было ещё больнее.

      В глазах Мишеля Фёдор пусть и старался, но со своим прошлым расстаться не мог. Никто из компании не мог расстаться. Они не могли просто отпустить смерть настоящего Мишеля. И это его печалило. Ему всегда говорили, что он похож на мать. Чем? Её молчаливостью в ситуациях, где нужно кричать о помощи, чтобы не утонуть? У матери было оправдание: она хотела, чтобы дети росли в полной семье. Но… У него нет такого оправдания.

      В комнату вошел Еся, уставший. Увидев Достоевского, он испугался и подбежал к нему, схватил за руку. Но Мишель не отзывался. Он вновь растворился из мира. И перестал иметь физическую оболочку. Он не кричал. Анна видела, как исчезает его тело по частям и не понимала.

      — Мишель, всё будет нормально, — пауза, — Да, я не знаю, что такое норма, но… тебе же дали инструмент. Он что-то заставил вспомнить? Оставить тебя? Хорошо.

      Анна продолжала сидеть на стуле. Осознание, что это слова не просто в пустоту, а тому, кого она видела пару секунд назад, будоражило её. Она впервые не знала, как действовать. И на мгновение замерла.

      — Анна, пойдёмте, ему слишком тошно, — Еся вышел, за ним и сама Ахматова.

      На кухне где они сидели, когда в палате не хотели находиться, Анна поняла одно. Она не может назвать Мишеля просто способностью с воспоминаниями. Он живёт как обычный человек, у него есть эмоции, но до этого он просто не показывал ей их. Музыка, которую она слышала сегодня, была наполнена отчаяньем и грустью.

      Еся, до этого такой тихий и спокойный, становился эмоциональным, когда дело доходило до Мишеля. И Анна понимала, почему. Наверняка, как бы она ни старалась сделать пребывание в подпольной лаборатории чуть счастливее, Еся чувствовал себя лишь материалом для экспериментов, никак не человеком. Это ощущение он разделил с Мишелем. Они понимают боль друг друга на совершенно другом уровне, нежели она.

      — Анна, это ведь вы привезли сюда пианино? — Еся говорил тихо.

      — Да, не новое конечно, но я хотела, чтоб ему стало легче. А он… Я не понимаю.

      — Возможно, если удастся сделать так, чтобы Демон его послушал, ему станет легче, — как-то задумчиво, в своих мыслях, — Я, понимаете, не могу его просто так оставить, он мне помог. Много раз. Наверное, и я должен помочь.

      Анна была удивлена. Чтобы Еся и был заинтересован настолько кем-то…

      — Но Фёдор и видеть не хочет Мишеля. Он… Мишель спас тебя от одиночества и много от чего еще?

      — Он помогает мне совладать с Чёрным человеком. Благодаря ему я мог учиться, он рассказывал мне более понятно, чем вы.

      Еся улыбался и говорил живо, словно на несколько мгновений отбросил маску безразличия ко всем и стал обычным человеком.

      — Я постараюсь убедить Фёдора выслушать Мишеля. Но ничего не обещаю.

      Еся победно захлопал в ладошки. Кажется, Анна нашла ключ к Есе и Мишелю одновременно, остался только Женя. Ей очень не хотелось, чтобы кто-то из них троих утонул в пучине отчаянья. Но все они отказывались от помощи. Анна вновь успокоилась. Не то чтобы она хотела причинять добро, но раз уж Еся просит её о помощи, надо выполнить просьбу. Он все же ей заменил ребёнка, которого она потеряла так давно.