Булгаков сидел в кабинете и раздумывал над сывороткой. Ему доставили три опытных образца. Вот только на ком её использовать? Рядом сидела Анна, куталась в шаль и смотрела на задумчивого Михаила Афанасьевича. Он ни слова не сказал спустя пять минут, как позвал её.

— Миш, что случилось? Тебе поручили нового пациента для исследований? К чему эта траурная пауза?

— А... Да Фёдор дал сыворотку, которая в сущности должна избавить от способности, но...

— Я испытаю её на себе, — Анна говорила четко и уверенно.

— Это конечно хорошо, решительность твоя. Но мне дали распоряжение использовать её на пациентах. И на себе. А вот Мишель не входит в число пациентов. Я не понимаю, что мне делать!?

— Есть какие-то условия, по которым ему нельзя это дать?

— Я провел эксперимент. Взял у него кровь, взял сыворотку. Частицы просто расщепили её. Он же поглощает способность, очевидно, что даром рассеивания его не пронять, он просто поглотит его и станет сильнее. Я не могу на нём использовать. К тому же, он теперь подчинённый Фёдора.

— Дурдом какой-то. Неужели он так и должен скитаться, пока не вымрет эсперство?

— Поговори с ним об этом. Прошу, я не знаю, как ему сказать, что ничего из его предложений не работает. Мы с тобой подходим под критерии сыворотки, так что сегодня вечером я введу её тебе и себе. Приготовься, придётся отлёживаться у нас.

      Анна ухмыльнулась и встала из-за стола. Посмотрела на стену, часы показывали три часа дня. После чего она вышла из кабинета и направилась к Мишелю. С недавнего времени его поселили в пристрое, оставляя в палате только Гончарова.

      В комнате стояло пианино, стул, у стены – кровать, было достаточно холодно. Мишель как-то отрешённо смотрел в угол. По лицу было сложно понять, чего он хотел. Анна закуталась в шаль посильнее и села на стул. Мишель медленно поднял взгляд на неё, словно спрашивая, что хотят от него на этот раз.

— Мишель, я бы хотела приходить с хорошими новостями...

— Боюсь, я бы вас тогда больше никогда не увидел, — Достоевский слабо улыбнулся и повернулся полностью к ней.

— Понимаешь, сыворотка, которую разработали, тебе не поможет. Мне сложно даже представить, что ты сейчас чувствуешь, ведь ты надеялся на это как на последний шанс. Результаты исследования показали, что с каждым годом ты будешь жить всё больше и больше как человек, пока существуют эсперы – есть и ты... Это очень тяжело даже для меня, осознавать, что может существовать вероятность вообще не умереть.

— Не волнуйтесь, я попросил Евгения. Я убедился, что он меня понял. Уверен он справится лучше всех.

      Мишель рассмеялся от собственных слов, прикрывая рот рукой.

— Надо же, я говорю что-то позитивное... Но знаете, я не хотел бы оставаться в этом мире, если не будет Фёдора.

— Фёдор не так милостив, ты же знаешь. Он человек тяжёлый, тебе лучше всех известен его нрав.

      На минуту все стихло. Мишель словно пытаясь оправдать брата искал что сказать.

— Скажите, вам бы было бы больно, если бы ваш муж появился вот сейчас? Вы бы поверили, что это он? А если бы поняли, что это всего лишь тень прошлого ходит?

— Не знаю, даже предположение вызывает смешанные чувства.

— Поэтому Фёдор себя так и ведёт. Всё началось из-за меня. Вы все спрашиваете, почему я так уверен, что когда-то мог остановить его... Но ведь всё началось с того дня, как он меня случайно убил. Он ненавидит себя, ненавидит больше, чем кто-либо еще. Простите меня и поймите его. Вам столько пришлось терпеть. Насколько я знаю, сыворотка может помочь вам. Тогда, прошу, сохраните меня в памяти. Это откровение. Я не хотел этого говорить, но слова Замятина... Они меня задели.

— Стало даже интересно, что такого сказал Женя, что молчаливый ты решил открыть о себе и, что более важно, о Фёдоре хоть какую-то информацию. Но не говори. Мне хватит и этого. Я пойду.

      Анна посмотрела на Мишеля слегка печально. И оставила. Ей ужасно хотелось домой, сесть в любимое кресло и обдумать всё, что ей сегодня сказали. Но сыворотку ещё не ввели, и она не могла уехать. Поэтому ушла на кухню.

      Во время ритуала с чаем всё думала, что же она сказала бы Гумилёву, узнав, что он жив? Отхлестала его пощечинами? Обняла бы и расплакалась? Сделала вид, что не знает его? Сейчас боли от утраты уже почти и не чувствовалось. Но свежи были воспоминания о совместном времени. Как она сидела на качелях на закате, и он ее раскачивал.

— Знаешь, Ань, ты так прекрасна, но так холодна со мной.

— Что ж холодного? То, что я сказала, что не выйду за тебя сейчас? Но я не сказала, что этого не будет потом...

— Потом может быть поздно...

      И после этих слов вспоминались: «Приговаривается к заключению с последующим расстрелом».

      Анна с грустью посмотрела на свои руки. Она всё ещё была уверена, не выйди она так поздно за него, мало что изменилось бы.

      Через мгновение она поняла, что Мишель не шутил. Если то, что сказано, – правда, то это выглядит как кромешный ужас. А он ещё и простить его просит. За что? За то, что умер?

      Эта мысль поставила её в тупик. Ахматова всё больше погружалась в прошлое, в голове была каша. Гумилёв был человеком интересным, прекрасным, и как она злилась, когда он стригся так коротко, словно отправится в тюрьму или в армию... Анна непроизвольно засмеялась.

      А ведь именно он был инициатором того, что Анна пошла служить Фёдору.

— Ты ничего не делаешь, никаких денег не приносишь. Ты просто бесполезна! Так ещё когда я работаю, ты говоришь, что это навлечёт беду! Я не делаю ничего плохого, нам нужны деньги, чтобы выжить, разве ты этого не понимаешь?! — он кричал в полумраке. Было холодно и больно от этих слов, она всего лишь беспокоилась о нем... В маленькой квартирке под самой крышей, почти на чердаке, две фигуры часто ссорились. Анна смешивала все языки, что знала, Гумилёв в ответ огрызался на французском.

— Неужели так трудно пойти работать, твой университет, магистерская... Не шкаф, подвинутся, нам нужны деньги!

— А куда я пойду? На панель? Уж извольте, торговать телом не собираюсь.

— Тогда торгуй знаниями. Продавай, следи, делай как я, может тогда поймёшь, почему так отчаянно хватаюсь за эту возможность.

      Анна плакала и помнила озлобленное лицо Гумилева в тот день. Тогда она и связалась Мишей. Синие сумерки за окном. Свет выключен, и она в шали, держит телефон у уха.

— Мне нужна работа. Там, где мои знания пригодятся.

— А что-с, я-то? Я не бюро, занимающиеся трудоустройством. Да и предложить мне нечего...

— Ты работаешь на него, ему нужна информация о Японии?

— Нет, я не хочу тебя сюда вмешивать. Мне приходится работать в чёрную, а с моей-то профессией ты должна понимать, что это значит.

— Я не хирург, а литератор. Мне нужна работа.

— Вы что, поссорились? Как знал, что нельзя тебе с ним брак заключать. Работа... Будь репетитором.

— Ты издеваешься? Здесь все воспринимают меня как шпиона. И презрительно фыркают за спинами.

— И ты решила действительно стать им. Хорошо, я дам тебе номер, этого... человека без души.

      На удивление, Фёдор даже лично приехал, чтобы с ней познакомиться. Выглядел он молодо, почти как Мишель сейчас. Анна улыбнулась, ведь если Достоевский тогда был, то и Мишель видел её в таком состоянии.

      Тот день она запомнила на всю жизнь. На причале она сидела на скамейке. Красное платье – как символ что это она. Волосы тогда ещё были короткие, она их недавно срезала и ходила с каре. Каково же было её удивление, когда к ней подсел молодой человек в пальто и с ушанкой в руках.

— Прекрасный день.

— Верно. Я вот люблю кормить чаек здесь. Но ведь вы не для этого пришли?

— Конечно, Анна Андреевна. Михаил сказал, что вы так рвались ко мне в организацию, я, честно слово, даже опешил. Думал, шутка. Но по вам видно, что вы шутить не любите. Так вы хотите докладывать мне о том, что здесь происходит, в том числе и военные тайны?

— Тсс, я не знаю, может, за мной следят из организаций и знают русский. Но да.

— Вы рискованная женщина. Что ж, хорошо, я принёс контракт. Прочитайте и подпишите. Главное – что бы ни произошло, храните молчание о том, кто я и кем бы я ни представлялся, говорите, что не знаете меня. Я уверен, вы можете убедительно врать, да так, что я этого не замечу.

      Достоевский протянул листки. Анна внимательно вчиталась и подписала, после чего подала их. Фёдор казался удовлетворённым.

— Не хотите прогуляться? Я знаю много интересных мест для вас… Можем проникнуть в здание правительства если вам нужно, — и Анна улыбнулась.

— Ваш энтузиазм подкупает, вы отличаетесь от Булгакова и, кажется, совсем меня не боитесь. Это правильно, меня не боятся. От подчинённых мне нужно лишь уважение моих правил.

      Они гуляли долго, Анна показывала ему город и в какой-то момент оставила его одного, а когда вернулась, он разговаривал с тогда ещё не знакомым ей Тацухико. Он выглядел уставшим и чуть старше Фёдора. То, что он альбинос, немного потрясло Анну, и она решила, следуя правилам договора, не подходить к Достоевскому и делать вид, что ничего не знает о нём. Развернулась и ушла.

      Оборачиваясь сейчас, она понимала, что уважение в какой-то степени Фёдор заслужил. Миша даже не употребляет вечное «-с» по его просьбе, и ему никто из приближенных подчинённых не перемывает кости. Она была удивлена, что сыворотка произведена так быстро, но может это от того, что она ни на ком не исследовалась?

      Ей хотелось поговорить ещё с Мишелем. И, стоило ей об этом подумать, как она услышала игру на фортепиано. Тихо звучало, но это от того, что он сейчас в пристрое, а она на кухне. Ахматова любила слушать, как Мишель играет и сочиняет. Она никак не могла уложить себе в голову, что при всём этом он считает себя лишь инструментом для цели.

      Аккуратно и незаметно она прокралась в комнату и встала у двери, прислушиваясь, как он играет пассаж за пассажем, аккорды, арпеджио. По ритму она поняла, что это какой-то марш, но, увы, не знала, сочинил его Мишель сам или же это изученное им ранее произведение.

— Не стойте там, садитесь здесь, — негромко сказал Мишель, когда остановился.

— Спасибо за приглашение.

      Мишель кивнул, Ахматова вошла и заметила на кровати сидящего Есю. Тот выглядел печально, но лучше, чем все предыдущие разы, когда они встречались здесь, слушая игру Мишеля. Его черные прожилки словно светились сегодня, и Анне хотелось спросить: неужели он снова встречался со своим Чёрным человеком, чтобы выведать о прошлом.

— Нет, я его не видел, просто у меня взяли кровь.

      Еся ответил незамедлительно и как-то слабо улыбнулся ей. Мишель продолжил играть, и они слушали, как вдохновение его несёт. Еся смотрел только на него, вглядывался слабыми глазами в руки и чувствовал спокойствие. Даже если ему сегодня скажут, что от Чёрного Человека он не сможет избавиться, сильно много он не потеряет. Ему бы лишь видеть, как играет Мишель. Он помнил то чувство, когда впервые его увидел за пианино. Словно Мишель был создан для него, так виртуозно он играл. Правда, он после плакал, и Еся знал почему. Достоевского тяготило это бремя, он не хотел быть здесь, ему было тошно без брата. Сам Фёдор заглядывал сюда крайне редко. А когда заходил,они почти не разговаривали. Но Мишель становился веселее. Он иногда сбегал вместе с Есей в лес погулять, там было тихо и спокойно. Лишь звуки природы и никаких людей. Ни чёрных, ни настоящих. Это было место откровений для них. Ведь там Есю впервые спасли просто так, не для выгоды, а потому что с ним было интересно общаться.

Там Мишель впервые рассказал, что пытался совершить суицид в те две недели, когда отсутствовал и у брата, и у Еси. Плакал. Очень долго и много, положив на плечо Еси свою голову. И сейчас эта картина стояла в голове, а Мишель играл какой-то грустный вальс. Анна попросила остановиться.

— Мишель, вы можете сыграть что-то из романсов?

— А вы нам споёте? Если да, то сыграю.

— Ну раз уж настаиваете. Давайте Даргомыжского «И скучно, и грустно».

      Мишель покорно начал, Анна поднялась и начала петь. Есе показалось, что он находится в другой вселенной, ведь впервые он не слышал этот шепоток Чёрных людей, лишь чистое пение Анны, восхитительную игру Мишеля…

Анна остановилась и засмеялась, все остальные вопросительно подняли глаза.

— Напомнило время, когда я выступала в кабаре «Бродячей собаки». Это было так давно, но, к твоей чести, Мишель, аккомпанемент из тебя лучше, чем из тогдашнего моего знакомого. Если хотите, могу рассказать, как там было.

— Хочу, это же было до вашего знакомства с Фёдором, я хочу… — и Мишель проглотил последние слова.

      Анна снисходительно посмотрела на Мишеля и на Есю. Тот кажется был не был готов слушать историю о времени, когда он еще даже не родился.

— Ну, раз возражений нет со стороны Еси, я расскажу. Там всегда было так сумрачно, словно мы были хранителями какой-то тайны. Я ела там, выступала со стихами, которые писала. Люди были не то чтобы из приятных, но всё же лучше тех, с кем я училась в университете. Там было как-то по-родному спокойно, хоть и зачастую случались драки. Атмосфера отличалась от здешней. Однажды на одном из выступлений я познакомилась с Колей, Гумилёвым, не нашим, да и я сама тогда ещё была просто Аня Горенко. Ох и ненавидел же отец, когда я сбегала с ним.

— А вам тогда было хорошо? — Мишель смотрел с надеждой в глазах.

— Да мне и сейчас неплохо, в свете последних событий. Знаете, мне тогда не хватало денег, и я там работала почти на чистом энтузиазме, но могла позволить себе купить новую шляпку или очки модные. Как давно это было… Сейчас денег хватает, конечно, с двух-то работ, чему не хватать... Но у тех времен свой шарм. Это моя молодость. Мне девятнадцать, а я в длинном платье, и свет направлен только на меня, и я пою о неразделенной любви. Это очаровательно сейчас. Но тогда это казалось менее красивым.

 Мишель словно удовлетворённый этим кивнул.

— А можете сказать что-то из вашего репертуара, может я знаю…

— О… Ну тогда давай «Это просто, это ясно»

      Мишель начал, и Анна вновь пела, и почему-то Есе казалось, что это высказывание о её муже, словно это она написала строчки.

— Анна, признавайтесь это ваше произведение, вы сговорились с Мишелем!

— Что ты! Это какой-то поэтессы двадцатого века, не моё, иначе откуда бы Мишелю знать текст? Кстати, откуда знаете?

— Моя мать любила петь, она, бывало, присоединялась с гитарой. Сюда бы Женю и вышло бы как в мои старые давние времена… Знаете, это очаровательный день…

      В этот момент в лабораторию вошли, и стало шумно. Пришёл Гоголь и как-то даже не здороваясь с Булгаковым, который вышел встретить, прошмыгнул в пристрой.

— Ага! Вы здесь! Фёдор! Иди сюда!

      В комнате стало шумно, Гоголь скитался из стороны в сторону и посмеивался, Мишель вопросительно смотрел, но улыбался. Когда вошел Фёдор, внезапно образовалась гробовая тишина. Между Достоевскими чувствовалось напряжение.

— Мишель, сыграешь вальс, как тогда, на сцене?

— Но…

— Сыграй, раз уж он просит, всё равно у вас музыкальный вечер, если верить Булгакову. Анна, здравствуйте.

      Анна кивнула, и в этот момент Гоголь накрыл какой-то тканью пианино, и оно исчезло из комнаты. Мишель явно не был таким доволен, после чего Николай накрыл и самого Мишеля вместе с табуретом, и он тоже переместился в неизвестном направлении. Гоголь радостно захлопал в ладоши и ускакал в коридор.

— Ну, играй!

      Мишель несколько непонимающе смотрел на него, мол: «Что это я тебе играть должен». Но когда вышел Фёдор стало ясно, что играть придется.

— А зачем вам это?

— Гоголь детство решил вспомнить, он на мне тренировался вальс танцевать и сейчас тоже хочет.

      Мишель снова тронул клавиши. Гоголь плавно вёл Достоевского, на лице последнего было явное удовольствие от процесса. Тут к Анне подошёл Булгаков, предлагая и ей станцевать, раз уж началось такое.

— Жаль, что мы не можем предложить Жене эту сыворотку, я недавно у него брал кровь, нынешнее поколение его покалечит-с. Есть шанс, что он станет инвалидом навсегда, психически, возможно, тоже. А может и просто умереть… Тела, что есть в сыворотке, просто отторгаются и, боюсь, запустят аутоиммунную реакцию. Нам с тобой средство подходит, но ему…

— Хочешь сказать, он навсегда может остаться эспером?

— Нет, скорее всего, с новой партией я что-то придумаю, но... Понимаешь, мы не знаем, когда появится материал.

      Мишель, который всё это слышал, слегка сбился с темпа. Вся его последняя надежда на то, что, Женя сможет жить – это та самая вакцина. Но теперь он был точно уверен, что Женя едва-едва продержится максимум полгода. А брат не собирался трогать Дазая ближайший год. И вот он играл на фортепиано и продолжал плакать, так, чтоб этого никто, никто не видел. Женя, наверное, не заслуживал смерти в его глазах, было сложно представить его мёртвым…

      Гоголь заметил, что Мишель как-то скачет в своих произведениях и спросил, не случилось ли чего, на что Мишель лишь улыбнулся и сказал, что он в порядке.