Фёдор быстро печатал, собирал в документе максимум из известного. Периодически отпивая из кружки, не отрывая глаз, продолжал набирать текст. Ему нужно было собрать досье на всех членов гильдии. Открыты несколько десятков вкладок в браузерах: декларации о доходах, выписки, слитые базы данных. Глаза уже жгло от напряжения, но он не останавливался. Память – дело прекрасное, но она всё же человеческая и имеет свойство искажать информацию со временем.

Ничего больше Достоевского не интересовало, ничего вокруг не существовало, и кажется, если бы сейчас отключили свет, он бы продолжил писать от руки. Наконец, спустя шесть часов за работой, он вытянул ноги, потянулся и тяжело вздохнул. Дело было завершено и отправилось в папки по организациям.

— Выходи.

Гордой походкой, выпрямившись во весь рост, в комнате появилось Наказание. С усмешкой на губах облокотилось об подоконник и продолжило смотреть.

— Что скажешь по поводу Луизы и Маргарет? Ты ведь видело хоть кого-то из них?

— Марго… Да, Маргарет видел, презабавная девица в жизни. Она нам не сколько угроза в тактике, как Луиза, сколько в силе. Впрочем, мы же не собираемся биться с ними?

— Мы – нет, они… а вот они – да. Характер? Одно дело, если я соберу информацию, другое – твоё восприятие. Тебе там часто появляться и с ней общаться придётся. Так что и план тоже составить взаимодействий.

— Вздорная, горделивая. Повлиять на неё разве что через Готорна, его она точно уважает, иначе не думала бы о том, что ему нужно было передать управление Моби Диком.

— Тогда не сметь язвить с ней. Держи язык за зубами, когда играешь меня. Лишнее слово – и всё пойдет в труху, — Фёдор говорил холодно, но не смотрел прямо в лицо, листал документы, не относящиеся к теме разговора.

Наказание рассмеялось.

— Разве? В мире всё всегда может пойти не так, как хочется, иначе меня бы здесь не было.

— Вот и не надо мне преумножать хаос в планах. Сидеть и молчать – вот твоя первая задача. А вторая – выполнять приказы.

— Хочу ли я быть твоим инструментом? Хотя, впрочем, почему нет? Хорошо.

И вновь холодные руки на шее. Фёдор повернул голову, но в комнате уже никого кроме него не было. В голове всё стояла сцена, как он познакомился с Наказанием.

              В тот вечер за окном была мерзкая морось. Они где-то под Парижем, в каком-то заброшенном и забытом людьми доме. Кровь из ладоней смешивается в металлической кружке. Запах щекочет нос. Синева, туман, сырость везде. Общей кровью рисуют круг, объединяя чужие слова. Время, жёлтый, Петербург, право, преступление и наказание, каторга. Фёдор отчетливо помнил всё связанное. Такое яркое в голове. На полу шесть свечей, по каждой на угол в кругу.

Надо взяться руками и смешать кровь, позволить исчезнуть одному из них окончательно. Круг загорается ярко-голубым светом, и точно так же светиться Осколок. Из всех щелей. Напоследок Фёдор слышит: «Спасибо, спасибо за покой». Голова вновь раскалывается от чужих воспоминаний. Ноги подкашиваются, и он заходится в каком-то зверином рыке. Больно, нестерпимо больно. Невозможно не закричать и не упасть на колени. Парк, фортепиано, горох, металлическая бляшка отцовского ремня, жёлтые цветы в вазе, яблоки, смех, могила, выстрел и бесконечная тишина голоса.

А когда чужая жизнь и посмертие заканчивают мелькать перед глазами... На него смотрит оно. Точно также сидит в кругу. На лице замешательство. Руки едва дрожат, когда ему протягивают ладонь. Фёдор принимает её, и в темноте не видно его лица, пока кровь не касается его кожи. Тогда оно светится легким фиолетовым. Заливается смехом. Дует ему на ладонь, и рана исчезает.

Сразу видно, как они похожи. В тот момент и появляется в голове осознание: «Вот какое оно, Наказание».

По началу оно говорило несколько несуразно. Сбивчиво, совсем как маленький ребёнок или как Коля в периоды эмоциональных потрясений. Было сложно понять фразs, которые звучали примерно «Оно, знаешь, хотя, ну в общем, большое такое и маленькое совсем, и далеко, а ещё? близко когда, такое страшное». Было до странного забавно наблюдать, как за несколько часов Наказание из несмышлёного существа дошло по сознанию до подростка. Оно пыталось спорить, убеждать, что идея, которую Фёдор преследует со своих шестнадцати – бред. Отчасти Достоевский начал понимать, почему отец всегда вёл себя так странно. Пытался запрещать разговаривать и наказывал.

Михаил Андреевич заткнуть-то мог Фёдора, вот только Наказание заткнуть ему не под силу. Даже если оно не говорит вслух, слышно его мысли. А оно, в свою очередь, слышит Достоевского. И это было уязвимостью. Наказание ему как-то сказало: «Он тебя никогда не винил в своей смерти. В других прегрешениях – да, но больше жалел, что не смог тебя спасти от этой участи одиночества». То, что хотелось услышать в девятнадцать. То, во что не верилось в тридцать два. Как Мишель мог его не винить? Разве была такая возможность? Это было уму непостижимо. Ведь на столько страданий обречь людей и Осколок...

Впрочем, эмоции посмертия не давались ему разумом. Он испытал на себе в первый миг весь спектр отчаяния, горечи, боли, одиночества и страданий. Разобрать, что к чему, не удалось, все эмоции забрало Наказание. Может, оно действительно лучше понимало и Мишеля, и Осколок.

Фёдор потянулся ещё раз и ушёл варить кофе. В последнее время он выглядел совсем плохо. Лицо бледнее листа бумаги, под глазами синева, вся кожа осунувшаяся. Сам из себя нескладный, похудел и выпадал из штанов, что носил уже лет так пять. Наказание словно черпало из него силы. Однако Фёдору было известно, что его способности под силу вернуть ему нормальный вид. Оно забирало отведённые годы убитых и могло восстановить Фёдора буквально на смертном одре.

После того, как прошли похороны Евгения, Фёдор разбирался с делами в Москве. В одной из «прогулок» по городу его сильно побили. Он уже блевал кровью, когда пришло Наказание. В тот момент под дождём на окраине Москвы стало ещё тяжелее дышать. Оно ушло в неизвестном направлении, а когда вернулось, от него тянуло кровью. И коснувшись руками, Фёдор чувствовал, что раны исчезают. А его по какой-то странной причине больше не знобит, и чьи-то руки гладят по голове.

— Я догнал одного из них. Это его силы и жизнь. Не смей умирать, пока не закончишь план.

Отчего-то именно сейчас отчаянно захотелось увидеть Колю. Он как никто другой понимает Фёдора, однако есть ли смысл его сейчас нагружать такими проблемами? Можно просто поговорить о чувствах Коли. Ему тяжело, да и давно этот вопрос не поднимали. И это было странно, он обычно не думал о таком. Коля всегда сам говорил о том, что ему слишком плохо. Странно хотелось все бросить и уехать в Петербург.

Гоголь лежал на полу. Чувствовал, как хребет касается пола, и млел от этого. В голове – целый монолог разрозненных идей, которыми хочется наполнить пустую квартиру. Но от того, что он скажет вслух, что чувствует, занавески и стены ему не ответят. Фёдора слишком давно не было в жизни, и да первый месяц прошёл так, что он почти не заметил этого. Он так хотел думать. Но правда в том, что на земле остался один человек, готовый разбираться в его пространных речах и понимать его – Фёдор Достоевский. В руках цепочка. Он снял ее тогда в Париже с чьих-то рук около кладбища. Знакомая цепочка превратилась в украшение для плаща. Были ли люди, кроме Фёдора, которые готовы его слушат? Он не хотел этого знать. Все говорили, что Достоевский не умеет чувствовать. Боже, как они смешили Гоголя! Да Фёдор эмпатичнее всех, кого он знал. Ему помнился разговор такой:

Он так же на полу, но рядом сидит на диване Фёдор. Внимательно смотрит в глаза, Гоголь чувствует это, а не видит взгляд.

— Почему я должен чувствовать вину? Я не хочу. Вина – социальная эмоция. А когда я вообще хотел быть частью социума?

— Ты чувствуешь себя виноватым за то, что болен? — тихий голос, но всё равно вызывает мурашки.

— Ну почему, зачем? Я не виноват, так почему? Разве я выбирал? Я ответственный за многое, но не виновен.

— Думаешь, но не чувствуешь?

— Это как его смерть для тебя. Знаешь, что это случайность, но всё равно по рёбрам скоблит.

— Я не виноват.

— Не криви душой. «Разве она у меня есть?» – конечно есть, уважаемый. Не было бы души, твои планы никогда бы не осуществились.

Смешок.

— Тебе плохо, не мне, так что не сворачивай с темы. Так где именно тебя то-беспокоит?

— Да дышать тяжело. Говорю, страх по рёбрам прокатывается, показывая, что я в клетке чувств.

Сейчас в голове всплыла та фраза: «В клетке чувств». В сущности так ведь и есть. Один далёкий писал в письме, что он освободился он чувств, гнетущих его. Через смерть. А можно ли освободиться от всех чувств убив не себя, а убивая других? Разве так он не покажет, что он качественно другой человек, нежели обычные?

Разве есть смысл оставаться в привычной морали? Есть ли у него право быть обычным? Его окружают сплошь странные люди. Отчасти он сам никогда не вписывался в социум. Как бы он не старался, он всегда отличался. Он любил, когда его гладят по голове, но давал только Достоевскому заплетать волосы. Старая традиция, повелась с времен, когда они сбежали.

Он не любил жёсткие кружева, кожа просто начинала гореть от них. Холодная вода обжигала его ещё больше, чем горячая. Видеть связь между петухом и стаканом, потому что их обоих используют в готовке. Ничего из такого небольшого списка не было у других людей. Потому надо отличаться полностью. Чувства – разве они не слишком засели в его голове... Хотелось, как и раньше, ощущать священную пустоту и быть воплощением хаоса в реальности. Но был ли он когда-то таким? Какая разница? Станет.

Гоголь довольно улыбнулся. А раз ему можно играть, то пришло время наведаться к Достоевскому, где бы он сейчас ни был.

Смутно знакомый запах кедра ударил в нос, и после – совсем немного ванили и чего-то терпкого. Но, принюхавшись, запах он так и не нашел, словно он пропал. Он резким рывком оторвал спину от пола. Пора идти куда-то далеко. Куда не важно, лишь бы идти и по возможности по пути встретить Достоевского.

На улице стоял дивный май, уже распустились почки. Смеркалось. Ярко-розовым закатным светом подсвечивался весь Петербург. Идти было тепло, и везде запах только что раскрывшихся листьев липы. Гоголь вышел в чём был. Было немного холодновато в одной футболке и каких-то цветастых шортах. Волосы странным образом плохо сплетены в косу, и он смотрит на мир каким-то совершенно другим взглядом.

Всё сейчас словно пустое, и никогда полным не было. Остаточная память когда-то живших людей или чей-то забытый сон. И не то чтоб неприятно было здесь. Здесь красиво. Здесь завораживающе качаются верхушки деревьев, стоят заманчиво качели, подходящие по росту Коле. Всё так, как должно быть. Но от того почему-то тошно. Словно мир и не заметил, что он не выходил на улицу целый месяц. Словно мир и без него бы справился…

Тут Коля усмехнулся собственным мыслям. Конечно, справился бы. Он же не творец какой, просто обычный одарённый, коих миллионы на всей планете. Ему ведь точно так же было безразлично на людей, когда он не выходил из квартиры. Их просто не было в его жизни, и наоборот. В его жизни, если так посмотреть, людей критически мало. На ум всегда приходят только знакомые через Фёдора. Словно он такой весь нелюдимый, и есть только одна ниточка, ведущая к социуму. Сам Достоевский знакомства заводил только ради плана. Он даже в школе особо с детьми не общался.

Идя через лесопарк, Коля вспомнил, как первый раз они вышли классом на пикник. Достоевские там никогда не появлялись. Бесконечные кружки и домашние обязанности сжирали всё их свободное время. А Коля пошёл, потому что он только перевёлся в новую школу. Новый учебный год, новые знакомства и всё в таком духе. Денёк тот был погожий, жаркий и немного душный. Совсем не верилось, что уже сентябрь в Москве, а не июль. Ему в том году стукнуло десять. Он до сих пор помнит запах выхлопных газов машины, которая мимо него проехала, когда он зачаровано смотрел на строение веток. Люди впереди шумные и что-то обсуждающие. Они все знакомы друг с другом, и перед новым коллективом Коле искренне хотелось быть лучше, чем он есть.

 Полыхающие почему-то красные щёки, казались ему уродливыми. Он помнил: в мультиках обычно румянец приписывают влюблённому, а он что? Он просто устал идти до места пикника. Птицы что-то щебетали, и он боролся с желанием полезть наверх и принести домой какую-нибудь свиристель или кто там ещё оставался в то время в лесу и пел? Гоголь, что тогда, что сейчас, не разбирается в видах диких птиц. Дети всё идут, и тут кто-то к нему оборачивается и начинает спрашивать:

— А ты как думаешь, кто лучше: Лёлька или Леська?

— А они кто? Как выглядят? – Коля стесняется, что не всех ещё выучил, и немного испуганно говорит. К нему впервые проявили интерес с начала учебного года.

— А! Точно… Ну, та что с косичками и синей лентой – Лёлька, а коротко стриженная – та Леська. Леска, кстати, знаешь, почему подстриглась? – и, не дожидаясь ответа, мальчик с веснушками на всём лице выпалил, — Ей жёвку в волосы налепили, вот она и психанула. Так и надо ей. А налепил Василий, ух и дрались они тогда… Ну так что, кто лучше?

Коля сильно призадумался. По каким критериям лучше? Как человек или ученик? Или же его спрашивают, кто ему внешне нравится?

– Честно не знаю, они обе вроде как хорошие, — и поправляет рюкзак.

В ответ лишь громко рассмеялись.

— Сразу видно, ничего ты не понимаешь, только и якшаешься с Федей. «Мы с Тамарой ходим парой». Очевидно же, что Лёлька лучше. Она, когда злится, так краснеет забавно, да и ленты удобней распускать, Леське же даже за косу не дернуть.

Паренёк отвернулся и пошел куда-то вперёд, оставляя Яновского в смущённом состоянии. Как назло, он тоже красный как рак сегодня. Пропади пропадом чёртова жара.

А потом всё тот же паренек его и травил за разные глаза.

Сначала Коля и не понимал, почему его называют плюшевой игрушкой. Он вроде и характера не мягкого, и играли с ним редко. Только потом Федя и Мишель ему объяснили, что из-за разных глаз, и что мальчишки из класса Коли терпеть не могут мягкие игрушки, потому что «Они же девчачьи!». А у Яновского кроме кота из старого маминого пальто и самодельной машинки и не было игрушек. Солдатиков и машинки, автоматы и пистолеты с пистонами он видел только дома у Достоевских. Когда-то давно, когда они ещё не ходили в музыкалку, они даже часто играли с ними. А потом Михаил Андреевич за какую-то провинность Мишеля конфисковал все игрушки, что были. И вроде как заставил сидеть за фортепиано весь день, не давая еды. Почему-то Коле тогда хотелось верить, что всё вернут и они снова выйдут во двор. Но их так и не отдали братьям. Их отдали ребенку сослуживца их отца. Федя, когда узнал, разгромил все шахматные фигуры и долго ворчал.

И вот, идя по лесу, почему-то вспомнив то, что было уже давно, почему-то стало обидно. Досадно, что он не знает где все его бывшие одноклассники сейчас. Он бы им в лицо посмеялся, он бы! Да он за месяц получает больше, чем человек с высшим, а он с четырнадцати на улице! Всё сам. Почему они думали, что они лучше его? Да куда уж им! Сто процентов квартира в кредит, трое детей на горбу и алкоголизм. Уж лучше жить так, как он, чем как они.

В порыве он сбросил обувь, взял в руки и пошёл дальше босиком. Он не знал, где он и зачем сел в метро, почему выбрал именно тот автобус. Он всё ещё сидел с кроссовками в руках, а ноги уже были грязные, когда он заметил знакомые камни. Кажется, он возил сюда одного из подопытных. Шёл знакомо-незнакомой тропинкой, а в голове стоял чей-то смех и запах табака. Только вот чей он – не было понятно, и Гоголь, чтоб не нервировать себя, закурил.

Знакомое облезлое здание. Кажется, он здесь пару раз лечил свои раны. И там точно должен быть Булгаков и ещё кто-то. Врач стоял на крыльце, когда Гоголь вышел из тени хвойных деревьев.

— Добрый-добрый вечер? Как ваша жизнь, Михаил Андреевич? Или Михайлович? Какая разница… Да! Как настроение?

— С тех пор, как вы выгнали меня взашей, всё как-то паршивенько, — он выдыхает дым, который совсем не похож на тот, что в начале тропки. Но Гоголь машет рукой – не важно, какая разница. Мало ли курящих...

— Да? Какая жалость — и Гоголь поднимает брови, склоняя голову на бок. А потом на носочках прыгает до ступенек, стараясь не угодить в лужи, — Михаил Андреевич-Михайлович, как дела? Ох, вы завели кошку? Выглядит взрослой… Она к вам прибилась? Хотя неудивительно, что вы её забрали.

В руках Гоголя блеснула цепочка, а Булгаков переменился в лице, но лишь на долю секунды.

— Всё молчите... Знаете, даже труп в холодном переулке поразговорчивее будет.

– Я Афанасьевич. Михаил Афанасьевич Булгаков.

— А? Правда? Но я не буду утруждать себя запоминать. Будете… Бегемот. Да, вы говорили, что у вас есть чёрная собака или кот. Но, впрочем! Хочу зайти к вам, потому что немного устал идти. Пригрейте уж, пожалуйста.

— Зовите Мастером, кота уж полгода как нет.

— Ну, «Мастер» будет проще запомнить, однако вы меня пустите или нет?

Булгаков сделал затяжку и обречённо выдохнул.

— Там Анна беснует, не советую, опасно для жизни.

— Анна? Она же обычно тихая. Анна, Анна, Анна, — Гоголь пробовал имя на вкус. Звучало знакомо, и образ какой-то был, но в голове не складывалось цельной картинки. Он забыл, как эта Анна выглядит.

— Она узнала, что он умер и пришла в бешенство, что ей не сказали раньше. Пойдемте.

Стоило им только зайти, как Гоголь наткнулся взглядом на женщину. Высокую, с презрительным блеском в глазах, челюсть плотно прижата, а она сама тряслась.

— Закончил? Каждый раз, когда бесишься, сбегаешь курить. Что, тяжело поговорить? – голос холодный и чеканит каждое слово настолько отчётливо, что Гоголь испугался немного, а потом натянул улыбку и кинул кроссовки под ноги.

— А Николай, вы почему мне ничего не сказали? Почему даже не позвонили и не сказали, что, Женя умер, чай не последний человек в…

— Женя? Кто? Анна, вы ведь Анна, верно помню. Евгений был подчиненным Фёдора?

Анна переменилась в лице, и снова такой же испуг, она смотрела на него немигающими глазами, что слезились. Гоголь поднял руку и поднёс цепочку к свету.

— Надо бы бусин раздобыть…

— Вы сейчас серьёзно, Николай? Почему мне не сказали? Кто-то сказал молчать?

— Почему вы так реагируете? Что, разве первый раз кто-то умирает у Фёдора? Что ни день – то смерть во благо будущего. Женя… не помню ничего особенного. Был кто-то. Да мало ли людей работает на Фёдора! Я слышал от него, что есть, тот кто поднимает трупы. Но видеть – не видел. Анна, улыбнитесь! Какой смысл сокрушаться о чьей-то смерти? У меня было чьё-то письмо, но толкового там мало. Разве что напутственная речь, что все мы умрем в руках Фёдора и что он так освободился. И теперь свободен. Вот то я понимаю. Но хочу познать другую свободу. Ну, я пойду руки мыть.

Гоголь удалился. Анна сидела и смотрела невидящими глазами в сторону двери.

— Что с ним? Почему его слова…

— Он первым нашёл его труп, Фёдор сказал, что он с ним в той улочке провел около двух часов. И что Николай был чуть ли не свидетелем того, как Женя застрелился. Он перестал таблетки пить после всего. Даже Фёдор не мог его заставить их пить. Но когда я его встретил через три дня после смерти Замятина, он был ещё хуже. Он был уверен, что Женя застрелился из-за него и видеть своей жизни не хотел. Так я могу трактовать тот поток слов, который я услышал от него. Я потому не сказал. Если так отреагировал Гоголь, который за чужую жизнь не держится, то как ты, такая миролюбивая, могла отреагировать? У тебя уже умер муж однажды.

— Это тебя не извиняет. Ты хоть знаешь, что он мне написал? Чтоб я о нём забыла. Как о страшном сне. Что он давно хотел умереть и какой-то бред о том, что он уже однажды умирал и было это ещё во времена Союза. Господи, помилуй!

— Анна, зачем вам тот одарённый? Разве вы не знаете? Глупо же просить бога! Смерть очаровательна в своём проявлении.

— У него психоз, да? – тихо сказала женщина, смотря на то, как Гоголь крутит косой.

— Да.

— Я вменяемый и понимаю, о чём вы говорите, я не понимаю, почему вы сокрушаетесь над чьей-то столь незначительной смертью. Уж я бы запомнил, если б человек действительно был важен для организации.

Булгаков сложил руки лодочкой, тяжело вздохнул, поднял голову к потолку и выдохнул. Он не совсем понимал, какой мотивацией пользуется Гоголь и почему вообще пришёл к ним сегодня.

— Аннушка, к слову, Мишель теперь тоже мёртв, если верить словам Еси.

Анна ничего не сказала, лишь закрыла глаза.

— Мишель? Был у меня друг, да… Правда он мертв уже лет так шестнадцать-семнадцать. Он такие вещи творить мог!

— Какие-с? – с усталостью в голосе спросил Михаил Афанасьевич, а после опёрся о стенку.

— Представьте себе высокий бетонный забор, метра так три, и парнишку лет девяти. И вот он мог там прыгать на скакалке подначивая меня, что я так не смогу. А он, зараза, ещё и босиком тогда был. Мне кажется, что, если б он в тот день был в хорошем настроении, он бы и с Федей партию в шахматы мог сыграть. Он был удивительно ловким. Он меня по дверям научил залазить на чердак. Или Фёдор… Не помню, но забавно, что у Фёдора столько подчинённых и подопытных с именем Михаил. Брат всё же. Да! Прекрасный человек.

Булгаков стоял, несколько опешив. Он предполагал, что Мишель приходится Фёдору родственником, но чтоб они были знакомы с Гоголем так давно? И что когда-то Мишель был обычным активным ребёнком? Насколько тяжело было ему, раз к моменту, когда он вновь встретился с самим Булгаковым, он больше походил на тень, чем на человека.

Анна смотрела как-то радостно, а после с слабой улыбкой произнесла:

— У него всё же было детство, я рада. Он был хоть когда-то обычным ребенком. Николай, а вы зачем пожаловали?

— Как зачем? Чтобы… Честно – сам не знаю, но мне бы с Фёдором поговорить. Я, когда сюда шёл, не совсем понимал, куда иду. Он сейчас где?

— Не знаю, уехал куда-то. Точно не в России.

— Да? Жалко-жалко. А кто у вас здесь? – Гоголь открыл дверь в палату.

           Там на койке лежал Гончаров и что-то читал. Коля плохо видел и точно разобрать буквы не мог. Но вспомнил, что именно его привёз сюда когда-то давно. Иван выглядел лучше. Не было мешков под глазами, здоровый цвет лица и расслабленная полуулыбка. Волосы собраны в подобие гульки, чтобы, видимо, не мешали читать.

— А, Николай, здравствуйте, — Иван поднял голову.

Гоголю показалось забавным, что он помнит, как зовут Гончарова, но в упор не помнит того, о ком говорила Анна. Он зашёл в палату и встал напротив окна. Посмотрел на пейзаж. И смутно припомнил, что здесь должен был жить ещё один парнишка. Вроде как, Еся.

— А второй где?

— Во флигеле уж больше года. У вас что-то конкретное ко мне?

— Да! Знаешь… Знаешь, я почему-то отчётливо помню, как я тебя забрал от Фёдора, но не помню, что он тогда сказал. А что-то важное ведь говорил. Он слова на ветер не бросает. Да! А почему я забыл? Не стоило ездить во Францию, ничего не помню после неё. Да и до… Странно, что случилось? Знаешь? Что он сказал, помнишь?

— Честно – не особо. Верно подмечено, что Господин Достоевский что-то говорил, но я тогда слишком плохо осознавал реальность. Что-то про книгу и Бога. А еще про некого безумного фанатика, а чьего – не помню. Вам бы у самого Господина Достоевского спросить.

Булгаков, наблюдая за ними со стороны, нервно чесал шею. Было невыносимо смотреть на состояние Гоголя, и он всё больше понимал, почему Достоевский просил приглядывать за Колей. Он невменяем.

— Вспомнил! Он говорил про иллюзорность мира! Естественно, он часто рассказывает сказки, но тогда он чего-то упомянул того охломончика японца. Как его имя? Не помню.

— Иллюзорность книги? – спросил Булгаков, припоминая строчку в прощальном письме: «смерть от невыносимого откровения».

— Я не помню, что он говорил точно. То ли что однажды порвал ткань повествования романа, то ли что на него не действуют изменения в книге. Я вот почему поговорить хотел с ним. Ведь ему дана совершенно другая свобода, и вот то, как он её обрел, мне интересно. Быть свободным – высшая цель. Счастье – оно как застывший момент, счастливый человек – мёртвый человек, потому что время не может застыть. А вот свобода – она возможна, она реальна!

Булгаков кивнул, сделав вид, что он понял, о чем говорит Гоголь. Но ровным счетом ничего не было ясно из его пространных и запутанных речей.

— Николай, совсем забыла, Фёдор просил передать вам учебники по японскому. Ещё просил, чтоб я вам рассказала азы. Когда сможете?

— Хоть сегодня, хоть сейчас. Да! А где всё-таки Достоевский? Иван, ты знаешь, где?

— Нет. Знаю только то, что он перед отъездом разговаривал с Есей. Может, он знает…

— Ну и что мне теперь, ждать у моря погоды, когда он объявится? Должен же хоть кто-то знать, где он.

— Фёдор в Америке, — чей-то отдалённо знакомый голос.

Гоголь обернулся. Позади него стояла женщина, на вид едва ли его старше. Волосы коротко стриженные, чёлка смешная, лесенкой и едва пол-лба прикрывает. Сама в жакете с широкими плечами не по размеру, и от того её фигура казалась забавной. И юбка до колена.

— Да? Спасибо-спасибо. А вы специально надели оливковый костюм? Он просто вам не особо идёт, вот если б холодный коричневый...

— Я вас не спрашивала, — голос уверенный и степенный.

— А кто вы? Кто же, кто же…

 — Марина Цветаева.

— А! Та, что из петли сразу в организацию! Как можно забыть того забитого котенка? Непросительно.

— Судя по вашему разговору, вы в целом много кого забыли за последнее время. Но меня не волнует. Фёдор просил передать, чтобы вы сидели на месте, он сам с вами свяжется.