Достоевский читал обновлённую информацию и смотрел записи с камер в кафе. Наказание, что юлило вокруг, ворчало, что Дазай не имеет никакой культуры, раз предлагает бедной девушке суицид уже третий раз на дню. Фёдор хоть и не говорил вслух, но ему тоже такое не нравилось. Если настолько хочешь совершить с человеком суицид – доведи его до такого состояния, Осаму, тебе же свойственно издеваться так над людьми.

Когда в поле зрения появился Акутагава, Достоевский рассмеялся. Огромный потенциал для столкновений Агентства, Мафии и Гильдии. Наказание документировало то, что видело через глаза Фёдора. Светила холодная белая лампа на проводе с потолка. Было немного темно, но они уже привыкли к такому освещению. Наказание потянулось на кресле и выдохнуло.

— Он же никогда доволен жизнью не будет? Акутагава этот... Сколько бы ни хотел признания от Дазая, даже если получит, ему будет недостаточно... — говорило Наказание скучающим голосом.

Фёдор отвлёкся от записи.

— Совершенно верно, точно так же, как и Ацуси, который хочет спасти всех, никогда не будет доволен. Ведь он не может всем помочь, даже чисто технически.

— Бедные люди... Но они-то что, они дети, а ты до сих пор действуешь так, как вёл себя твой отец. Нигде не жмёт?

— Нет, меня всё устраивает. Даже то, что я с 14 лет очень сильно изменился. Но ещё одна такая фраза — и ты полетишь в небытие. Хочешь?

— Пх, нет конечно, как ты без меня, последнего напоминания о брате?

Фёдор фыркнул. Работы в последнее время было много. Следить за всем агентством так, чтобы они не заметили — нужно много разнообразных людей и средств в принципе. Сейчас он покупал информацию у обращавшихся к агентству, спрашивал у друзей и бывших коллег про членов ВДА. Больше всего Достоевского позабавило, что Фукузава пользовался однажды услугами имени Грешника Петербурга. Фукузава состоял в организации семи отступников, хотя об этом, опять же, мало кто знал. И тогда на острове именно он пригрозил именем Грешника, что все правительства пошатнутся из-за той информации, что он собрал, если он опубликует это.

Кроме того, Акико Ёсано тоже была задействована в войне, как и нынешний босс мафии Мори Огай. О них несколько раз писала Анна в своих докладах за девяносто девятый и двухтысячные года.

Но голова болела, и Фёдор не мог собрать мысли в единый комок. Смотрел на изображение, и мысли вертелись, но не преобразовывались в чёткое предложение. Поэтому писаниной занималось Наказание.

— Может, поспишь?

— Ты видел, нам столько ещё писать...

— Я это и один сделать могу.

— Нет.

Фёдор упёрся и не собирался отступать, он должен был сделать всё за один присест. Наказание хмыкнуло и продолжило писать. Но уже через мгновение слилось обратно с Фёдором, а через три секунды в комнату ворвался Гоголь.

— Не ждал! Не ждал!

— И тебе привет, как тебе работа?

— Задолбали они меня. Невозможно с ними разговаривать, они! Они, знаешь они такие твари двуличные...

Фёдор вздохнул и приготовился слушать рассказ о подставах в министерстве юстиций. Но Гоголь, на удивление, не стал говорить ничего об этом, а просто обошёл, встал за спиной и закрыл глаза Достоевскому.

— Я всё знаю, ты от меня ничего не скроешь. Я вижу, что ты устал, и сейчас мы просто будем пить чай.

И завязал Фёдору глаза лентой. Тот даже не стал сопротивляться, он слишком привык к выходкам Коли. Вероятность, что ему дадут как чай, так и яд была равна. Но Гоголь ровно дышал, а руки его на глазах почти не дрожали, — значит, действительно чай. Лучше играть по правилам Коли сейчас, иначе он может рассердиться и начать всё крушить.

— Я боюсь смотреть тебе в глаза, ты уж прости. Мне кажется, ты знаешь обо мне даже больше, чем я сам, мне страшно, страшно смотреть и видеть там твоё сожаление. Я не хочу, чтобы меня жалели. Я ничего не хочу чувствовать.

Кружку поставили на стол.

— Я хочу свободы, понимаешь? Но твои глаза, они словно заковывают меня в рамки того, кем я хочу быть, чтоб оставаться подле тебя. Ты же знаешь, что я не вижу жизни без твоей угрюмости.

Он аккуратно поднес чашку к губам и наклонил, чтоб можно было отпить. Тёплая жидкость потекла по горлу.

— Но... Если я хочу свободы от эмоций, мне нужно избавиться и от этих тоже. А я не хочу. Я хочу, чтоб эта связь была до конца нашей с тобой жизни. Я уверен, мы умрём в приблизительно одно время. Я хочу продолжить путь по загробному миру с тобой и ни с кем другим больше.

— Тогда... Убей меня. Без сожалений и терзаний, когда придёт время. Так мы поистине обретём свободу. Уйдём без обязательств перед богом, людьми... Просто убей, когда сочтёшь нужным.

По щекам прокатилась слеза. Там, в темноте, замерли. Кружка дрогнула. После чего её поспешно убрали, а Достоевского резко обняли и сжали.

— Только если ты просишь.

Он держал его так довольно долго, с минуту или две, а после развязал глаза Достоевскому, и Фёдор посмотрел на него.

— Прекрасно, ты идёшь против воли бога, пытаясь утратить себя... Спасибо.

Гоголь, который всё это время держался, пустил слезу.

— Бог, которого мы с тобой знаем, всегда давал нам непосильные задачи, нужно его убить.

— Я рад, что после всего, что мы с тобой сделали, ты все ещё на моей стороне, — Достоевский утёр глаза и рассмеялся, — Рассказывай, что случилось в министерстве.

— Он воспринимает меня как мальчика на побегушках. Что это такое вообще?

— Но ты же сам создал этот образ.

— Да, но... Что такое, почему он такой мерзкий, — Достоевский хмыкнул и отпил чая. Наказание внутри бунтовало: «Ты разрешишь ему убить нас?! Ты? Ты совсем берега попутал?». Но Фёдор не обращал внимания на слова Наказания, а был поглощён речью Гоголя. Его очень интересовало, что происходит в министерстве. Гоголь бурно рассказывал, громко говорил и кричал. И все, казалось, недоволен. А после вздохнул и протянул шоколадку.

— Как поживает твой кариес? Заметил, что ты съел все свои запасы сладкого. Неужели всё настолько плохо? Ты вообще отдыхаешь?

— Отдыхаю конечно...

— Врешь.

— Да.

И мгновенно в лоб прилетел щелбан.

— Вот ты! Вечно уходишь в работу и забиваешь на проблемы!

— Да что ты, а ты как будто так не делаешь?

— Это другое....

Достоевский усмехнулся и начал пролистывать документы, которые написало Наказание. Всё было грамотно и чётко расписано. Гоголь, поправляя волосы, тяжело вздохнул, после чего лёг на холодный бетонный пол.

— Знаешь, я сшил костюмчик, но всё никак не могу понять, какая карта подойдёт для закрытия глаза.... Его ведь нет уже десять с лишним лет. Странно, я иногда просыпаюсь и думаю, что вижу мир как раньше, но это ложь. А ещё вспоминаю, что у меня шизофрения... Сколько бы я ни отрицал очевидного, это ведь так. Галлюцинации, бред, отрешённость от мира, дурашливость на глазах общественности и панический страх людей, я... Я ведь давно болен. Булгаков сказал, что эта болезнь поражает все черты личности и спросил, каким я был раньше. Ты вот помнишь? Я нет. Не помню, как я себя вёл без неё. Кажется, что она со мной всегда, ровно так же как ты. И вот что мне не дает покоя, — он сел и посмотрел в глаза Достоевскому, — Ты, ты ведь можешь оказаться всего лишь моей фантазией. Мне трудно поверить, что есть человек на земле, который настолько хорошо ко мне относится, а я ему доверяю настолько, что говорю это вслух. Если мне придётся убить тебя, я ведь и себя окончательно убью? Но если убью тебя, то стану свободным от книги. А что, если нет? Что, если я просто останусь в мире грёз...

— Я не могу ничего гарантировать. Но я точно не плод твоей фантазии. Иначе бы Булгаков не ругался на нас с тобой. Скажи, ты вспомнил что-нибудь из Франции? Почему ты был в Париже, помнишь?

— Мальчик умер. Мальчик лет четырнадцати смеялся, а потом умер. А он кто-то важный? Почему ты спрашиваешь?

— Как бы сказать, — Фёдор поднял глаза к потолку, пересчитывая мысленно плиты, — Это второй твой лучший друг, и ему было не четырнадцать, а двадцать пять. Четырнадцать ему было на момент, когда ты встретил его впервые. Ты тогда тоже предполагал, что он твоя галлюцинация. Но больше на этом настаивал Мастер.

— Лучший друг? — Гоголь смотрел непонимающе и рассмеялся, — Да как я мог бы забыть своего лучшего друга? Тебя я не забыл бы никогда, а если забыл его, то может он и не такой хороший друг...

— Помнишь письмо? Я читал его, прежде чем отдать тебе. Только после письма ты захотел стать поистине свободным. А ещё ты в Париж приехал только ради него и меня, потому что думал, что я его совсем затаскаю по работе.

— Он действительно так важен?

— Он — Легенда.

Гоголь замолчал. Уткнувшись носом в колени, начал плакать, нарочно закрываясь от Достоевского руками. Фёдор же в этот момент покопался в документах и нашёл фотографию. На ней был Женя в жилете и бежевой рубахе, он курил трубку, зажав губами, а в руках была гитара. Рядом — Коля, который заплетал косу, держа в зубах резинку для волос, а совсем вдали сидел Достоевский с книгами в руках. Фёдор положил фотографию рядом с ногами Гоголя. Коля, подняв красное лицо от коленок, посмотрел на снимок и шмыгнул носом.

— Совсем как тот, кого я видел в лесу перед лабораторией. Это был он? Галлюцинация? Воспоминание? И глаза такие же... Зелёные.

Достоевский лишь понимающе кивнул. Он смотрел, как Гоголь гладил большим пальцем глянцевую фотографию, и вспомнил Мишеля. Он так же смотрел на фотографию парка, когда был ещё жив. По правде, раньше фотография принадлежала Мишелю. Она стояла на его прикроватной тумбочке в простой деревянной рамке. Там же рядом часто лежали очки. Фёдор всегда вставал раньше Мишеля, по странным традициям младший брат будил старшего и они вместе шли к завтраку. Мария Фёдоровна всегда их встречала кашей и улыбкой, а отец курил в форточку свои самокрутки. И в тот день, когда Фёдор окончательно сбежал из отчего дома, он прихватил с собой ту рамку и ещё одну вещицу.

Фёдор был тайно крещён в ванной, как и Коля, но они о том никому кроме друг друга и не говорили. Так уж вышло, когда они рассказали друг другу, в двенадцать лет, обменялись крестами. И вместе с фотографией Фёдор прихватил свой крестик, маленький, серебряный на хлипкой тоненькой цепочке.

— А мой крестик всё еще у тебя? — тихо спросил Достоевский, пока Гоголь что-то бормотал.

— А? Конечно, — он достал крест из-под ворота, снял и, держа за цепочку, протянул так, чтоб Достоевский увидел, — А мой?

Фёдор кивнул и ушёл за стол, достал шкатулку и протянул в ответ крест.

— Я поменял цепочку, но крест сохранил. Знаешь, так мало мне нужно было, чтоб помнить о тебе в тот год в заброшенном доме. Как ты меня нашёл? Неужели действительно случайность? — допытывался Гоголь.

— Нет. Я искал тебя. Когда прибыл в Ярославль, стал собирать слухи. И один из таких — что седой сумасшедший парень ходит по городу и что-то бормочет под нос. Иногда денег просит. Я тогда подумал: «Ну не может же быть он». А то действительно ты был.

Коля на это лишь рассеяно улыбнулся, шмыгнул носом, надел обратно крестик и, спрятавшись в высокий ворот водолазки, сказал: «Хочу видеть его могилу». Фёдор обомлел. Как же он его повезет под Париж, если он нужен здесь.

— Подожди немного, месяца два, и я отвезу тебя туда. Обещаю.

Гоголь хмыкнул, как бы не веря в то, что говорит Достоевский.

— Мне пора, давай, пока-пока.

И скрылся за железной дверью. Достоевский ещё с минуту вслушивался, как шаги удаляются от кабинета, а после вернулся за работу. Наказание молчало и ничего не говорило, лишь чувствовалось, что обиделось, и Фёдор даже не думал его переубеждать. Гоголь не убьёт его завтра, послезавтра и даже на следующей неделе не убьёт. Скорее всего, как только он придёт на свою квартиру,то просто разрыдается и будет считать Достоевского глупым человеком, который считает, что так легко убить своего друга. Фёдор так не думал, он прекрасно знал, что сам убить Гоголя он не в силах. И приказать кому-то другому — тоже. Потому, когда книга будет у него, всё заранее запишется, и Гоголь не будет в силах совладать с тем, что написал Достоевский.

***

Булгаков наблюдал, как Гоголь вышел из катакомб, потом посмотрел на Анну и закурил. Анна покачала головой и продолжила читать книгу. В зале, где они сидели, всё было залито жёлтым цветом, висели картины Булгакова, с которыми он не был расстаться даже на пару месяцев. Ахматова в красном бархатном платье слушала пластинки с музыкой советских времён. Рядом сидел Гончаров, босой, даже без носков, в едва расстёгнутой рубашке с черными джинсами. Нетипичный наряд для него, но он пока не мог совладать полностью со своими руками. После операции он с трудом говорил, и Булгаков беспокоился, как бы они с Достоевским чего не задели в его голове. Но Иван был радостен сразу после пробуждения, и первое время такой результат радовал Булгакова, пока он не понял, что изначально меланхоличный и депрессивный Гончаров почему-то излишне счастлив, что больше походило на продолжительную эйфорию. Сейчас Михаил Афанасьевич просто надеялся, что это мания, и в скором времени Гончаров вернется на круги своя.

— Анна, милая, что вы хотите на ужин?

— Ужинать я буду дома, а вот чай можно…

— Как так «ужинать дома»? Ты ведь за весь день ничего не ела. Ты давай прекращай пародировать Фёдора и говори, что мне приготовить.

— Манку хочу… с вареньем, вишневым или малиновым.

— Задачка, конечно, из риса сделать манку!

Анна рассмеялась и перевернула листок в книге. После чего выписала пару иероглифов в блокнотик и отложила карандаш.

— А вы, Иван, что будете?

— Всё пригото-то-товленное.

— Смотри он уже может отвечать сложно, а не просто «Да» и «Нет», — и Анна поправила прядь волос.

— Ну так вы оба долго занимались.

Гончаров на высказывание Булгакова просиял улыбкой. У него в руках был комочек глины, из которого он лепил различных неказистых животных. Сначала руками, а потом способностью. Нужно было пощупать, какая она, красная глина. Сырая, липнущая к рукам, пахнет землей, холодная, пластичная, — всё так важно прочувствовать и понять, как можно из такого материала что-то сделать.

— Анна, я приготовлю гуляш с рисом.

— Вперед и с песней, только не сожги кастрюлю.

— Ну ж не такой я и немощный.

— Всё, не отвлекай, я занята.

Гончаров смотрел на них как-то завороженно, словно никогда не видел их такими простыми и домашними. Они выглядели для него как семейная пара, которая в браке уже больше двадцати лет. И он посмеялся над своими мыслями.

Рядом бегала Интеграл и драла когтеточку, Гончаров сам видел, как Фёдор принес столбик для Интеграл. Рядом стоял рояль. И казалось, зачем его привезли, ведь Мишель уже больше полугода как мертв, оставалось бы оно в лаборатории. Но Достоевский велел его привезти, и сам иногда на нем поигрывал, а Гончаров, заразившись идеей снова играть на фортепиано, до операции выучился играть кое-какие простые вещи, но после сильно расстраивался, когда у него не получалось играть. Он всё вспоминал Мишеля, который даже после того как извивался минуту как уж на сковородке, после того как неожиданно появился, играл восхитительно, пусть и немного нервно. Гончаров, немного не понимая, как же ему лучше играть, продолжал стараться и разминать свои руки в работе с глиной. И вот, с месяц после операции он уже мог спокойно и ровно играть собачий вальс.

Сейчас, вспомнив Мишеля, Гончаров хотел с кем-то поговорить, какой же всё-таки он странный человек, но он стеснялся того, что не может выражать свои мысли четко. Сейчас и вообще, ему казалось, что постичь природу Мишеля так же трудно, как и понять самого Достоевского, его мысли, идеи и планы о книге. Далёкие от понимания люди так сверкали на глазах. Мишель часто улыбался, но в глазах его была бесконечная грусть. Мишеля знал Еся, но разговаривать с Есей сейчас – бесить его только. А меж тем, Иван всё думал, что, если бы мог, он хотел бы сделать своим другом, чуть ли даже не насилу. Признаться, даже пытался. Чтобы понять Мишеля, у Гончарова ушло несколько недель, а ведь он осознал только часть слов про Фёдора и Гоголя. Совсем крошечную.

Гончаров понимал большинство Крыс, но так и не понял в полной мере Замятина и Мишеля, а Фёдор полностью оставался загадкой. Но с недавнего время завеса личности улыбчивого, но стального Замятина стала проясняться. Но больше не укладывалось в голове у Ивана, что такой человек был Гробовщиком. Ведь, когда Гончаров узнал о том факте, слова, которые Евгений произнёс при первой встрече, заиграли другими красками. Он словно смеялся над Гончаровым и его додумками, что Гробовщику нужно Согласие.

И всё же образ Мишеля стоял в голове. Как он играет на фортепиано. Как волосы, по обыкновению распущенные, мешали ему.

Что-то резко упало в реальности и вырвало из мыслей Гончарова. Оказалось, это Булгаков уронил кастрюлю.

— Ядрёна вошь, какого хрена всё сегодня из рук валится?!

— Отдохни, Миш, и ты удивишься — концентрация вернется, — отвечала Анна.

— Я уже начал готовить, так что обойдусь.

— Хорошо.

И Ахматова продолжила читать. В комнату пришла из палаты Марина. Выглядела она немного уставшей. Что-то было не так, и Гончаров не особо понимал, что же с ней всё-таки приключилось.

Марина гордо взглянула на всех в комнате и присела на кресло, что стояло напротив дивана, где сидели Анна и Иван. Играла музыка, какой-то романс, и Марина выдохнула.

— Знаете, я так устала сидеть в катакомбах, я как крыса…

— Но ты ведь и есть Крыса! — крикнул Булгаков с кухни.

— Что у вас за привычка, отвлекать меня от работы, — уже не сдерживая гнева, сказала Анна, — Что вы все, не видите, я работаю? Вас — так, значится, не отвлекай, а когда я занята — можно говорить под руку?

— Извини, — Цветаева стушевалась. И вся в кресле сжалась, словно слова Анны всегда для неё имели особый вес.

— Ничего. Просто час тишины. Просто помолчать всем. Миша, тебя тоже касается.

Анна продолжила читать. Достоевский разделил с ней часть информации про Ацуси, и сейчас ей нужно было составить социо-психологческий портрет Накадзимы и его способности для большей точности. Для того Фёдор дал ей брошюру, по которой когда-то составил всю свою многочисленную картотеку одарённых всех стран и ловко изменял информацию. Доверие в таком аспекте от Фёдора — неожиданная вещь. Быть может, то благодарность за тот факт, что Анна верит, что Гоголь сможет жить как обычный человек, и делает всё возможное для того, чтобы он начал пить таблетки снова.

Анна и раньше знала суть изложенного, но никогда бы не подумала, что Достоевский настолько внимательно описывает способности. Там было и психоэмоциональное состояние на момент открытия способностей, и анализы крови, и физическая подготовка, и как изменились когнитивные способности, и ещё более пятидесяти пунктов, после чего составлялась подробная карта жизни. Что человек делал, делает и планирует делать, и как можно то переплести с планом и повлиять на этого человека.

 И с ужасом вспомнила, что Достоевский прописал ей в контракте не взаимодействоватьбез приказа с людьми, непосвящёнными в их дела. Видимо, планировал её всегда использовать как свою темную лошадку. Но что больше её удивило, Булгакову он предписал ещё в самом начале вести дневники здоровья всех подчиненных. А значит, изначально хотел видеть в нём не только информатора, но и исследователя природы одарённых. Об этом она узнала совсем недавно, ведь её он спрашивал о здоровье, как ей казалось, чисто из своего интереса. Ей не был известен первый диалог Фёдора и Миши.

И вот сейчас у неё были готовы карты на Акутагаву и Накадзиму. И она ужаснулась тому, что сделали с ними там, где эти дети жили. Пора было отдавать документы Достоевскому.