Отчаянно пытаясь хвататься за реальность, Гоголь вышел на улицу. Было плохо. Ломало всё тело, а мысли даже на русском были похожи на комок бессвязных слов, что стоит в горле. Всё тяжело и невыносимо. Солнечный свет слишком яркий, а жара на улице заставляет тело плавиться. Солнце настолько нещадно светило, что некогда чёрный асфальт был в глазах белым пятном. Люди обходили Гоголя стороной. А его немного шатало, хотя он не пил.

Во всех лицах он видел презрение к себе. Он терпеть не мог такие моменты. Ему снова на работу, которую он ненавидит. Ему снова слушать этот поток мыслей посетителей. Обзванивать людей. А комок всё туже и туже, все крупнее. Он уже начинает дышать через рот — до того першит в глотке.

Он всё спрашивал себя, кто он такой. Действительно, ответа у него на этот вопрос не было. Он даже не совсем понимал мифический «он» это «я» или же всё-таки человек, за которым он наблюдает с рождения. Ему было трудно осознать где начинается он, где заканчивается. А где другие люди? Неужели так можно жить? Нет. Это не жизнь — это подобие существования.

Гоголь зашёл в прохладное помещение, моментально забыв о том, о чём думал по пути до здания. Оборачиваясь назад, он не мог сказать: «вот та мысль, которая была в голове, когда я был на улице». Потому что мыслей было так много, что евозможно было вычленить хоть одну. Он смотрел на дверь и рефлекторно думал: «Громадная, тяжёлая. А может все-таки сбежать через нее во двор? А куда она ведёт? Нет. А вот он!»

К нему подходили люди, что-то говорили, и он даже отвечал, но не совсем понимал, что именно. Вроде фразы были знакомые, заученные до дыр, и, возможно, именно потому они и перестали иметь смысл. Всё казалось каким-то ненастоящим. В руках была чашка с кофе, когда он посмотрел на часы и понял, что здесь он уже целых два часа.

Плохо было не просто так. Впервые за долгое время он выпил таблетки. Да, больше не было навязчивых запахов чьих-то духов, не было рук на шее. Ничего не было, но реальность все равно виделась картонной и ненастоящей. Чтобы мир вокруг приобрёл вес и смысл, надо было увидеть Фёдора. Тот последнее время отслеживал перемещения членов мафии и следил особенно пристально за каким-то пареньком лет восемнадцати.

Тяжело вздохнул. Побочные действия от таблеток закончатся через четыре часа, когда срок полувыведения препарата закончится. Он поддался на уговоры Анны и Фёдора выпить таблетку, на их слова, что будет лучше. Не стало. Да, галлюцинации не преследуют, бред не лезет в голову, но физически невыносимо терпеть мир вокруг. Он хотел закрыться и спать бесконечно долго, но надо работать. Делать вид, что он в норме. В целом, люди никогда и не заметят, что ему плохо. Максимум – посчитают, что он немного странный. И вот, смотря на часы, он недовольно хмыкнул и продолжил заполнять бумаги.

Достоевский сидел на полу и разглядывал документы, которые только что распечатал. Его уже тошнило от японских имён, но больше всего его раздражало, что центром всех ситуаций и конфликтов был Дазай. Достоевский не понимал, как можно было столько натворить за восемь лет. Какой крупный конфликт ни возьми — везде чёртов Дазай. Даже когда он ушёл из мафии, то продолжил участвовать в разборках, но теперь через Детективное Агентство. И нельзя было не заметить, что каждая миссия сулила бы ему смерть, если бы не напарники.

Фёдору было очень жаль и Куникиду, и Чую: им достался такой олух, который не умеет работать по плану и всегда рискует. Однако напарники Дазая не последнюю роль играли в будущем. Куникиде придётся столкнутся со сломом своих идеалов, а вот Чуе... будет выбор — предать мафию, чтобы выжить, либо умереть. Но честно, Достоевский несколько равнодушно смотрел на их решения. Ведь, что бы ни случилось, всегда найдется способ обернуть это в пользу для себя.

Фёдор поднял голову к потолку и заметил, как над ним нависло Наказание со стаканом в руках.

— Я бы с радостью с тобой сейчас слился, но, поскольку тебе нужны лишние руки, выпей таблетку и пошли работать дальше.

— Меня тошнит уже от людей.

— А когда последний раз не тошнило? Ты с такими чувствами уже лет так десять, если не пятнадцать. Уж я-то знаю. Давай! Вставай, осталось всего сто страниц отчетов!

— Когда уже мир пойдёт прахом?

Фёдор принял стакан и выпил таблетку. В подвале было холодно, даже когда на плечах было пальто. Пришлось ставить рядом с собой обогреватель. Иначе руки костенели и медленнее двигались, печатать на компьютере становилось сложнее. Достоевский встал и, покачиваясь, дошёл до стула, опустился в него и начал что-то стремительно набирать на клавиатуре.

Наказание на ноутбуке сортировал папки с документами, чтобы потом просто можно было отправить заказчикам, когда они закончат структурировать информацию. После чего продолжил читать документы и периодически поглядывать на Фёдора, который от холода уже натянул всю верхнюю одежду, что у него была с собой.

Спустя час они наконец-то закончили с массивом информации, и Фёдор, растирая замёрзшие руки, пошёл ставить чайник.

 — Что за чай у нас сегодня?

— Отвар ромашки, манал я чёртовых японцев. Я хочу спать. Сколько у нас времени до того, как Мафия отправит Юмено к агентству?

— По нашим подсчётам – шесть часов.

— Отлично, значит полноценно четыре часа могу подремать. Нахер их всех, как меня всё задрало.

После они ничего не говорили. Достоевский разлил отвар по кружкам, добавил кипятка и медленно, маленькими глотками выпил чай. После чего переоделся и лег под толстое и тяжёлое одеяло. Наказание слилось с ним, как только тот закрыл глаза.

Тем временем Булгаков сидел рядом с Гончаровым и слушал его. Гончаров стал говорить внятнее, но главная мысль всё еще ускользала от Михаила Афанасьевича. Он смотрел в глаза своего пациентаи видел безумный блеск желания. Вот только... с чем связано это желание — он не знал.

— Знаете, он же такой интересный человек. И, в общем-то, мы же полезное дело делаем. Вы так не думаете?

— Полезное?

— Да, вы вот сыворотку вывели. И ведь дали своим испытуемым. Разве это не благо? Разве это не прекрасно?

— Ты так говоришь только потому, что не знаешь цену этому изобретению. Я же видел, как люди умирают только ради того, чтобы у меня получилось продвинуться в исследованиях дальше.

— Разве это так важно? По-моему, уже без разницы сколькими мы пожертвовали, лишь бы результат был!

— Что такое ты говоришь, конечно их жизни важны. Так, хватит, мы сейчас разругаемся-с. Лучше скажи, как с вычислениями в голове? Проще их делать или всё еще затрудняешься?

— Затрудняюсь, но это же не важно! Так как?

— Хватит!

Михаил Афанасьевич резко встал со стула и прошёлся по палате. Он раздумывал, как побыстрее вернуть того Гончарова, который был — депрессивного, меланхоличного и скептически настроенного по отношению к деятельности Фёдора. Что заставило его так радикально поменять мнение?

Гончаров несколько ошарашено смотрел на Булгакова. Врач впервые на него крикнул. И было в этом что-то такое странное, словно Гончаров задел своими речами что-то важное, что-то что нестерпимо болело в душе у Булгакова. Иван смутно помнил такие ощущения, когда речь заходила о его прежней работе. Но сейчас он даже предположить не мог, что заставляло Михаила Афанасьевича так убиваться.

Хотелось на улицу, походить босыми ногами по земле. Он знал, что ему это должно дать сил, что он наконец поймёт, где находится и что происходит в округе. И узнает, почему Господин Достоевский и Булгаков так нервничали последнее время. Ещё хотелось поговорить с Есей, но тот уже больше суток никого не впускал в свою палату. Стоило только подойти к двери и остановиться у неё как слышалось сиплое, но уверенное «убирайся». Иногда сопровождалось угрозами, что он активирует способность, если к нему подойдут. А поговорить о Мишеле хотелось.

Анна тоже почему-то не появлялась, и единственным собеседником, который понимал речи про то, как хороша идея Достоевского, был только Николай. Он смеялся и соглашался, но при этом всё как-то грустно смотрел в сторону коридора Достоевского. Иван даже предположить не мог, почему Гоголь боялся к нему заходить. Неужто что-то натворил?

Булгаков, что мельтешил перед глазами, вдруг остановился и сказал: «Пойдём в лес, я покажу тебе, где мы». И Гончаров радостно захлопал в ладоши, а на лице его просияла улыбка. Мастер в ответ издал какой-то странный полувздох-полустон.

Иван медленно поднялся с койки, растеряно огляделся и начал накидывать тёплую одежду, но Булгаков его остановил.

— Там очень жарко, не надо. Там под трицатник, здесь не чувствуется, потому что мы под землёй.

Гончаров медленно скинул тёплое пальто с плеч. Намеренье оставаться босиком он выразил тем, что проигнорировал тапочки, которые ему дали. Булгаков хмыкнул и пошёл за ключами от двери. Они были только у сотрудников Фёдора и самого Достоевского. Пациенты были без ключей и, мало того, даже не ориентировались в шахте, где были катакомбы. Единственный из пациентов, кто мог бы теоретически выйти без карты, – Гончаров.

Только выйдя из подземелья Иван почувствовал прилив энергии и сил. Они шли несколько минут, и чем дальше — тем больше Гончаров осознавал, где они и в каком направлении им дальше двигаться.

Анна смотрела за происходящем на улице. Ей нужно было наблюдать за Юмено, пока тот был на станции. Сердце неприятно замерло, когда он сошел с поезда вместе с девочками из Агентства. Ребёнок не то чтобы пугал Ахматову, нет. Ей больше было жаль, ведь Фёдор рассказал, что ждет Кьюсаку в ближайшие часы, что его доведут до истерики… Анна ненавидела то, что взрослые люди собирааются так обращаться с ребенком в угоду своим планам. Она сдерживалась, чтоб не закричать детективам, что те далеко не в безопасности.

Она сидела в здании, и Дазай не заметил, как она смотрит из окна, но вот Анна следила, как Дазай уходит с поля зрения Ацуси, чтобы оборвать хвост Мафии. За черными ящерицами следила Марина. Она видела: Накадзима коснулся ребенка и начал душить поочередно девушек.

В тот момент она вышла из здания станции и села в поезд, стараясь не обращать внимания на то, что в пятнадцати метрах от нее безумно смеётся кукла и пытаются убить людей. Дазай разминулся с ней. Из окна электрички она увидела, как Осаму дал пощечину Накадзиме.

В вагон вошел Кьюсаку, и Анне стало дурно. Она старалась не смотреть в его сторону. А ведь её ребенку должно было быть столько же, сколько Юмено. Она ничего не могла поделать, никак не могла повлиять на ситуацию в ближайшие часы, только незримо наблюдать, чтоб потом сообщить, куда увезли ребёнка. Глаза Анны слезились. У неё же такая же способность была. В ней тот же смысл. И вот он, возраста её сына или дочери, с похожей способностью и такой ужасной судьбой. Жизнь играет с ней злую шутку. Снова злорадная насмешка судьбы.

Ахматова была готова убить Огая за то, что он так распорядился способностью Юмено. Такой дар не должен был попадать в руки жадных до власти людей. Фёдор в том плане был проще: Анну почти никогда не заставляли использовать способность.

Мелькал дом за домом, они всё приближались к следующей станции, куда Юмено надо будет прибыть, чтобы проклясть Лавкрафта. Анна старалась дышать квадратом, чтоб было проще отделить себя от мыслей о том, что она не знает, каким бы был её ребенок и что она никак не может повлиять на Юмено. Она четко осознавала, что, если ребенок попадет в руки Достоевского, то и его могут довести до суицида, и намеревалась пойти к Фёдору после того, как закончит задание.

Внезапно для себя она обнаружила, что пора выходить. И затерялась в толпе людей на станции. Дальше события происходили стремительно: она остановилась под фонарным столбом и стала наблюдать, как Юмено приближается к высокому Говарду. На мгновение изменилась атмосфера, после чего послышался детский крик. Никто не обратил должного внимания. Анна поняла, что Юмено, который мог контролировать разум человека и наслаждался безумием людей, в своем сознании увидел истинную форму так называемого Ктулху. Осталось доложить о произошедшем Фёдору. Она видела, как к Кьюсаку подходит Стейнбек и что-то говорит, а после – как Лавкрафт берет Юмено на руки и уходит прочь с моста.

Следующие два дня Анна не находила себе места. Да и в городе было крайне неспокойно. Сначала гильдийцы заставили Юмено взять под контроль четверть города. Фёдор сказал, что они прорастили способностью Джона виноградные лозы, что соединились с корнями всех деревьев в округе. Анна была в ярости и не показывалась на базе несколько дней. Но и в город не выходила — боялась, что тоже попадет под действие проклятия.

Появилась она в катакомбах только на следующей неделе. Булгаков встретил её уставшим возгласом: «Ну наконец-то! Я ни черта не понимаю о чем лепечет пацан!» и указал на палату Еси.

— Погоди, какой пацан?

— Ну… Фёдор притащил Юмено.

— Он сделал... что?!

— Да, я знаю, что тебе не нравится.

— Он уже не первый раз так делает, и мы оба знаем, чем всё это закончится!

— А что я ему скажу? Не берите детей, я не хочу видеть, как дети сходят с ума? Он же специально берет полусумасшедших. Но он-то, вот конкретно он, совсем отбитый.

— Я знаю, я потому и против использования Юмено в планах.

— Давай, заходи, я уже не могу с ним общаться, я понимаю едва ли половину, а он всё говорит про какие-то убийства.

Анна вошла в палату и сразу зажмурилась от яркого белого света. На кровати сидел Юмено и болтал ногами. Он заинтересованно посмотрел на Ахматову и сощурил глаза. Еся, что лежал напротив Кьюсаку, отвернулся и заткнул уши берушами.

— Здравствуй, я Анна…

— А я вас помню! Вы следили за мной на вокзале и в поезде сидели. Помню-помню, вы ещё тогда сошли на одной со мной стации. Знаете, где сейчас эти подонки? – Юмено тараторил и смеялся через слово.

— Нет, понятия не имею, где они.

— Врёте! Врёте! А знаете, что лжецов нужно наказывать?

Юмено спрыгнул с кровати и уже почти коснулся Анны, когда её внезапно схватили за плечи, и она оказалась в столовой. Рядом стоял Гоголь и заливался смехом. Он отряхнул руки и исчез, накрывшись плащом. Анна осталась в недоумении.

Тем временем в палате разыгрывался спектакль. Юмено увидев нового человека наигранно вздернул брови.

— Ага! Значит, вот он — тот самый мальчик, которого спасли! Знаешь, что общего у нас с тобой? – Гоголь склонился над Юмено так, что почти касался его лица носом. Ребенок поднял взгляд на Колю, улыбнулся и попытался задеть его, но Гоголь исчез и появился за его спиной, — А общего у нас много! Скажи ты готов убить Дазая Осаму? Я могу тебе подсобить, если ты угадаешь, кто я такой! У тебя три попытки.

— Клоун.

Гоголь прыснул смехом, услышав ответ. Тогда он достал карты и начал перемешивать.

— Посмотрим, что говорят карты? А они говорят… говорят. Говорят, что мы с тобой особо опасные маньяки-убийцы – и Коля вытащил джокера, — Но, может, ты знаешь, что говорят нам другие карты?

Колода меняется, а Коля мелькает в разных частях комнаты, и внезапно на коленях Юмено оказываются карты арканов. Кьюсакуу не особо понимает, что значат эти картинки. А Коля злобно хихикает.

— Человек, имевший власть над тобой, заставляющий тебя страдать, умрёт! А знаешь, кто станет его убийцей?

Под ноги падают игральные кости, на них выпадает шесть и пять.

— Верно! Тот, кто украл тебя из мафии. Знаешь, почему ты проснулся? Потому что сама Смерть решила, что ты достоин одного шанса на жизнь, смотри не проиграй! Хотя с ним играть бессмысленно, он всё равно заберет твою душу себе. И будет рассматривать её под лупой. А может, и не будет, кто его знает!? Пока-пока!

***

Темный подвал. Глаза тонут в ночи, тьма обволакивает и забирает в себя. Оглядываясь, он не совсем понимает, куда идти. Под ногами хруст стекла, звон метала и шуршание пластиковых бутылок. Там, под самым потолком, один единственный источник света – луч сияния луны. Гоголь подходит к окошку и видит только заросли вдали. Людей нет, и даже птицы не щебечут. Он оборачивается и видит, как где-то глубоко во тьме пульсирует красный огонёк. Всё внимание на нем, и Коля делает шаг – мелькание меняет ритм, оно подсказывает, сколько и в каком темп идти. Коридор кажется бесконечным. Всё тот же хруст, звон и трещание, но красного всё больше и больше, он уже везде, заливается в глаза, поглощает разум. Красный шепчет, отдаётся в сердце. Уже чернь сменилась на зарево, и не видно ничего.

Сердце заходится в ритме скерцо, что-то движется по телу. Скользкое и горячее растекается с каждым шагом всё больше. Гоголь сжимает кулаки и утыкается в проём. А там… Там запах крови и огромный камень переливается всеми видами алого, бьётся и стучит об пол. Он касается глыбы и чувствует – живая. Можно отколоть кусок, и оно будет светить ему и дальше. И только об этом стоило подумать – ножик в руках уже бьёт горячую каменную плоть.

Стоило ударить четырнадцатый раз, как Гоголь оказался в другом помещении. Оружие всё ещё в руках. Всё залито лиловым, множество экранов с белым шумом, провода и кто-то сидит спиной к Гоголю. Шаг – резкий поворот. Лиловый сосредотачивается в глазах. Безумных, жадных до крови. Он знает этот взгляд. Он всегда сулит смерть кому-то.

— Давно тебя жду, сыграем в игру?

Голос знакомый, но лица не видно, только два фиолетовых огня дырявят его.

— Ты кто?

Ответа не последовало, комната заполнилась белым шумом, а в ушах начало звенеть.

— Соглашайся, иначе тебе не найти выхода из этого места.

Гоголь судорожно кивнул, в глазах плыло. Холодные руки на лицо, из рук забирают нож, проводят по рукам оставляя глубокий порез. Тело начинает лихорадить и гореть.

— Либо ты убьёшь меня, либо сам скончаешься от кровопотери, — шепчут ему прямо в ухо. Лиловый заливается внутрь души и медленно начинает пожирать всё внутри. А знакомый незнакомец пропадает из виду. Выход один – через лестницу, и Гоголь зажимает рану, шипит от боли, но идёт.

Следующее помещение просторно, но подернуто дымкой тумана. Пахнет сыростью и мхом. Гоголь, стараясь не оставить кровавых следов, идёт вперед. В креслах сидят скелеты, неподвижно. Сквозь их кости растут ландыши. Коля взбирается на сцену. Луч прожектора ослепляет, слышен хруст и передвижение чего-то тяжелого, шуршание одежды. Его подхватывают и ведут в безумную пляску. Звучит скрипка, виолончель и сломанное фортепиано. Кто-то ведёт в этом танце, но Гоголь не видит лица или хотя бы человека, ноги сами движутся, словно кто-то управляет им. Он слышит хлопки, за бесконечными поворотами видит, как пришла в движение толпа и заполняет скелетами сцену. Кружит, приседает, делает колёса. И хочется уйти со сцены, но свет на нём, и его не отпускают. Скелеты в одеждах викторианской эпохи окружают его, толкают из стороны в сторону, и наконец — он падает. Кровь, что каплями оставляла дорожки, растекается в лужу и он проваливается куда-то вниз, не чувствуя ног. Утопая в звуках аплодисментов и свисте публики, Гоголь забывается. И не знает, сколько он так лежит. Минуту, три, полчаса, или день? Освещение не меняется, кажется, он всё глубже и глубже летит в пропасть и не понятно, что ждет его дальше. Мир не имеет очертаний и тонет в красочных разводах, переливах цветов от кислотно-зеленого через синий к бордовому. Завихрения стоят в глазах, а он — всё вниз. Когда же он приходит в себя, обнаруживает, что он в другой комнате. Снова лиловые глаза пронзают его душу. Но через мгновение отворачиваются к телу. Оно лежит на хирургическом столе. Гоголь встаёт и подходит ближе, чтобы рассмотреть. 

Длинные спутанные смоляно-черные волосы, потухшие безжизненные глаза, а лицо бледнее листа бумаги. Бездыханное тело выглядит знакомо, Гоголь знает его имя, но не может вспомнить. Кто-то раннее теплый сейчас холоднее снега.

Неожиданно его хватают за руку и тянут на себя, а после что-то острое проходит меж ребер. Казалось, ещё немного — и он умрет сам под взглядом глубоких глаз, но он вырвался и занёс нож. Проткнул его и зажмурился.

Открыв глаза, Гоголь обнаружил себя в одной из комнат Фёдора. Это был сон? Или кошмар продолжается? Чувство реальности немного сбоило. Повернул голову. Достоевский сидел к нему спиной. Порезов на запястьях не было, но всё тело горело.

— О, я гляжу, ты проснулся. Чай будешь? – тихий, спокойный голос, совсем как во сне.

— Когда я уснул? – в горле першит, и Гоголь едва может говорить.

— Четыре часа назад, после того, как поговорил с Юмено. Не помнишь?

Фёдор поворачивает голову, и Коля ищет на шее шрам или рану, но Достоевский как всегда в белой водолазке с высоким воротом. Гоголь через секунду осознаёт, что был задан вопрос, но не помнит, о чём именно его спросили.

— Что?

— Ты не помнишь, как пришел сюда?

— Нет, на таблетках в принципе тяжело помнить, что делал. Не хочу их пить. Ты хоть представляешь, как трудно под ними хоть что-то думать? Уверен, если бы у тебя был выбор пить то, что замедляет мыслительный процесс, или быть наглухо ёбнутым, ты бы выбрал второе. Ты всегда выбираешь второе. 

Фёдор хмыкнул, вставая с места. Он в высоких сапогах, сам весь трясётся. Гоголь видит, что Достоевский чуть ли не смертельно устал и едва держится на ногах. Кажется, в этих стенах Фёдор редко отдыхает, ещё реже, чем в России.

Включили электрический чайник. Всё серо, и снова плывёт в глазах. Гоголь падает головой на подушку и, глядя в потолок, думает: «Что же такое всё-таки снилось?» Нечто сюрреалистичное, нечто красочное, пугающее. И эти глаза… Чьи они? И те скелеты…»

— Слушай, а тот мальчик, который в Париже умер, какая у него способность была? Она как-то связана с мёртвыми? – Гоголь поворачивает голову к Фёдору. Тот насыпает заварку в стеклянный чайник.

— Да, я же говорил, Он – Легенда.

— Я не слежу за новостями, это имя мне ничего не говорит.

— Тогда, — и Фёдор подходит к кровати, садится на корточки и смотрит прямо в глаза Гоголю, — Он мог управлять мертвыми, менять им мимику и скрывать их раны. Легенду искали многие страны, но ни одна не нашла.

Гоголь едва выдерживает зрительный контакт. Взгляд слишком тяжёлый и не понятный, Достоевский кажется совсем не человеком. Был ли это тот Фёдор, которого Коля знал вот уже двадцать восемь с чем-то лет? Достоевский всё смотрит, словно пытаясь влезть в голову Коле.

Через некоторое время Фёдору надоедает, он встает и выключает чайник, заливая кипяток в заварочник. Гоголь качает головой, всё пытаясь вспомнить, что именно произошло, как замечает знакомый нож. Он из сна. Неужели он всё еще там, вне реальности? Слишком похоже, та же рукоятка, и что-то красное тоже на этом ноже есть. Гоголь вздрагивает, пытаясь отделаться от мыслей.

— Этот нож, он чей?

— Мой, рабочий.

Гоголю вручают кружку с чаем.

— А кровь?

— Порезался, пока работал с письмами.

И Гоголь хочет в это верить, однако ножик больше похож на маленький клинок, чем на канцелярский инструмент. А Фёдор перекладывает его в глубокий ящик.