— Тебе не кажется, что организация все больше и больше становится бомбой замедленного действия? – Гоголь держал чашку в руках.

Достоевский лишь снисходительно хмыкнул. После чего включил обогреватель, и запах раскалённого железа распространился на всю комнату. Гоголь заметил, что в этом месте нет кое-чего обычного, свойственного любому кабинету Фёдора: часов с циферблатом, которые считали каждую секунду.

— Так и должно быть, Крысы Мёртвого Дома должны принести чуму в город, и тогда макабр заставит эсперов отдать мне свои последние вдохи. Как никогда близки к книге, мы должны закончить ад, который посеяли одарённые.

— Иногда думается мне, что таблетки должен пить ты, а не я. Уж больно твои речи похожи на мои желания без лекарств.

— Мне таблетки уже не помогут. Скоро будет одно весёлое происшествие. Знаешь, Тацухико возвращается… Да и Фицджеральд скоро попытается уничтожить город. Всё приобретает оттенки безумия. Мне нравится, что я свидетель всего происходящего.

— Ты отвезёшь меня на могилу? – Гоголь поднял глаза на Фёдора, что стоял и грел руки над радиатором.

— И не на одну.

Гоголь наклонил голову и с прищуром посмотрел на Достоевского.

— Я нашёл могилу Мишеля. И родителей. Мы можем уехать не сегодня – завтра. Но с одним условием. Ты остаёшься на недели две-три в России, я организую тебе отпуск, никто и не заметит, что тебя нет.

— А зачем?

— Туман Тацухико тебя съест и не поперхнётся. Анна и Булгаков – ладно, они без способностей. Юмено и Еся пока живут в лаборатории, им нечего не угрожает, а вот ты… Ты большая проблема.

— Разве твоя способность не захочет убить тебя?

— О, если бы и могло, то стало бы Преступлением, не иначе.  

И они замолчали. Гоголь несколько растеряно смотрел на Фёдора и пытался понять, о чём думает в этот раз Достоевский. Всё казалось каким-то излишне мёртвым. Серый цвет стен пугал и делал кабинет личным склепом Достоевского. Здесь всё было странно и не похоже на обычное пристанище Фёдора. Не было часов, чайник был маленьким, а кровать – с тонким пледом. Достоевский предпочитал тяжёлые, ватные одеяла. Гоголь это помнил ещё со времен побега. И ещё тот нож в крови… Всё непонятное. Достоевского словно подменили, но Коля никак не мог понять, что именно изменилось.

И походка вроде его, мимика, привычная и отточенная годами, руки всё так же складывает в замок, когда рассуждает. Или вовсе держит у рта, прикрывая улыбку. Всё его, но что-то… Что-то было забытое и давнее, что принадлежало другому человеку. Вот только кому – Гоголь не мог вспомнить.

Как-то странно, может быть, это было всегда? Может, это просто очередной приступ дереализации? Возможно, это всё-таки Фёдор просто слишком задумчивый и погружённый в свои мысли? Гоголь поставил пустую кружку на стол и, уже уходя, глянул на Фёдора в последний раз. Тот посмотрел ему прямо в глаза и на долю секунды Коле показалось, что сверкнуло синевой. Гоголь предпочёл думать: «Это освещение, всякое может привидеться». И вышел из комнаты, покидая коридор Фёдора.

Стоило Гоголю скрыться за дверью, как из проёма вышел Фёдор. Выглядел он помято: волосы немного топорщились, свитер в некоторых местах протертый, ноги в зимней обуви. Он шмыгал носом. Наказание, смотря на него, ехидно улыбнулось.

— Могло бы и разбудить, когда он пришел. Ничего страшного не произошло бы, – хриплый голос Фёдора нарушил тишину.

— Ну, знаешь, за последние двое суток мы спали… Дай бог часов пять. Ты бы и двух слов не связал. Не беспокойся, я передал всё, что ты хотел сказать. И вот – Наказание вытащило ножик из рукава, — Прятал бы получше свои орудия опытов над собой. И прекрати себя калечить. Я не могу бесконечно восстанавливать твоё тело из-за твоих поехавших исследований.

— Я подумаю.

Наказание вздёрнуло брови вверх, качнуло головой и закрыло глаза ладонью. Ему протянули руку, Наказание манерно взял её и слился с Фёдором обратно. После чего Достоевский надел очки и пошел читать новости со всех краёв мира.

***

Еся уже хотел шипеть от злости. Слишком шумно, слишком много людей, до безумия чесалась шея и хотелось, чтоб всё и вся уже сгинуло. Он смотрел на чёрного человека Юмено. Бешеное нечто, в черном пальто и словно забинтованное с ног до головы. Говорил он на японском, Еся ни слова не понимал в этом потоке, и оттого становилось ещё хуже. Голова наполнялась случайными звуками, тяжелела и зудела изнутри.

Почему? Почему этого подростка поселили с ним? Почему не с Гончаровым? Зачем этот пацан здесь? Неужели это наказание для него за то, что он не хочет разговаривать с обитателями лаборатории?

Юмено тем временем рассматривал журналы, которые ему любезно предоставил Синигами-сан. Никто ему так и не сказал, как зовут того странного мужчину с длинными чёрными волосами. Но, раз он ужасно походил на воплощение Смерти, то Кьюсаку, долго не думая, так его и обозвал.

Сам Кью согласился здесь остаться потому, что ему обещали убить Дазая и что Юмено сыграет в кончине Осаму не последнюю роль. Переворачивая страницу за страницей, он вырывал понравившиеся картинки и складывал их в стопку. Цветастые фотографии и рисунки… они нужны были для того, чтоб показать наглядно Синигами-сану свой план по ликвидации агентства. Как хорошо, что тут были портреты детективов.

Собирая коллаж, Юмено рисовал поверх лиц маркером кровь, верёвки, ножи, склянки и тихонько смеялся. В этот момент в палату вошёл Булгаков. Кью обернулся, ожидая что скажет Мастер. Но Михаил Афанасьевич смотрел пристально на Есю.

— Что надо? – Еся почувствовал взгляд, – Я же вроде говорил не заходить сюда часто?

— Тебе что-то надо? Я иду в город и…

— Единственное пожелание – заберите этого мальчишку, ей-богу, он меня так задрал, вы бы знали, — Еся сипел, а щёки горели огнем.

— Я не могу его взять с собой.

— Тогда отдайте его на растерзание Гончарову, я хочу поспать. И не слышать вас всех.

Булгаков вздохнул и повернулся к подростку, который всё это время пристально наблюдал за диалогом. И на ломаном японском сказал: «Тебе нужно пройти в другую палату, пошли».

Юмено неохотно встал и скрестил руки на груди.

— Не хочу. Я занят.

Булгаков посмотрел на Есю. Тот сжал руки в кулаки и скрипнул зубами.

— Если хочешь жить и исполнить свой план, тебе придётся уйти сейчас.

— Это ещё почему? – Кью непонимающе хмыкнул.

   Булгаков чувствовал, как сгущается воздух. Видел, как черные разводы Еси становились более чёткими. Кажется, тот не собирался церемониться, и, если сейчас же не забрать Кью, Серёжа выпустит черного человека. Михаил Афанасьевич на свой страх и риск взял и потянул Юмено за руку. Тот сопротивлялся, упирался ногами в пол, пытался вырвать руку из хватки. И внезапно повернулся посмотреть на соседа, как бы ища помощи. Но ужаснулся. Поверх жёлтой кожи пульсировали черные вены, а глаза начинало застилать тьмой. Тогда он перестал противиться. Булгаков, пользуясь возможностью, подхватил ребенка на руки и вытащил из палаты.

  Как только они оказались в коридоре, Михаил Афанасьевич выдохнул. Опустил подростка на пол, отряхнул халат.

— Я оставлю тебя у Гончарова. Не смей соваться к Есе, он сейчас очень злой.

— Кто он? Этот мальчик какое-то могущественное существо? В нём заключен демон?

— Не совсем. Если он захочет, то сам тебе расскажет. А сейчас иди к Гончарову.

      Булгаков легонько похлопал по плечу Юмено и подтолкнул в сторону палаты Ивана. Кью, испугано озираясь, медленно пошёл в конец серого коридора. Он смотрел под ноги и всё думал: «А этот парнишка, давно ли он тут? Есть тот, кого он ненавидит, как сам Юмено? Насколько силён этот Еся? Есть ли ещё в коллекции Синигами-сана такие же странные? Они и правда… Они могут уничтожить Йокогаму». Юмено был уверен в своей последней мысли.

Иван сидел на кровати, придвинув столик, и читал учебник японского. Постоянно вздыхал и прикрывал глаза рукой: было понятно, что дело продвигается скверно. Когда Кьюсаку вошел в палату, Гончаров поднял взгляд и удивился. Обычно Юмено носил прямой пробор посередине, сегодня же он зачесал белую часть волос на чёрный. Да и выглядел он так, словно подстригся. Ещё Гончаров заметил, что у мальчишки выбриты виски.

— Ты что-то хочешь? – медленно, с паузами произнес Гончаров на японском.

— Мне сказали, чтоб я сидел здесь. Тот парень сегодня такой злой, он так смотрел на меня, словно готов был расчленить на месте! – Юмено тараторил, и Иван едва понимал, что говорит ребенок.

— Ну проходи.

Юмено сел на пол и стал всматриваться в Гончарова. Спустя минуты три внезапно спросил:

— А почему здесь так много людей с седыми волосами? Ты, сосед мой, Парень в клоунском костюме. У всех волосы такие светлые.

Гончаров опешил и не знал, что сказать.

— Честно не знаю, никогда не задавался таким вопросом.

     И они замолчали. Гончаров продолжал читать самоучитель и пытаться понять грамматику японского языка. Юмено от скуки начал напевать песенку, которую когда-то слышал в исполнении Элис. Гончаров дергался от каждого звука. Юмено заметил это и назло начал мычать ещё громче. Ему нравилось изводить людей. Он смотрел и видел, как Гончаров поджал губы и очень сильно сжал механический карандаш. Иван морщился, сводил брови к переносице, и несколько раз громко цокал. Но Кью это только веселило – всё равно заняться в палате Гончарова хоть чем-то было проблематично. Все книги были на русском, да и стояли они на полке, докуда Юмено не доставал, даже встав на цыпочки. Ничего, кроме журнального столика, тумбочки, полки и кровати в этой палате не было.

Кью осенило, как можно достать бедного мужчину ещё больше: он стал наматывать круги по палате. И каждый раз, стоило ему подойти к столику, Кью специально фальшивил. Он заглядывал в тетрадку, но ничего не понимал. Юмено никто не учил кандзи. Честно говоря, Юмено в принципе не умел читать на японском, какую бы ему азбуку ни подсунули – он понял бы дай бог пару знаков.

В конце концов, Гончаров не выдержал, и нажал на карандаш слишком сильно. Стержень сломался. Иван поднял взгляд на Юмено. Тот язвительно ухмылялся.

— Мальчик.

Юмено продолжал ехидно скалиться, наклонил голову и уставил руки в боки,

— Что?

— Если ты не перестанешь мне мешать, ты крупно пожалеешь. Я могу покалечить тебя, даже не касаясь. Ты даже пошевелиться не успеешь, – холодно процедили сквозь зубы.

— Да ну?

Гончаров ничего не стал говорить в ответ. Загадочно сверкнули глаза. Иван кинул несколько камней из кармана на пол, и прямо на глазах ребенка они преобразовывались в тонкие и острые иглы.

— Давай не будем испытывать мое терпение? Могу ведь сделать так, что ты пожалеешь, что не умер при рождении.

Глаза Юмено загорелись злым азартом. Он сжал руки в кулаки и уже хотел было атаковать, как в комнату постучались. Оба уставились на дверь с неким остервенением: их прерывают, кто посмел? Но уже через мгновение злоба сменилась на страх. В дверях стоял Достоевский. Безжизненный взгляд и едва поднятая бровь.

Иглы снова стали щебнем и осыпались на пол, Кью полностью повернулся к Фёдору.

— Что за ребячество? — едва слышно сказано.

Фёдор перевел глаза на Юмено. Мальчик чувствовал, как вздыбились волоски на руках. Он молчал, не зная, что сказать.

— Иван, может ты объяснишь, что происходит?

Но Гончаров молчал с повинным видом.

— Ещё раз услышу шум…

Пауза. Было слышно, как кто-то громко сглотнул. Фёдор улыбнулся.

— Ведёте себя как круглые идиоты. Чем вы лучше тех, кого так сильно ненавидите? Вверх слабости мериться силой способности. Вы меня разочаровываете.

Достоевский развернулся и закрыл дверь. Гончаров, словно вспомнив как нужно дышать, отмер и сел, глубоко вздохнув.

***

Тем временем Еся пришёл в себя. Вены постепенно серели, пальцы перестали дёргаться. И только он хотел уже забыться во сне, как в комнату зашёл некто. Еся на долю секунды растерялся, не было слышно голоса чёрного. Единственный, кто был таким – Наказание. За несколько месяцев существования физической формы Наказания Еся начал видеть его более точно. Он был чуть выше Фёдора, а также глаза отличались – это то немногое, что от Мишеля было в нём.

— Добрый день, – ядовитая улыбка, он светился изнутри.

— Зачем пришёл? – Еся приподнялся на локте, чтоб лучше вглядеться, после чего сел.

— Поговорить о довольно важном для нас с тобой человеке. О Мишеле.

В ответ недоверчиво хмыкнули.

— Я серьезно. Ты же врал ему… Ты никогда не говорил о его Черном человеке. А если и рассказывал, то он не запомнил это.

— Откуда тебе знать, что я ему говорил?

— Вся его память, – и Наказание пару раз постучал указательным пальцем по виску, – Здесь, у меня. Я знаю, сколько раз он пытался совершить суицид и сколько из этого было попыток ножом. Какой он, его черный человек?

— Жестокий серийный убийца. Он был способен на это.

— Забавно… ты говорил: «Черный человек – отражения гнили в душе». Так значит, Мишель был страшнее, чем Преступление?

— Он похоронил в душе желание убивать… а вот почему он хотел убивать, я не знаю.

Наказание село на кровать Юмено, и продолжало смотреть в глаза.

— Зато я знаю, – едкая улыбка, – Их отец довольно мерзкий человек был. Он тебе не рассказывал, но, думаю, тебе будет достаточно знать, что Михаил Андреевич был поехавший на дедовщине вояка. Я верно понял, что оружие, которым владел его чёрный – нож?

— Да, – сдавленно и тихо.

— А почему же ты тогда остался? Почему разговаривал с ним? Не боялся? Тебе же мерзко от Булгакова порой было, а Фёдора даже видеть не хотел. Так почему?

— Он единственный меня понимал. Он мог меня убить, если бы его попросили. Если бы я попросил, он бы не колеблясь помог мне умереть так, чтобы никто не догадался, как именно произошла моя смерть.

— Так вот в чем дело! Но почему ты не хочешь принимать смерть от моих рук? Почему? Я ведь его логичное продолжение и уж ты, – но тут его прервали.

— Я знаю, насколько ты кровожаден. Но ты меня не понимаешь. Единственный, кто в твоих глазах достоин сочувствия и вникания в суть проблемы – твоё Преступление. И Мишель. Больше ты никого понимать не намерен. А я хочу, чтобы осознавали всю суть проблемы и моей боли. Ты готов уничтожить каждого, кто позарится на жизнь Достоевского. А мне этот чёрт рогатый никуда не уперся.

— А знаешь, ведь именно он научил Преступление использовать нож как клинок…

— Не хочу даже об этом говорить. Оставь меня в покое. Я устал.

— Ничего не поделать… Но помни, предложение в силе, – кинул через плечо Наказание и неторопливо покинул палату. Он направлялся в кабинет Фёдора.

Шаг за шагом, как метроном, задавая ритм, он рассекал пространство убежища. Стоило ему зайти в кабинет, как он сразу поймал взгляд Достоевского. Тот поправил очки, убрал прядь за ухо. Способность взяла остывшую чашку со стола. Всматриваясь вглубь, Наказание словно нашёл ответ для себя и улыбнулся.

— Я гляжу, тебе весело?

— О! Ещё как! Ты бы не хотел обсудить, о, милое Преступление, историю создания способностей?

— И что же именно?

— Почему именно ты порвал реальности? Ты задавался вопросом, почему именно ваши дары создали сингулярность?

— И почему же?

— Наказание, то, изначальное, оно же убивало созданием сильнейшей концентрации силы способности. Высасывало силы из тебя, аккумулировало и в момент выбрасывало в одну точку всю энергию. А вот «Время», как обозвал свою способность Осколок, – питалось силой, что выделяют способности и восстанавливал свою сущность. И как результат: сингулярность, которая разрешилась физической смертью Мишеля и откровением книги, – кружка была поставлена на стол.

— Тогда как быть со случаем Евгения? Ведь он это просветление увидел не из-за сингулярности способностей. Он просто оказался в определенный момент в том же месте, что и оригинал, – скептично хмыкнул Фёдор.

— Если ты хочешь знать именно моё мнение, то каждая способность предполагает разрыв реальности. Да и в конце концов, когда ты не думаешь так, как того велит книга, то тоже создаешь сингулярность. Видимо, в предписанной именно по книге судьбе Замятин в той ситуации должен был думать о другом. Быть может, ему было предписано волноваться, потому что его могли обнаружить власти, а он… А он думал о том, какой всё-таки неправильный способ избрания в Госдуму?

— Да, ему такое было свойственно. И ты хочешь сказать, что его способность и моя изначальная открылись единовременно? Вероятность такого очень мала.

— Я бы не сказал, что они дебютировали одновременно. Вероятнее всего, Мишель просто не понимал, что у него есть дар, и уж тем более не знал, как им управлять.

— И, следовательно, из-за ненормированного выплеска энергии и произошла сингулярность? Забавно, конечно. Сделаю вид, что поверю тебе.

— Гордый какой…

Достоевский сел прямо и глянул на Наказание исподлобья. Способность хмыкнула, и каждый вернулся к своим делам. Достоевский составлял маршрут для будущей поездки и обкусывал губы. Скорее всего у него не получиться сопровождать Гоголя, но оставлять его одного – страшное дело. Оставить в Японии Наказание, чтоб оно следило за выполнением обязательств и подготовки к плану? Или заставить следить за Гоголем людей из французского отделения крыс? Но он не доверяет незнакомцам, а если и таблетки не будет пить, то, вероятно, многие пострадают. Вариант отправления Наказания с Колей даже не рассматривался. Наказание предвзято относится к Гоголю, а ещё может вызвать паранойю.

— Я бы на твоём месте поехал с ним, ты ему обещал сам, что именно ты отвезёшь. А значит ты и должен быть сопровождением. Думаешь, я не смогу решить проблемы, которые тут могут возникнуть?

— Ты можешь ошибиться, и тогда люди узнают, как выглядит способность Достоевского, что очень ценная информация. До сих пор никто, кроме брата, не оставался хоть сколько-нибудь жив после использования способности. Осознаешь, насколько весома будет ошибка? Если кто-то из людей узнает о твоем существовании – я не церемонясь избавлюсь от тебя, – Фёдор повернул голову на Наказание.

— Но ведь у тебя буквально здесь же, в этом же месте, живёт парень, который знает меня, твою историю, Мишеля и много что ещё. Ты его за человека не считаешь? – способность села на стол и смотрела на Достоевского свысока.

— Есенин как никто другой знает, что я с ним могу сделать, если хоть сколько-то важная крупица информации обо мне просочится за пределы его разума. Он не настолько туп, чтоб говорить хоть что-то обо мне.

— О! И ты хочешь сказать, что это ты его заставил молчать? – Наказание согнулось пополам и приблизилось к лицу Фёдора настолько, что кончик носа почти касался щеки.

— Его заставило молчать бессилие. Он знает, что его ждёт. Думаю, он осознаёт, что как только он предаст свой негласный обет молчания – на пороге появиться его долгая и мучительная смерть. Его выученная беспомощность не позволит ему и рта раскрыть.

— Даже жаль мальчика стало…

— Мальчика? Ему скоро двадцать три. Уверен, то что он последнее время никого не подпускает к своей палате – результат его усилившейся депрессии после смерти Осколка. Он ведь думал, что будет счастлив, когда Осколок обретёт покой. Но на деле он всего лишь лишился единственного существа, которого готов был слушать. Он был прекрасным рассказчиком и очаровательным слушателем. Уж кому как не мне знать, каково это: потерять Мишеля? Да, то была лишь жалкая тень того великолепного и прекрасного человека… Вот только сомневаюсь, что он потерял своё очарование из-за того, что когда-то умер.

Наказание замерло в удивлении. И причина тому – Фёдор признал, что «Осколок» был действительно Мишелем, а не кем-то другим. Так ещё Преступление недвусмысленно говорит, что смерть брата вызвала депрессию. Что до этого можно было только собирать по обрывкам мыслей, которые Наказание мог слышать урывками, сформулировали и сказали открыто.

— Поэтому ты должен понимать цену своей ошибки. Ведь в третий раз я полностью изничтожу то, что осталось от брата.

Наказание рассмеялось и запустило руку в волосы.

— Первое, что я осознал в своей голове после появления на свет… Это было то, что он меня попросил. Защитить тебя от самого себя и дать закончить свой план. Ровно так же, как он делал это всё время до своей смерти и после. Так что тебе стоит поехать с Гоголем, уж тут-то я справлюсь. Ты уже достаточно научился пользоваться, теперь мы можем находиться подолгу порознь. Я, безусловно, тоже хочу видеть могилу второго своего создателя, но увы…

Фёдор хмыкнул. После чего Наказание предпочло слиться с Фёдором. Достоевский продолжил думать над поездкой в Париж и под Москву.