Примечание
А я напомню, что арка Dead Apple закончится не как в каноне. А так же напомню, что арки Ищеек и последующей канители у меня НЕ будет
Кроме того, с сентября мы возвращаемся в привычный темп, Бес будет дописан в августе
Когда Фёдор вернулся в Иокогаму, в городе стояла жара. Он шёл по лесу к одному из убежищ и видел – воздух раскален настолько, что появилось марево у горизонта. Сумка с вещами висела через плечо и давила, хлопала о колено. Стиснув зубы, он продолжал идти. Он не видел работников чуть больше двух недель, и теперь появляться там было несколько боязно. Оставлять под одной крышей Гончарова, Юмено, Есю и Булгакова – все равно, что курить на бензоколонке, пока заправляешь машину.
Добравшись до входа в шахту, Достоевский облегченно вздохнул. Прохлада окутала лицо и тело. Положив сумку в вагонетку, он сам сел и активировал пульт управления. Теперь свистел ветер, грохотали колеса о железо. И какое-то странное чувство было в душе. Не тревога и не печаль. Это слабо различимое чувство. Он уже и забыл, как ощущается не верить в конец. Как когда-то он не верил в смерть Мишеля и считал это жестоким розыгрышем, так не верит сейчас, что этот ад скоро закончится. Прошло больше шестнадцати лет, и вот он, наконец-то, у порога своей цели. И сейчас он ехал по пути, оборачивался, словно смотрел в прошлое, и едва заметно качал головой. Ветер всё свистел, и чувство… Вопрос, что потом, стоял комком в голове. Нет, он знает, что потом, давно знает. Но знать и верить – это разные вещи. Вера – непоколебимое, стойкое проявление истины. Не важно, будь то вера в бога: «истина – бог есть», или вера в человека: «он меня не предаст, и это истина».
Но смерть – мы же только знаем, что она случится. Как именно, когда и почему – нет у нас знания и уверенности в этом. Поэтому приговоренные к смерти думают, надеются, уверены, что их обойдет, и веру они принимают в последнее мгновение по единственной причине: не могут они представить, что через секунду их уже нет. Потому что ты всегда был у себя. И весь мир ты видишь через себя. Никогда не умирал, и поэтому не можешь представить каково это: не вздохнуть, не открыть век… И некого спросить. Это удручает. Даже если ты выбрал суицид.
Фёдора не огорчал тот факт, что он не увидит в реальности тот мир, что строил эти годы, фундамент и котлован для которого он рыл шестнадцать гребанных лет. Потому что он видел другую реальность своими глазами. А смерть – нет. И это пугает, как все незнакомое. И только по одной причине – не было веры, что ад этот может закончиться. Ведь он, пусть и ад, но знакомый и привычный.
Погрузившись в тяжелые мысли, Достоевский сам не заметил, как вагонетка остановилась, и, врезавшись в бортик, зашипел от боли. Широко зевнув, он вышел и направился ко входу в убежище. Подозрительно тихо. Настолько, что он слышит шум электрической лампы под потолком. Странно. Пройдя чуть вглубь, дошел до общей комнаты и увидел такую картину: Юмено спит, свернувшись калачиком на ковре, рядом на диване полулежа спит Еся. В руках у него карандаш. По всей комнате валяются различные листы. Булгакова не видно, как и Гончарова. Достоевский несмело ступает босиком по полу, стараясь сильно не шуметь. Поднимает рисунки, что лежат около Кюсако. А там корявенькая белая кошка, на другом – попытка нарисовать портрет Анны, и видно, как старались над ее носом и глазами. Остальное очень непропорционально. Но Федор беззвучно смеется. Видимо, хорошо провели время. Иначе бы Еся не заснул рядом с Юмено.
Заметив листочек, что валялся рядом с диваном, Фёдор поднял и его. А там – попытки написать и объяснить что-то. А рядом – рисунок Жени и Мишеля. Достоевский вспомнил, как Булгаков жаловался, что Кюсако из-за своей паранойи чуть не спалил кабинет, решив, что перчатки принадлежат Чуе. Возможно, Еся пытался показать, кому они принадлежали и чья кошка Интеграл?
Положив все это по местам, он бесшумно вышел в серый коридор и направился ко второй двери с конца. Там должен был быть Михаил Афанасьевич. Стоило зайти туда, как он увидел: Булгаков спит, положив голову на руки. Достоевский подошел ближе. Веки спящего начали дергаться, Булгаков проснулся, открыв левый глаз, посмотрел в сторону Фёдора и вздрогнул.
— У вас тут у всех тихий час что ли? — хмыкнул Фёдор.
— Можно и так сказать, — Булгаков потер глаза и нацепил очки, — Старею. Нет у меня такой уже выносливости, прыткости и энергии. Чай не двадцать шесть, чтоб бегать по подворотням от эсперов, которым вы насолили, а разбирался я.
— Тогда следующая новость, которую я вам скажу, вас должна обрадовать. Сегодня начнется план Мертвого Яблока. Ваша задача – закрыть все выходы и входы в шахту и отследить, что ни Еся, ни Юмено, ни Гончаров не смогут ночью выйти на улицу. Еся ещё ладно, он со своей способностью встречался уже в тумане Тацухико. А эти двое – нет.
— Ага, — и Булгаков сильно зевнул, — А почему меня это должно обрадовать?
— В среднем раскладе, до конца плана осталось полтора месяца.
Булгаков, услышав это, нахмурил лицо и поднял неверящий взгляд. Брови к переносице.
— Что? Я не ослышался? Всего? Я дожил до этого момента и остался в своем уме?
— Ну, как видите. Анну тоже предупредите, чтобы она уехала из города. Ее, конечно, туман не заденет непосредственно. Вот только эсперы за четырнадцать лет не изменились, и разрушений будет мама не горюй. Не мала вероятность, что она вернется в реальность и окажется под завалами. Ее тоже обрадуйте.
Фёдор замолчал и начал осматривать кабинет. Наткнулся на знакомую картину с ромашками, едва заметно дрогнули в улыбке уголки губ. После чего увидел на столе рамки с черно-белыми фотографиями. Кабинет был иссиня-серым, Булгаков в целом за эти четырнадцать лет выбирал себе места с синими оттенками. Где-то это были светло-голубые обои в цветочек, где-то просто матовая краска цвета индиго. И вот, проведя взгляд от вешалки у входа, через картины и шкаф к зеркалу и столу, Фёдор вновь вернулся взглядом к скучающему Булгакову. Тот уже, видно снова задремал– голова опирается на руку, и он все кивает, дыхание ровное. Фёдор коснулся двумя пальцами его плеча. Булгаков вздрогнул и резко вздохнул, чем сильно испугал уже Достоевского. Дыхание частое и резкое.
— Что? Что случилось? — голос сонный, торопливый и полностью растерянный.
— Я ухожу. Советую вам перейти на другую точку. Севернее от города, та, которая дальше по шахте. Потому что, если Туман заберется в шахту, Юмено и Гончаров окажутся один на один против способностей. А ещё советую вколоть им подавитель, чтоб уж наверняка не задело. Я пошел. Закрывайте двери. Сегодня я уже не вернусь сюда, но, возможно, мы с вами там встретимся, на той точке. Я приведу Сигму. Обратно ждите меня с рассветом, только вы уж дождитесь и не засыпайте.
На протяжении всей речи Булгаков смутно кивал и говорил на каждое слово «Ага», сиплое и полусонное.
Фёдор поставил свою сумку около вешалки, вытащив только необходимый нож, плотный мешочек, сменную кофту с длинным рукавом и свою базовую аптечку. Переложил это все в кожаную сумку через плечо и поспешно покинул убежище.
Он спешил на встречу с Тацухико. Надо было примерить костюм, что ему сшили, а также аккуратно промазать всю одежду Осаму ядом. Район трущоб был на другом конце города. Фёдор торопливо проходил метр за метром, в голове у себя выстраивая маршрут, как и где ему нужно сесть на общественный транспорт, где вызывать такси, где попросить остановиться и сколько нужно идти до башни пешком. Достоевский все вертел и крутил у себя в голове карту. А марево все больше разрасталось по горизонту. Сегодня туман будет особенно силен и, быть может, пойдет гроза. Странноватое чувство. Ещё Достоевский помнил, что после падения Фицджеральда, а произошло это, пока Фёдора не было в городе, Френсис был замечен все в том же иностранном районе трущоб. Быть может, стоит зайти туда и поискать? Он не выживет сегодня. Даже если способность ослабла, не выживет. Но, чтоб говорить с полной уверенностью, Фёдору стоило взглянуть и поговорить с ним.
Пока Фёдор был погружен в мысли, прошло около полутора часов, и вот он перед монументальной башней. Достоевский все никак не мог понять, как в Японии, где за недвижимостью хорошо следили, — земля все же дорогая – позволили появится стихийному району трущоб и как позволили построить эту бандуру. Она же даже не человейники где-нибудь в Турции или на окраине Москвы. Это просто полуразрушенное здание, похожее на католический храм, и Фёдор не удивился бы, если б рядом оказались местные дети подземелья. Посмотрев ещё раз на башню, он мимоходом подумал: «Ну, как бы то ни было, вероятно, до завтра этот плевок в сторону архитектуры не достоит».
И двинулся внутрь. Что оказалось не так легко, ведь уже на входе валялись огромные глыбы бетона, из которых торчали длинные штыри арматуры. Так же валялось стекло из витражей, шприцы, бутылки и жестянки из-под пива. Кое-как пробравшись через огромный зал длинной больше ста метров и полностью усеянный подобным мусором, он добрался до винтовой лестницы. На нее тоже было без слез не взглянуть. Эта конструкция была сделана по непонятному подходу: каркас из железа и прибитые дощечки, которые не то чтобы выглядели надежными. Казалось, они не были способны выдержать вес хотя бы Юмено. Стоило поставить ногу, как деревяшки хлопали и шатались. Фёдор несмело начал подниматься, крепко вцепившись в остатки чугунных перил. За полчаса он смог пробраться только на сто ступеней и вышел к залу на втором этаже. «Боже, зачем Тацухико выбрал это место? Может, здесь есть лифт, о котором Достоевский не знает? Если нет – он лично найдет великого создателя сея творения и сначала заставит добраться до самой высокой точки, нагруженным вещами, а потом, если тот не подохнет от сердечного приступа, убьет его самой немилосердной смертью. Пинком отправит в полет в обратную сторону. Какой-то храм имени лестниц, ей-богу!», — гнев все усиливался, Фёдор уже скрипел зубами, как внезапно из тени дверного проема вышел Тацухико.
— Добрый день. Гляжу, вы добрались, хоть и с приключениями, — и он ткнул пальцем на испачканные штанины.
Фёдор стоял посреди зала и на этих словах пытался обтряхнуть с ткани пыль и грязь. Солнце близилось к закату, оттого стены были освещены золотым. Прекратив попытки хоть как-то исправить ситуацию, Достоевский выпрямился и с абсолютно нечитаемым взглядом сказал:
— Я надеюсь, здесь есть хотя-бы нормальная лестница, а не этот манифест против жизни человеческой. Дазай, разумеется, «бессмертный» и нечеловек, но я-то нет. И мне слишком сложно представить, как по этому можно быстро перемещаться. Хотя нет. Я сомневаюсь, что этим в принципе можно пользоваться.
Тацухико в недоумении моргает.
– Я знал, что вам не понравится. Что поделать, красота требует жертв.
Фёдор закатывает глаза, мотает головой, вздыхает:
— Человеческих? Тогда можно было просто устроить пожарище и выбрать более удобное место. А это здание сжечь к чертям собачьим.
Шибусава рассмеялся. Взгляд его красных глаз был пуст и отрешен.
— Впрочем, вы зря жалуетесь, здесь есть лифт. Правда, с другой стороны здания, но есть.
— Очаровательно! Но архитектора я бы все же нашел, и… Ладно. К теме разговора. Костюм.
— Да, идемте. Вам должно понравиться.
И Тацухико уходит вглубь через колоннаду к большой арке, украшенной массивной растительной лепниной. Там же выход на большую парадную лестницу. Она в лучшем состоянии, и где-то даже мраморные плитки сохранились в первозданном виде. Ступени маленькие и широкие. Дойдя до третьего этажа, они повернули направо и зашли в небольшую комнату. Там высокие потолки, арочный свод и витражные вставки в окне. Стояло изящное трюмо, а рядом – два манекена. Удивило, что Тацухико даже сапоги нашел подходящие. Фёдор разглядывал два костюма и ему показалось забавным, что в его образе черных акцентов было всего два: обувь и перчатки, и они казались несколько незначительными, учитывая, что у Дазая и Тацухико такими элементами были ещё и рубашки. Также, пока Тацухико показывал все детали образа, Достоевский заметил, что у Шибусавы ногти с черным маникюром. Рядом стояла ваза с красными яблоками.
— А знаете, это ведь я по вашей идее решил нам сшить на троих образы. Помните, тогда, около Невы в снегопад, вы сказали, что, если мне настолько скучно, стоит начать шить. Вы были правы, это действительно увлекательно. Особенно снимать незаметно мерки у Дазая. Откуда вы знали, что мне понравится?
— У меня был пример перед глазами. Он тоже, когда начинает себе шить образы для нового появления, подходит с огромным энтузиазмом и успокаивается на несколько дней. Что с его подвижной психикой очень важно.
Последнее было произнесено едва разборчиво. Шибусава вышел, а Достоевский примерил все детали, прошелся по комнате, посмотрелся в трехстворчатое зеркало. Рассмотрел самую интересную деталь – золотую застежку, что скрепляла накидку, прошитую по низу мехом. Похожая сегодня была на самом Шибусаве, разве что она была из значительно более легкой ткани. Застежка была интересна тем, что в нее были инкрустированы красные камни –вероятно, остатки от сломанных кристаллов. Накидка надевалась поверх белого плаща, у которого по бокам была вставка золотого элемента, расшитого тесьмой, различными вышивками и цветочным орнаментом. Ещё была рубашка, но она мало чем отличалась от парадно-выходной. Разве что у этой воротник-стоечка. Фёдор поспешил переодеться обратно в менее помпезную и заметную одежду. В таких районах лучше не привлекать внимание своим внешним видом.
Пока Шибусавы не было, Достоевский стянул два яблока. После чего достал яд, натянул резиновые перчатки в несколько слоев и аккуратно промазал на одежде Дазая каждый шов с изнанки. Тацухико вернулся, когда Фёдор распределял порошок по рукавам и горловине.
— Уверены, что сработает? — голос скептический, Тацухико и сам не верит, что Осаму такое может убить.
— О! Абсолютно. Или вы не верите в гений Гёте? — лукаво улыбается Достоевский и переводит речь с японского на русский, практически выплевывая последние слова, — Он сегодня умрет и ему ничто не поможет. Там осталось ровно столько, сколько нужно для ножей.
Последнее сказано на японском. Шибусава безэмоционально продолжает.
— Интересно. Вы скоро? Мне же его идти встречать ещё нужно будет у бара Люпин.
— Все такой же, как я его помню. Проклятый алкоголик.
— Он вам явно не нравиться. Почему? — апатично спрашивают за спиной.
— Если я начну перечислять, мы с вами до зари здесь будем торчать, а я расскажу только треть от всех причин. Поэтому ограничимся простым: он нервирует меня.
Фёдор встает с корточек, осторожно снимает перчатки и тут же протирает руки специально заготовленными салфетками.
— Здесь есть проточная вода и мыло?
— Разумеется. Дальше по коридору, третья дверь слева.
После того как Достоевский очистил руки и уничтожил резиновые перчатки, он направился на выход и в этот раз уже воспользовался лифтом. У него оставалось около четырех часов до того, как туман спустится на город. К этому моменту нужно встретиться с Френсисом, убить информаторов агентства и мафии из правительства и вернуться в башню. Дел до ужаса много. Ведь ещё нужно отследить, что Наказание довело Сигму до нужного места.
Сейчас, когда между ними расстояние больше ста километров, связь какая-то слабая, и Фёдор практически не слышит и не видит, чем занято Наказание. Единственное, что ясно, – он справился с заданием, Сигму забрал, и сейчас важно, чтоб на пути в Японию он не встретился с теми же террористами и контрабандистами, что пытались выкрасть Сигму до Фёдора. А то, поняв, что их развели как лохов, они пойдут на Достоевского. Но, в любом случае, на этих Фёдор планировал повесить те убийства, что Наказание совершил, пока вытаскивал Сигму из пустыни. Им все равно не поверят, что Сигма сам сбежал…
Думая об этом, Достоевский вышел из здания, ещё раз презрительно окинул взглядом башню, а после пошёл искать Фицджеральда. Он должен был быть где-то в этом районе, об этом сообщали некоторые источники ещё когда Достоевский был в Германии. То, что Френсис выжил, – чудо, но вот хочет ли он жить – вопрос большой.
Чаша своей структурой напоминала срез дерева, она своими кольцами разрасталась к краям котлована. Быть может, ещё что-то схожее с Москвой. В центре было подобие базара, и там торговали, кажется, всем на свете. Единственное, чего там не могли предложить, – искренности и будущего. Чем ближе к центру твоя лачуга, тем больше шанс выживания. Однако если затевалась борьба за сектор, то все преимущества сразу аннулировались, ведь каждый пытался добыть себе место послаще. В Чаше, разумеется, были и рабочие. Жили они равно далеко от центра и окраин. И эти же люди были старожилами секторов. Если примазаться к ним, могли и продовольствия дать. Деньги здесь ни у кого не задерживались.
Фёдор был неприметен здесь в своей балахонистой одежде, и то, что он сильно испачкался, сейчас играло на руку. Проходя мимо покосившихся бараков, он слышал, как где-то кричат дети. Похоже, они кого-то ограбили и сейчас с ликованием делят добычу. Фёдору вспомнилось, как Гоголь в свои пятнадцать с радостным воем приносил яблоки и баланду, что стащил у собак. И, показывая рваную штанину, говорил: «Это ничего, ничего! Выживет сильнейший. У них есть хозяева, они их накормят. У нас же нет никого», — и Фёдор до сих пор помнит чувство отвращения к себе. Ведь у них были те, кто готовы позаботиться. Были. Но из-за него этих людей больше не существовало. Сейчас это все уже не важно. После того разговора в Москве – уже не имеет значения.
Дома здесь больше походили на конуру или палатки серого рынка. Некоторые лачуги даже строениями не назвать: лист шифера, положенный на столбик и соседнюю стенку и ниша, занавешенная некогда цветастым грязно-выцветшим покрывалом. Он бродил по округе около часа, полностью погрузившись в свои мысли, и только на четвертый круг нашел Френсиса. От его прежнего лоска не осталось и следа. Весь в пыли и грязи, лицо поросло грубой щетиной, глаза уставшие и словно залитые спиртом. Стало ясно, как Фицджеральд справлялся последние полторы недели. Рядом валялись банки и склянки, от них тянуло неприятным запахом алкоголя. Все там же рядом валялись окурки, которые, видно, курили не один раз. Впрочем, вся Чаша – зловонное место, и это ещё мягко сказано. Френсис смотрел пустым и отрешенным взглядом. На Фёдора. Достоевский же вновь примерил на себя лицо ангельского спокойствия и смирения. Первым не выдержал Фицджеральд.
— Что вам надо? Пришли посмеяться?
Голос его был бесцветным и низким. Последнее было сказано с такой уверенностью, что Фёдор на мгновение подумал, что его маска треснула. Секунда – Фёдор склоняет голову к правому плечу и бесстыже заглядывает прямо Френсису в глаза. Он начинает на английском.
— Нет. Я пришел сказать, что сегодняшняя ночь – ночь тумана. И кому как не вам знать, что туман Иокогамы будет похож на детройтский. Дракон спустится на землю и своим дыханием окутает этот проклятый город.
— Гляжу, вы со знанием дела это говорите. Зачем предупреждаете?
— Этот вечер – ваш последний шанс, если вы выживете…
— Я не хочу.
— Интересно. Мне казалось, такой человек как вы никогда не потеряет мотивацию встать.
Френсис смотрел немигающим взглядом, и виделось ему нечто, отдаленно похожее на Есю и на Замятина в последний день.
— Нет смысла. Я полностью провалился. Мои люди разбежались, а паршивец Джон взял себе под контроль Гильдию, после чего слинял из страны, объявив меня главным преступником. Меня если и найдут, то это будет Интерпол. За свою карьеру я перешел дорогу многим людям. Если я высунусь сейчас – Джон отзовет все пожертвования в фонды и больницы, а Зельда останется без попечителя. Ей нет нужды знать, как я здесь… Нет. Не нужно. Пусть она живет фантазией, что мы со Скотти уехали на море отдыхать, а она скоро к нам присоединится. Как только врачи разрешат, она приедет к нам. И, видит Бог, на том свете мы действительно все трое встретимся. Скотти, бедная девочка, слишком долго ждет своего отца.
Молчание долгое и напряжённое. Фёдор достает сигареты, он давно не курил, но этот день вывел его окончательно. Поджигает и закуривает. Спустя секунду начинает говорить.
— Ваша ошибка была в поспешности. Я говорил, не стоит бежать сломя голову, чтоб заставить того мальчика действовать. Будь вы терпеливее и чуть более лояльно настроены к нему – завоевали бы его доверие. Если даже Осаму Дазай, абсолютно законченный для этого мира человек, смог расположить Ацуси к себе – вам бы не составило труда. Торопиться некуда. Если бы книга оказалась в ваших руках, у вас же оказалось бы и время, и власть и, все, чтобы вернуть Зельду. В моем родном языке существует пословица: «Поспешишь – людей насмешишь», — последнее Достоевский говорил сухо и холодно, на русском. После чего, сделав длинную затяжку, выдохнул дым и продолжил более ласково, — Если бы вы рассказали свою историю в спокойно-трагичной атмосфере, под заунывный граммофон, сердце Накадзимы не выдержало бы. И он, в своейственной ему манере, решил бы вам помочь всем, чем мог. Как же он, великий спаситель душ человеческих, пройдет мимо очередного разрешения на жизнь? Не нужно было этой фатальности – либо город, либо книга. Иногда стоит показывать не зубы и пушки, а свою эмоциональную сторону.
После он предложил сигарету Френсису, тот покорно ее взял. Но, чтоб не нарушать дистанции, вместе с ней Достоевский так же протянул спичечный коробок Фицджеральду.
— Вы уж больно уверены в своих словах.
— Те, кто кажутся нам самыми Великими Праведниками, окажутся на поверку Главными Грешниками.
Фёдор видит, как лицо Фицджеральда меняется. Как появляется осознание, кем был Фёдор и почему… Френсис усмехается, признавая свое поражение.
— Япошка не врал, когда вас называл Дьяволом.
Фёдор в голос засмеялся. И было в этом что-то зловещее и угрожающее.
— О! Возможно. Но одна легендарная личность еще на заре своей, в двухтысячном, сказала мне, что начнет сотрудничать со мной только из-за собственного интереса: прав ли он в том, что я убью любого, кто будет мне мешать? Он сам ответил на этот вопрос в этом марте.
— Сути дела это не меняет. Меня убили не вы, а те, кого я искренне считал своими людьми. Заметьте, не Они, а Вы пришли предупредить меня о тумане самоубийц. Вас же такое обошло, раз за полтора десятилетия вас не убили соратники. Нет смысла во всем этом. Хочу увидеть Скотти.
Фёдор улыбнулся. После чего кинул на землю окурок.
— Прощайте. Мира вашей душе, Зельде и вашей дочке.
После чего Фёдор развернулся и пошел в сторону выхода из Чаши. Пройдя несколько секторов, он резко почувствовал появление Наказания в черте города. После чего посмотрел на свои часы. Улыбнулся. Хотя бы пунктуальность досталась способности, кроме несносного характера подростка. А через секунду Достоевский осознал, что чувствует себя куда легче, и той усталости как не бывало. Кажется, он сможет бодрствовать без проблем ещё часов шестнадцать. Ну и кровожадное же создание Наказание…
Фёдор оскалился и добавил шагу. Ещё много дел, нужно отдать приказ способности убить агента-информатора для Мафии, а самому избавиться от отправленного Особым отделом МВД по делам эсперов, чтобы встретится они смогли с агентством только в преисподней. Долгий день все никак не хотел заканчиваться.
Закат был в самом разгаре, когда Достоевский добрался до условленного места встречи с Наказанием. Это был тот самый домик, где Фёдор три недели назад нашел Юмено. Кирпичный красный, место понемногу зарастало травой, деревья всё так же валялись, выдранные с корнем. Здесь недавно, по-видимому, прошёл небольшой дождь. Тянуло влажной листвой и лесом. Земля, раскаленная за день, не успела остыть. Достоевский, сконцентрировавшись на окружающем, перестал перебирать в голове планы, все, что могло пойти не так.
Если яд не подействует – что ж, Фёдор не брезглив, убьет ножом. В любом случае, Марина уже в баре, и она сегодня за стойкой. Уж если Осаму выпьет то, что может обезвредить яд, – в крайнем случае сообщит, что это за алкоголь был. А в среднем – извернется и подаст напиток с изменениями, которые уменьшат шанс на выживание. Инструкции Фёдор выслал ещё полторы недели назад, когда получил от Гёте формулу активного вещества. Достоевский же не просто так не спал тогда нормально около пяти дней. Сомнений, что Ацуси поспешит спасти Дазая, если узнает о случившимся, не было. И задачей Фёдора в этот момент было, если и не избавиться от надоедливых эсперов, то посеять в Накадзиме идею уничтожить Книгу как источник проблем. Только говорить мальчику о том, что эсперы все тогда исчезнут, явно не стоит.
Шорох. Уголок рта поднимается. Треск веток и шум листвы. Фёдор даже чувствует запах крови, что за собой несет Наказание. Разумеется, этого быть не может в реальности, но почему-то это до странного забавно. Достоевский поворачивается и видит, как Наказание выходит из чащи со стороны шахты. Теперь в нем видно человека. Нет, Наказание и раньше до одури походило на Фёдора. Но сейчас каждый его шаг – физическое действие, и реальность не отторгает его. Раньше Наказание изнутри светилось легким пурпурным светом, если знать, на что обращать внимание, – это бросалось в глаза. Как единожды замеченная мелкая деталь в фильме, на которую после каждого последующего просмотра ты обращаешь внимание, и все вываливается из кадра и стирается, все твои мысли только и сконцентрированы, что на этой вещичке. Но сейчас – нет. Наказание стало однородным. Его не отличить от человека. И, кажется, оно даже естественнее Фёдора. Ведь на закате или при ясном солнечном освещении видно, что у Фёдора не карие глаза, а пурпурные. У Наказания же – насыщенно голубые. Оскал Наказания сейчас – как отражение в зеркале. Тот явно доволен собой.
— Утолил жажду крови?— лукаво и с вызовом.
В ответ лишь саркастичный смешок.
— Но ты не переживай, сегодня нужно убить ещё одного.
— Мафия?
Наказание наконец-то подошел и прислонился к ближайшему дереву.
— Нет. Их информатор от правительства.
Наказание кивнул и достал ключи из кармана. Поднял их на вытянутой руке и рассматривал их в лучах солнца. После чего резко перевел взгляд на Достоевского и метко кинул. Секунда – и в чужих руках перезвон железок.
— Отлично. Не только выносливость, но и реакция.
Фёдор поспешно убрал ключи в карман, на ощупь определив, от какого помещения.
— Ещё ты сегодня ночью будешь моими глазами в городе.
— Так уверен, что я не обернусь против тебя в тумане? — смотрит прямо в корень души.
— Абсолютно. Ведь изначально способность – Альтер-эго. Способность обычно связана с теми аспектами, что эспер в себе не принимает. Но я уже давно смирился и с тем, что я преступник, и с тем, что уровень моей агрессии к людям значительно выше. Как и принял тот факт, что Я убил Мишеля. Может, имеешь какие-то претензии?
— Нет, очень даже доволен тем, что ты из себя не строишь оскорблённую невинность. Приятно, когда зло осознает себя злом.
Фёдор рассмеялся.
— Нет, моя уверенность растет из другого. Я потратил на изучение способности Тацухико около десяти лет. Изучение кристаллов, корреляции между полученными дарами и усилением его собственного. Реакция на другие дары, схожие по систематике. Через него было проще всего составлять статистику по редкости и силе эсперов. Ведь особые превращались в прозрачно-голубые, все остальные – как рубин и шпинель, только разной огранки. На количество граней и отсутствие примесей тоже многое влияло. В его коллекции нет двух идентичных камней.
— Может, тебе стоит присвоить ученую степень в геммологии? Впрочем, мне действительно незачем на тебя нападать, учитывая, что после сегодняшнего утра я себя чувствую как никогда живым. Неужели тебе всегда это было доступно? Быть человеком – странное чувство, но определенно приятное.
— Как забавно выходит…
Наказание вопросительно хмыкнуло. Фёдор поправил манжеты и вернул взгляд к Наказанию.
— Коля больше жизни ненавидит только физическое ощущение тела. Говорит, что это как клетка, – внезапно осознать тело реальным, с границами. Но ты этой клетке рад.
— Гоголь изначально человек, пусть и больной. Изначально имел физическую форму. Но я поверю, что из-за сломанной психики он действительно знает мои ощущения. Быть может, именно так его личность пытается абстрагироваться от происходящего кошмара? — он произнес это задумчиво и на мгновение словно ушел в размышления, как вдруг резко встрепенулся и сказал, — Впрочем, ладно. Не будете так любезны предоставить координаты бедолаги?
— Около доков мафии на причале. Будет примерно в восемь вечера, одежда поношенная и мешковатая. Ему незачем выделяться. Точно знаю, что на голову повяжет бордово-коричневую бандану. Поторопись, отсюда ехать около часа. А тебе нужно успеть до того, как туда придет мафия. И не забудь: перерезать горло, положить лицом в асфальт. А рядом, — в этот момент Достоевский достал яблоко, — Положишь это, — и кинул яблоко Наказанию. Тот прижал к своей грудной клетке.
— Тацухико изволит заигрывать с христианскими символами?
— Пока этим занимаемся только мы с тобой.
Наказание рассмеялся в голос и, утерев глаза, положил яблоко в карман летнего пальто. Фёдор развернулся и пошел в сторону города. Как резко обернулся и кинул через плечо последний взгляд и фразу:
— Не забудь только нож воткнуть в яблоко.
После чего добавил шагу и поспешил скрыться. На самом деле, и Фёдору нужно было поспешить, ведь ему добираться ещё дальше. Ему до места, где некогда жил другой информатор агентства – Рокузо. Бедняга связался с ВДА, и это было странно Фёдору лишь отчасти. С одной стороны, тот был ребенком, с другой стороны – «террорист», Лазурный Король, был одним из первых, кто выставил претензию Вооруженному Детективному Агентству. Вот только из-за того, что переговоры велись неумело, погибло много людей. И совсем не удивительно, что Куникида взял под опеку того ребенка. И точно так же неудивительно для Достоевского то, почему Рокузо пожертвовал собой.
Лазурный Апостол, та девушка… Фёдор помнил ее, она однажды обратилась к нему с вопросом, как бы он поступил на месте ее мужа. Апостол знала, что Главный Грешник Петербурга – человек глубоко идеалистических взглядов. Знала так же, что Грешник не раз организовывал подобные заявления другим государствам, особенно Российской Федерации. Фёдор же ответил: «На месте вашего мужа… Хм, не знаю. Но вот на вашем месте – я бы шел до конца. Те, кто не просто не хотят менять систему, но и паразитируют на ней, так ещё любых несогласных не просто игнорируют, а убивают, должны быть подвергнуты высшей мере наказания вашего уголовного кодекса – смертной казни. Вооруженное Детективное Агентство – не более чем Частная Военная Компания в государстве, которому хочется скрывать, что оно далеко от гуманности. Они волки в овечьей шкуре и хотят притвориться, словно они ни при чем. Однако посмотрите, скольких людей и за что они убивают. Лазарь правильно сделал, что не стал ждать, пока богатый поможет. Он видел то, на что людям закрывают глаза. Это его и сподвигло восстать против государства и его правой руки – Агентства. Если вы действительно любите, если вы действительно разделяете его взгляды, знайте: вы должны продолжить его дело. Вот, что я думаю. Нет смысла убиваться по мертвому, он уже не слышит ваших страданий. Сорок дней давно прошли. Но люди, оставшиеся жить, все ещё стенают от боли и трагедий, что несет и государство, и агентство с мафией».
Апостол внимательно выслушала ответ, согласилась. Вновь она связалась с ним совсем недавно. Около восьми месяцев назад она написала записку, что, вероятно, умрет совсем скоро, но почла бы за честь, если бы Грешник обратил внимание вновь на Японию и помог закончить дело Лазурного Короля и Апостола. Так же в записке была мелким почерком приписка: «Если бы Легенда видели, сколько трупов здесь бывает за одну ночь… Что ж, если судить по слухам, что ходят в народе, они бы первыми сорвались убить этих лицемеров. Но я не знаю Легенды. Лишь хочу верить, что вы передадите им эти слова!», — было ясно, что она намерено не употребляет определенного местоимения. Замятин тогда доделывал чертежи и, услышав это, лишь тихо произнес: «Видимо, живые в той стране завидуют мертвым». Евгений уже тогда выглядел, как человек, отрешившейся от жизни, и было ясно, что он здесь совсем ненадолго. И он тогда уже завидовал мертвым. Больше всех на свете.
С того момента вернуться в Японию для Фёдора стало чем-то необходимым. Разумеется, уже было абсолютно точно известно, что книга в Японии и к ней нужно подобраться. Вот только эта просьба засела в его голове и словно бы невидимо направляла его. Он и забыл об Апостоле и Короле. Но все это, как и смерть Замятина, Осколка, психоз Коли, а после появление в организации Наказания и Юмено, окончательно поставило точку в плане Достоевского. И, естественно, кульминация и кода должны произойти именно в Йокогаме.
Он шел задумчиво по пристани, заметил знакомую скамейку. Там его ждала Анна в далеком девяносто девятом. Стараясь не углубляться в воспоминания, он проскользнул дальше через доки к складам. На город начали спускаться сумерки.
Дойдя до нужного места, Фёдор сбавил шаг и присмотрелся, нет ли где свидетелей. Оставил сумку, с коей таскался весь день, после чего беззвучно подошёл к мужчине в костюме.
— Молодой человек! Не подскажите, а как дойти до... — И в этот момент Достоевский резким движением руки поставил у его горла нож, — Детективного Агентства?
Агент пытался вырваться, но Фёдор свел локти мужчины за спиной.
— Не знаете? Жаль-жаль! А ведь я им хочу передать сообщение: «За вами пришел Дьявол. И теперь он вас не отпустит».
Последнее он сказал шёпотом, пока мужчина был обескуражен. Достоевский же, недолго думая, провел ножом по шее и специально воткнул поглубже в место сонной артерии. Кровь брызнула фонтаном. Фёдор же отпустил руки, пнув мужчину ногой в спину. Тело глухо упало и даже по-странному не закричало. Достоевский хмуро глянул на запачкавшиеся манжеты и, накинув кофту, сильно тер нож кусочком ткани, после чего достал левой рукой второе яблоко, правой воткнул нож, все так же держа рукоять тканью. Потом он натер и яблоко до блеска и поставил его на асфальт, придерживая кофтой. В завершение, он огляделся ещё раз и поспешил убраться с места. Ведь Куникида должен явиться сюда через десять минут. Зная его пунктуальность, будет он здесь через восемь.
Удаляясь, Фёдор чувствовал, как силы наполняют его с необычной скоростью. Видимо, и Наказание завершило свою часть. Фёдор грустно вздохнул и подумал: А ведь человек мог жить, если бы не был агентом. Впрочем, зная правила Йокогам,ы жизнь здесь – не больше чем выживание и, рано или поздно, убили бы этого бедолагу. Ему ещё повезло, что сделал это он, Достоевский, а не Мафия. Ведь они бы смаковали бы его боль и делали особые усилия, дабы все было максимально мерзко, тошно и до хрипоты невыносимо. Стоит Мафии и Отделу чего-то не поделить, первыми пойдут вот такие рядовые. С обеих сторон.
Когда Фёдор вернулся в башню, на город уже спустился непроглядный мрак. А вскоре за окном мир окунулся в белую пелену. Тацухико минут двадцать стоял на улице, и от него дымкой стелился туман. Фёдор наблюдал за этим из маленькой комнаты. Он давно уже переоделся, но как-то странно чувствовал себя и всё вглядывался в туман, боясь увидеть там… Мишеля. Ведь и тогда он же появился из тумана Тацухико. И теперь – какое-то болезненно ноющее чувство в груди, Достоевский смотрел, ожидая увидеть знакомый чрезвычайно высокий силуэт. Но в ответ лишь видел мир глазами Наказания. Оно ходило от дома к дому, наблюдало.
Вот первые грохотки по району. Это машины столкнулись. А вот разбились стекла. Странные эмоции. Фёдор не первый раз в тумане Шибусавы, но первый раз он видит его с двух точек. Поэтому, немного забывшись, он стоял, прислонившись к стенке, настраивая себя. Вот и вышло, что пока он с открытыми глазами – видит мир как Фёдор. Закроет – видит глазами Наказания. Оно тоже так могло. И Фёдор принял решение большую часть времени не смотреть на этих спесивых гордецов, что считают, будто они перехитрили Достоевского. Нового он в этих разговорах не узнает ничего, так что и слушать особо не хотелось. Но, пересилив себя, он выходит в коридор, ведущий в главный зал. Там мертвое освещение, белое. Дазай – от него тянет алкоголем, – сидит за столом. Тацухико бесцветный и блеклый. Он тупо смотрит на Осаму и стоит неподвижно.
— И все-таки, ты не понимаешь истиных моих намерений. Тебе нужно спасение.
Голос у Дазая надменный.
— И что же меня спасет? — без особого энтузиазма, сухо и холодно спрашивает Тацухико.
— Кто знает: может, Ангел, а может, Дьявол?
И Фёдор двинулся из проёма, нарочно чеканя шаг.
— Позволю себе вмешаться в ваш разговор. Ваши намерения кристально ясны. На одной лжи постановку не построишь. Если лгать о каждом действии, зритель не будет сочувствовать. Впрочем, нужно ли оно?
— О! Действительно Дьявол. Ты веришь, что он тебя не предаст? – Дазай брезгливо кривит лицо.
— Предам. Обязательно, чего уж тут.
Фёдор улыбается и закрывает глаза. Видит, как Наказание приближается к району, где должны быть стычки мафии. Оттого совершенно не слушает ту глупость, что сейчас говорят в зале. А после открывает глаза и, положив голову на замок из рук, произносит.
— Не важно, кто из нас сегодня останется живым и выиграет. Этот город сегодня захлебнется в крови эсперов, — Фёдор делает паузу, и продолжает, — Никто из них не выживет. Завтра живые будут завидовать мертвым.