Дверь подземелья с грохотом закрылась за спиной Достоевского. Фёдор тяжело вздохнул, стянул сапоги и, кинув перчатки прямо на пол, прошел дальше в коридоры. Все это его порядком уже достало, и оставалось только отследить, что Тацухико нашел покой, а Накадзима действительно способен убить концентрацию способностей в одном месте. Сейчас средоточием был Шибусава, а некоторое время спустя – книга.

Идя все дальше, Достоевский скинул с себя и меховую накидку. Так он дошел до пункта наблюдения Булгакова, похлопал руками по карманам, проверяя: кристаллы на месте. Сразу же открыл дверь, тут же и вошел.

В комнате Кью и Гончаров. Мальчик энергично жестикулирует, а Иван как-то отрешенно кивает. Увидев полоску свет на полу, Гончаров повернулся. Засуетился. Стал подбирать бумажки, предлагать сесть в кресло. Заметив его нервозность, и Юмено обернулся.

— Вы! Вы видели! Видели! От как он его! Он!

Мальчик явно захлебывался от восторга и впечатлений.

— И как он его пнул! А как он его размазал по стенке! Он же умер? Да?

Фёдор кивнул, бесшумно подошел к Кюсаку и достал из пальто красный камень Смутной Печали. И протянул руку. Кью схватил кристалл и начал рассматривать, и, посмеиваясь, перекатывал кристалл в ладонях.

— А этот? Этот? Он? Умер?

Достоевский вновь кивнул и достал второй камень, но уже другого цвета и огранки. И положил его на стол. Юмено бросил все и начал разглядывать уже этот. Когда мальчик вдоволь насмотрелся, то хотел уже было положить камень к себе в карман, как вдруг Достоевский забрал кристалл обратно и сказал:

— К сожалению, я могу отдать только камень Смутной Печали. Исповедь Неполноценного Человека нужна мне для завершения моего плана. И, раз уж мы начали говорить об этом... Ответь мне на вопрос: Ты хочешь отомстить всем обидчикам или же ты хочешь стать обычным ребенком? От твоего решения зависит, будешь ли ты жить после завершения плана.

Улыбка на лице Кюсаку застыла и тихонько сникла. Брови сошлись к переносице. Выглядел он озадаченно.

— Я не прошу сиюминутного ответа. Просто подумайте и скажите мне ближе к вечеру завтрашнего дня. А теперь, я думаю, вам нужно отдохнуть. Кажется, вы порядком устали, верно, Иван?

— Да, он всю ночь у экранов сидел, не хотел пропустить и минуты. Да и я что-то плохо себя чувствую.

— Вот и хорошо, идите спать. Есе передай, что я скоро к нему тоже загляну.

Гончаров удивленно раскрыл глаза, но через несколько секунд уже вновь вернул свое прежнее выражение лица и вывел Юмено из комнаты. После того как дверь закрылась, Фёдор скинул с себя пальто и потер глаза от усталости. На экране было видно всполохи около обломков башни. Он не особо вглядывался и лишь ждал. Осталось не больше десяти минут – и туман спадет с города, вернется Булгаков. Можно будет просто уйти в свою часть катакомб, поручив Михаилу Афанасьевичу поговорить с Сигмой и разобраться в записях. Достоевский устало опустился в кресло. Он все жмурился, пытаясь сконцентрироваться на вспышках света, но в голове стояла лишь пустота и скука. И вдруг – мысль о том, как там сейчас Гоголь. Нужно было его забрать как можно скорее, ведь неизвестно, что происходило с ним всё это время и какая мысль могла вновь захватить его голову. Вот это действительно тревожило.

Странное чувство тоски, от которой тянет болью по рукам. Фёдор с тяжестью признавал, что больше вообще его ничего и не волновало. Он грустно усмехнулся. Гоголь как-то сказал, что не найдет человека, что лучше поймет его. И Достоевский понимал, что, умерев в конце плана, он обрекает Гоголя на одиночество, которое тот уже не вынесет. И потому то признание о том, что Коля незамедлительно уйдет за ним, резануло слишком больно. И в голове разом начался процесс придумывания плана, как сделать так, чтоб этого не случилось.

Но стоило появиться этим мыслям, Достоевский начал чувствовать себя еще хуже. Он просит Колю убить его – и тут же хочет запретить ему самому распоряжаться своей жизнью? Фёдор может контролировать многое, может манипулировать чужим сознанием и эмоциями. Но никогда не мог себе позволить такого в сторону Гоголя. Снова повторять те же ошибки, снова думать, что знаешь, как лучше – какая всё это глупость. Он ещё тогда, в квартире Булгакова в Ярославле, сказал, что больше не оставит и будет везде и всюду. Гоголь тогда явно был нездоров, но все же в лучшем состоянии, чем сейчас. И все это невыносимо тяготило. Не было правильного выбора. Фёдор уже не мог остановить себя, забросить план. Он так долго шел, чтобы за пять метров до финиша развернуться и уйти? Фёдор не мог себе позволить изменить память Гоголю. И умереть от чьей бы то ни было другой руки – тоже.

  Должно было быть решение, но Фёдор уже так устал и просто хотел забыться, закрыть глаза и больше никогда не открывать, что все другие пути казались просто смешными. Выбор был, но… Возможные варианты просто казались безумием и слабостью. Какой раз за этот месяц он проклинал того мужика, который написал в книгу то, что написал? Сотый, тысячный? Желание сломать систему даже ценой собственной сломленной судьбы и жизни было вышел любого другого.

В такие моменты он вспоминал Женю. Кажется, Замятин знал об таких мыслях куда больше, чем кто-либо другой. Может, для человечества действительно идея адаптировать общество под эсперов, а эсперов по общество была лучшим решением? Но возможно ли реформировать такую систему? Возможно ли пытаться исправить хоть что-то, если фундамент изначально был ошибочно рассчитан дилетантом? О, поистине зло. Ничего не имеет за душой и ничего не может предложить, кроме слепых надежд, что в новом мире будет лучше. Наказание было право: он не мог гарантировать, что миру будет лучше без эсперов.

Он смотрел на экраны и не видел. Картинка сменялись картинкой, но Фёдор не понимал ничего. Зрачок его даже не двигался, а мертво стоял на месте. Озарение синим светом, остатки башни окончательно сносит, и туман пропадает со всего города за несколько секунд. Ацуси справился, а значит… Значит, и Книгу сможет уничтожить. И муки закончатся. Это слабым огнем грело душу.

Достоевский выключил компьютер, вышел из темной комнаты и пошел дальше по серому коридору. Прошел до общей комнаты. А там в желтом свете Булгаков сидит, несколько растерянный.

— Что? Вышло?

Он поднял голову и взгляд тревожный.

— Вышло. Вот. Кристалл Исповеди Неполноценного Человека.

Фёдор подошел ближе, сунул камень прямо в раскрытую ладонь и сомкнул руку Булгакова в кулак. Каждое слово давалось с трудом, и он прерывисто дышал, как больной с температурой. Он уже плохо различал, спит ли или бодрствует. Глаза слипались.

— У вас около месяца. Я пойду. Устал.

Булгаков с грустью посмотрел вслед удаляющейся спине и подумал: «Безумие скоро окончательно загрызёт Достоевского». Было в этих глазах что-то такое... вызывающее слабое беспокойство, знакомое ощущение для Михаила Афанасьевича. Слишком часто в стенах организации Крыс появлялись люди с похожим взглядом. И практически все они к этому моменту были мертвы. Значит, и Фёдору осталось недолго. Но, оставив эти мысли, Булгаков обратился к запискам на столе, что он оставил себе, дабы не забыть о делах. И среди прочих нашел: «Поговорить с Сигмой по поводу его работы».

Булгаков озадаченно покачал головой. А что, собственно, спрашивать? Фёдор никаких четких указаний не дал. И вот все, что сейчас пришло в голову, – в целом пойти познакомиться с новеньким и потихоньку что-то выведать у него про его прошлое и про то, почему он согласился на предложение Фёдора. Ведь одно дело – многострадальное досье на Сигму, а другое дело – что он сам считает правдой и помнит о своей жизни.

На этом порешив, Михаил Афанасьевич встал, отряхнул свой халат, протер очки и, потянувшись, зевнул. После чего направился в палату в конце коридора. Чем дальше шел, тем грустнее становилось. Все же было жаль всех этих людей. И если бы даже предложить им совершенную сыворотку, что они создадут с Пушкиным, сколько бы из здешних согласилось? Думается, никто. Фёдор это понималлучше других, и поэтому даже не спрашивал, кто из подопытных решился бы на такой шаг. Хоть и было сказано: предложить всем. Оттого Булгаков хотел расспросить лично Сигму. Из информации, которую собрали, было ясно, что он – творение Книги. Стоит Книгу уничтожить – так и Сигма исчезнет. Но было интересно, как же видит обычную человеческую жизнь именно он.

Встав около двери, Михаил Афанасьевич постучал трижды. Ответа не последовало. После чего Булгаков отпер замок ключом. Он привык за это время закрывать любые двери, куда пока не разрешен доступ Юмено. Мало ли, как он может отреагировать на человека, которого видит впервые. Может, в очередной раз посчитает за угрозу?

В палате горел свет, но на кровати никого не было. Не было и на стуле за столом. Только обведя взглядом помещение, Михаил Афанасьевич заметил, что в углу напротив двери лежит кучка какого-то тряпья. Приглядевшись, он заметил костлявые ноги, а после и кисти рук. Когда же он подошел, из угла на него уставилась испуганная пара серых глаз. Михаил Афанасьевич понял руки так, чтоб их было видно, после чего присел на корточки и начал на немецком.

— Ты меня понимаешь? — голос спокойный, неторопливый.

В ответ нервное быстрое кивание. Неизвестно, действительно ли Сигма знает немецкий или привык делать вид, что осознает речь говорящего.

— Я – Булгаков, но здесь меня зовут для простоты – Мастером. Я врач. А кто ты?

Немного кряхтя и очень медленно, ему наконец ответили:

— Раб S-503. Эспер. Но…

— Я могу звать тебя Сигма?

В ответ испуганный взгляд. Не моргает и старается не двигаться.

— Это твоя комната сейчас. Чуть позже мы сможем переправить тебя в другое место, где у тебя будет больше свободы. Ты можешь пользоваться всем здесь. Ты знаешь, кто такие врачи?

— Я… Нет!

И в этот момент он закрыл голову руками и сжался в комок.

— Фёдор, твою мать! Да почему каждый раз! — вырвалось на русском у Михаила Афанасьевича, после чего он заметил, что молодой человек сжался ещё сильнее, словно пытался собраться в точку. Он продолжил на немецком, — Обычно врачи стараются помочь и вылечить то, что болит.

— А что вам нужно взамен от меня?

— Лично мне – ничего. Фёдору – твоя способность. Но там сложное дело, я в его голове не живу, к счастью.

— А этот Фё…дор, он страшный человек?

— Сомневаюсь, что он человек, — вновь вырвалось у Булгакова, — Но к делу это отношения не имеет. Что он тебе сказал?

— Помочь найти книгу. И он даст свободу.

Булгаков грустно рассмеялся.

— Свободу… Да, знать бы, что он имеет ввиду в твоем случае. Его свобода… Как бы сказать, она человеком едва ли осмыслена. По крайней мере, в здравом рассудке. Впрочем, мне он свободы не предлагал. Меня он взял для исследований. Он всегда знает, для чего ему конкретный человек. Но не могу не признать, какую-то странную любовь к бедным, во всех смыслах, людям он питает. Но я не буду тебя грузить. Скажу лишь, что я ещё зайду. А кроме того, будет ещё одна женщина – Анна. Ты ее узнаешь. Высокая, с черными волосами.

— Она такая же высокая, как Фё…Фё… Фёдор?

— О! Она его выше на голову. И не только в росте. Но ты это поймешь потом.

— А…

И тут Булгаков щелкнул пальцами. Сигма дернулся. В глазах ужас.

— Я совсем забыл, что ты ещё ничего не ел со вчерашнего вечера! Тебе, конечно, много нельзя пока, но не есть вообще… Я же не зверь какой-то, не кормить человека. Вот Анна как раз и принесет тебе твой завтрак. А теперь я пошёл.

И Михаил Афанасьевич вышел из палаты.

День только начинался, а он уже устал. Надо бы потом поговорить с Анной по поводу того, как она пережила этот туман. И ведь ещё обход по этим многострадальным товарищам делать. Еся, Гончаров и Юмено… Булгаков обреченно вздохнул. Всё это после. Сначала дойти до кухни, хоть что-то приготовить, а уже после – люди и их проблемы.

Стоило начать думать о еде, как меж ребрами заныло от боли. Залеченный некогда гастрит давал о себе знать. Булгаков, признаться, и сам не ел уже больше семи часов. Так что удивительно, что заметил это только сейчас. Кухня была не то чтоб большая, и было несколько особенностей в меню. Например, для Юмено обычно покупали еду в городе, ибо сразу его переводить на русскую кухню было крайне рискованно. Но с его слабым желудком нельзя было и многое из азиатской еды, поэтому каждый раз выходил какой-то страшный на вид гибрид риса и овощного пюре. Правда, Кюсаку было все равно, он говорил «все что угодно, только не та баланда из подвала». Гончаров был всеяден и поглощал все, что ему предложат. Они в этом с Пушкиным были равны, и от того оба ели все эксперименты с кухни. Даже если это что-то больше походило на уголь из шахт и подошву, ели они с таким удовольствием, словно это был самый вкусный гуляш на всем белом свете. Еся же последнее время питался с переменным успехом. То из капельниц, то какие-то бульоны и рагу, перетертые в пюре. 

Погрузившись в раздумья, Булгаков неожиданно столкнулся с Фёдором на кухне. Решив не уточнять, почему тот не ушел спать, просто вопросительно посмотрел. Достоевский же сам уже действовал на автопилоте, жевал какую-то булку. Наконец-то заметив Михаила Афанасьевича, прожевавшись, сказал:

— Да! Я совсем забыл сказать. Нужно будет притвориться, что вы лучший информатор в регионе по России, — глаза смотрят в пол.

— Да? И для чего это? — несколько скептически.

— Мафия скоро, буквально через день или два, попытается меня поймать. И отличится захочет именно один из исполнителей, Эйс. Поскольку умер Чуя, один из главных претендентов на роль будущего босса Мафии, остались Кое, Эйс, Верлен… Но последний давно уже не участвует и самостоятельно отстранился. Сомневаюсь, что даже смерть его ученика, если так можно сказать, заставит его выйти из подземелья.

— И зачем же мне притворяться великим информатором, если дело так остро стоит?

Фёдор рассмеялся.

— Эйс абсолютно не разбирается не то что в устройстве криминального мира России, он и в азиатском рынке нелегальщины слабоват. Разумеется, денег у него много, и он знает, чьи интересы лоббировать в политике... Но искреннее думает, что он самый умный. А здесь его главная мечта стать боссом мафии так близко сияет. Ему нужно лишь показать меня, что он меня поймал, получить уважение, а потом, все точно так же с помощью меня, убить Мори и всех остальных претендентов устранить…

— И что, вы даже согласитесь на это? Что-то очень сомневаюсь.

— А кто сказал, что я его оставлю в живых после встречи со мной? Все, что мне нужно, – это убить ещё одного члена мафии из верхушки, еще раз напомнив, что все попытки наказать меня бесполезны. Мне нужна информация, скопленная Эйсом и украденная из архивов мафии. Способность Мори, особенности Юмено и его прошлого. А ещё Ода Сакуноске и его возможное влияние на книгу через Нацуме Сосеки. Я ненавижу мафию. Но больше всего ненавижу Книгу и тот факт, что ещё жив один из главных зачинщиков всего этого хаоса. Нацуме отплатит сполна за все то, что я разгребаю вот уже шестнадцать лет.

— Сакуноске – это тот самый, про которого вы мне говорили ещё на заре организации, после того как приняли Анну сюда? То самое «дело пяти»?

— Да. Он, правда, мертв уже. Но я подозреваю, что именно он и есть создатель Сигмы. И не я один с такой мыслью. Замятин тоже об этом думал.

— А зачем же ему Сигма? Да и как он мог его вписать в книгу, если его нашли всего три года назад? Разве Ода не мертв уже четыре года? Тот паршивец часто в бреду орал про то, что некий Одасаку его оставил и теперь мучает.

— Ну, так это нашли Сигму три года назад. Кто знает сколько он скитался по безлюдной пустыне, сколько людей его видели и сколько преступников его использовали? Нацуме хотел исправить то, что написали он и его дружок, он же герой войны, — и тут Фёдор рассмеялся в руку, а после поднял глаза. Что-то холодное и синее в них сверкнуло, — Но решил, что это сможет исправить только его преданный фанат и чистый душой. Вот и выбрал Оду. А тот давно мечтал о свободе. И как удобно, что этот Сакуноске – друг внука того паршивца! Не сомневаюсь, что Дазай был на короткой ноге с Сосеки чисто из-за того, что помнил про деда и его окружение. Но все это – лишь воссозданный эксперимент в моей голове. Вы же должны притворится великим информатором. Ждите, к сегодняшнему вечеру с вами свяжутся. Я вам скину то, что вы должны прислать Эйсу. А после того, как я вернусь с Гоголем из Москвы, вы якобы меня искусно поймаете. К тому моменту Глаз Бога перейдет к Тонану и у Гоголя, как у секретаря, будет доступ к нему. Вас не найдут. А сейчас надо отдохнуть, скоро ехать.

Когда Достоевский скрылся в коридоре, Булгаков вдруг осознал, что напомнили ему эти глаза. Когда Мишель становился серьезным и начинал говорить о плане и о том, как он влияет на всех, глаза его точно так же покрывались льдом. Действительно, родственники.

Но, быстро позабыв об этом, он вернулся к делам насущным и решил готовить.