Легкий ветер путался в волосах, охлаждая всегда слишком разгоряченную кожу. Он уже привык постоянно гореть изнутри — спасаясь в моментах, когда пламя прорывалось сквозь тело, уничтожая других. Вечный пожар в мыслях, в сердце, душе или в том, что от нее осталось.

— Черный тебе шел больше, — Тога появилась за спиной, нарушая редкую минуту одиночества. Здесь, в пристанище Фронта, мгновения наедине со своими мыслями — роскошь. Она подошла, упираясь руками о перила крыши. Они прятались прямо на виду у героев, им больше нечего было терять, совсем скоро произойдет последний рывок — все или ничего. А те были слишком заняты зализыванием своих ран и попытками восстановить уничтоженное доверие общества.

— Нет смысла больше прятать то, что и так всем известно, — он зарылся пальцами в жесткие, полностью белые волосы. — Совсем скоро мы сделаем решающий шаг, и я хочу, чтобы Старатель ни на секунду не забывал, кто перед ним.

— Едва ли это возможно. Но разве ты не красил их вновь совсем недавно. Или это было притворство перед ним?

— Не понимаю, о чем ты, Тога, — он отвернулся от сияющих огней города, опуская локти на металл ограды позади себя.

— Шото Тодороки. Твой трофей, способ уничтожить самого ненавистного человека. Он был в твоих руках — и ты отпустил его.

— Кто сказал, что отпустил? Я в каждом шорохе за спиной, в тенях, в мыслях и всполохах его огня.

— И это то, чего ты хотел? Это поможет победить?

— И да и нет.

— Тогда… Что ты хочешь на самом деле?

Он молчал. Ей не следовало знать правду, ему самому знать ее совсем не хотелось. Чего он желал? Чтобы прохладные ладони, унимающие вечный жар в разы лучше мимолетного ветерка, продолжали касаться кожи. Разномастные глаза горели яростью и ненавистью только для него, не способные оторваться и заметить окружающий мир; и собственное отражение, навсегда застывшее в них. Цепь, сковывающая его ногу тогда, оплела бы героическое сердце, навеки привязывая к нему, а белая гладкая кожа покрылась обновляющимися болезненными яркими метками принадлежности. Он не умел любить — лишь желать и ненавидеть. И Шото по нелепой случайности судьбы сосредоточил в себе две грани его пороков. Оставив в той комнате пустого дома, он бы уничтожил его. Этого он желал больше всего на свете и отчего-то опасался. Возможно, этому еще суждено было случиться. Но теперь у Шото был шанс на спасение. Он сам вручил его в руки.

Тога, так и не дождавшись ответа, вглядывалась в его профиль, видимо, силясь что-то прочесть. Он знал — совершенно безрезультатно. Там уже давно застывшая маска, скрепленная металлом. Разговор был закончен, он пошел к выходу с крыши, подальше от этих попыток в ненужное откровение. И слова ее настигли слуха уже у самой двери:

— Если бы я заполучила то, что так желаю в свои руки, — ни за что бы не отпустила.

— Ты еще не заполучила.

***

So break me, shake me, hate me

Take me over

When the madness stops then you

Will be alone

Just break me, shake me, hate me…

После той диверсии со стороны злодеев больше не было ни звука, по крайней мере широкой известности, и им, всего лишь школьникам, было известно ровным счетом ничего. Никто не желал жить в состоянии вечного страха, они были всего лишь подростками, и порой им всем хотелось забыть на время о своем будущем героев и расслабиться. Отчасти он понимал, почему Кацуки не был согласен с таким их порывом беспечности, поэтому без вопросов взял на себя его задачу сходить в магазин недалеко от академии за тортом для праздничной вечеринки в честь дня рождения Киришимы.

«Делайте, что хотите», — Бакуго махнул на их энтузиазм рукой и скрылся на лестнице.

Да, Шото понимал его настроение, но иногда все-таки считал слишком мнительным. Возможно, поэтому он совершенно пренебрег главным правилом осторожности: если ты являешься мишенью для злодеев, будучи сыном Героя номер Один, — никогда не следовало расслабляться вне безопасных стен школы. В наушниках играла любимая музыка, он слишком сильно погрузился в свои мысли, беспечно болтая коробкой с десертом и поздно замечая движение рядом. Он не успел среагировать, когда его схватили за локоть, затягивая в проем между домами подальше от чужих глаз.

Знакомый запах гари ударил в нос, осознание накрыло раньше, чем он смог разглядеть лицо перед собой. Пакет выпал из потерявших силу пальцев, а внутри все похолодело. Один из его ночных кошмаров воплотился в реальность. Волосы его белели в вечерних сумерках, хотя Шото в последнюю встречу помнил их черными, позволяющими на миг забыть о всем том спектакле, устроенном для отца, семьи, общественности. Время притворства безвозвратно прошло.

Даби дернул за провод, наушники выпали из ушей.

— Привет, братишка, давно не виделись. Ты слишком беспечно себя ведешь. Гуляешь один по вечерам и совершенно не следишь за обстановкой вокруг. Вдруг какой злодей захочет напасть на тебя?

— Кто-то, помимо тебя, также зациклен на нашей семье? — он старался найти в себе все возможные силы не показать растерянность и страх, оказавшись прижатым к холодной стене горячим телом. Он не боялся сражаться с самыми опасными злодеями на поле боя, но дрожь бежала по телу наедине с этим человеком. Возможность вновь очнуться запертым в холодной комнате, мало чем отличающейся от тюрьмы с братом-надзирателем и собственными пороками, — ужасала.

— С тех пор, как наш папочка стал Героем номером Один? Каждый второй злодей хочет использовать его детей в качестве давления. За Фуюми и Нацуо постоянно присматривают. В твоем случае, полагаю, он надеется на благоразумие. Видимо, зря?

— Он просто знает, что я в силах постоять за себя, — он упирался ладонями в плечи Даби, но что-то иррациональное вытягивало все силы, и жест не приносил никаких результатов.

Даби только рассмеялся, перехватил запястья, надавливая и опуская руки вниз.

— Да, вижу. Ты отлично справляешься. Или дело в том, что это я? — он склонился к уху, обдавая горячим дыханием.

Но несмотря на это и жар чужого тела рядом, стало вдруг холодно, все внутренности обжигало леденящим ужасом, уничтожая все сопротивление на корню. Дыхание смерти, каким бы горячим ни было, всегда за собой несло морозную темную пустоту.

— Скучал по мне, Шото?

— Нахер иди, — бессмысленная бравада. Попытка скопировать чужое бесстрашное поведение совершенно нелепая.

— Ого, братишка, не знал, что ты знаешь такие слова. Это больше подходит нашему общему взрывному знакомому, не находишь? Тебе стоит пересмотреть круг своего общения, — Шото слышал зарождающуюся в голосе злость, и запястья стиснули с еще большей силой, причиняя боль.

— Ты пришел, чтобы рассказать, с кем мне стоит общаться, а с кем нет? Что тебе нужно?

— Я лишь хотел повидать младшего брата, а ты грубишь мне. Родители совсем не учили тебя, как общаться со старшими?

Шото смотрел поверх его плеча на обшарпанную стену, только бы избежать прямого зрительного контакта. Даби, видимо, это совсем не устраивало. Он впился пальцами в щеки, поворачивая, не оставляя выбора. В горящих бирюзовых глазах была смерть. Его собственная смерть. Даби смотрел ровно, а он не в силах был прочитать эмоции, зашифрованные на чужом лице. И было ли там хоть что-то, кроме искусной маски?

— Чего ты хочешь? Драки? Снова похитить меня? — он сам удивился безжизненности своего голоса. Он устал бояться каждого темного угла, шорохов за спиной, себя самого — и, стоя с собственным кошмаром один на один, уже не в силах был выдавать что-то, помимо глупого смирения.

Реши все за нас обоих, только перестань мучать…

Пальцы на щеках расслабились, больше не причиняя дискомфорт. Они двинулись, мягко оглаживая кожу, захотелось только кричать, но он молча позволял. Позволял касаться себя в нелепой ласке, граничащей с издевкой.

— Следующая наша встреча будет последней, станет концом для одного из нас.

— О чем ты?

— Ты знаешь.

— Вы готовите нападение.

— Думаю, это очевидно, — он продолжал гладить его лицо, а Шото пытался сосредоточиться на разговоре. Он должен попытаться выведать информацию, ведь так? Так бы поступил герой? Какая еще причина могла заставить безропотно принимать ласку от врага, даже не пытаясь его оттолкнуть. Он бы мог это сделать, он был не слабее Даби, причуда теперь была при нем. Одну кисть все еще сжимали в захвате, но вторая была свободной, безвольно болталась, отказываясь подниматься.

— И ты пришел поделиться этой информацией с врагом. Не боишься, что другие расценят это как предательство?

Даби глухо рассмеялся, закидывая голову назад, Шото отчетливо видел, как натянулась здоровая бледная кожа, скрепленная на шее скобами, представляя, как она лопается и кровь начинает бежать неровными струйками вниз, пачкая белую футболку. Стало не по себе.

Он снова посмотрел на него, и взгляд на пару мгновений стал живее.

— Герои и так настороже, ожидая, когда мы сделаем новый шаг. Ничего нового я тебе не сказал. Ты не знаешь ни времени, ни места. Ничего, что было бы полезно. Прости, но я бы не дал тебе такого преимущества.

— И чего же ты пришел? Просто поболтать? Совсем не воспринимаешь меня всерьез? Думаешь, я не смог бы тебя победить, выводя из строя одного из лучших приспешников Шигараки и путая карты? Стоит так рисковать, чтобы поиздеваться?

— Я не сомневаюсь в твоей силе, — его лицо приблизилось, смешивая их дыхание, отчего Шото пришлось задержать свое, сердце отчаянно забилось, пробивая грудную клетку. — Иначе бы я не стал тратить свое время. Но ты ничего не сделаешь мне, не сейчас.

— Почему? — не звук — выдох. Неправильный вопрос. Не тому, не здесь, не сейчас.

Даби склонился к нему еще ближе, Шото дернул головой, отворачиваясь, боясь, что тот погрузит его все дальше в этот мрак. Но тот лишь коснулся своей щекой его виска, царапая нежную кожу металлом.

— По той же причине, что и я, — свободная рука Шото дернулась вверх, но не оттолкнула, вцепляясь в ткань на чужой груди. Там, где должно было быть сердце, которое действительно, вопреки всем ожиданиям, билось о ребра. — Безумие заразно, малыш. А я насквозь состою из него.

— И ты не убьешь меня здесь и сейчас? Чтобы устроить из этого представление для одного-единственного зрителя, когда придет время.

— Ничего личного, братишка, помнишь? Возможно, ты часть моего безумия. Возможно, оно у нас с тобой одно на двоих. Здесь и сейчас ты в моих руках, но там…

— Я не дам тебе уничтожить нашу семью, — Шото откинул голову, упираясь ею в холодный кирпич в попытках отрезвить сознание. Провально.

— Твою семью, Шото, твою семью.

Не хотелось видеть в холодных глазах затаенную старую боль, но она мелькнула, лишь отголосками, легкими всполохами, но была там. Разъедающая, уничтожающая, покрывающая обгоревшее тело панцирем из ненависти и злости. Он не должен был сопереживать, но собственное живое совершенно незащищенное сердце сжималось в спазме, кровоточа вместо чужого, насквозь прогнившего пропавшего гарью. Он сглотнул острый ком, теряя все возможные слова.

Он не мог его спасти. Нельзя помочь тому, кто не хочет этого. Как не получится вылечить алкоголика и наркомана — люди, добровольно отравляющие себя, начинали заражать и всех вокруг. И Шото подсажен на самый сильный и губительный наркотик. Но он хотел вылечиться. Он не мог вытащить Даби, но мог себя. Но для этого нужно было разжать руку. Всего лишь разжать руку.

Но пальцы продолжали сжимать футболку. А чужие прошлись по приоткрытым губам, ловя дыхание кончиками, и яд знакомо растекался по венам.

— Зачем ты пришел на самом деле? — прошептал, касаясь губами так и не убранной руки.

Он дернул плечом, Шото понял — попрощаться. Это их последняя встреча, дальше только смерть. Он отчего-то знал — это будет их битва. Потому что отец не встанет против сына, а он сам не позволит никому другому — это их дело. Только их. Никто другой не должен, никто другой не сможет.

Шото закрыл глаза, зная, что произойдет дальше, позволяя этому случиться. Были твердые губы, скобы царапали мягкую кожу, раздирая в кровь — правильно и неправильно одновременно. В этом не было любви, нежности, ненависти, страсти. Было все вместе и ничего. Обоюдное притяжение, тяга к саморазрушению.

Он приоткрыл рот, ловя чужое дыхание, в последний раз травясь всей ненавистью и тьмой внутри брата, позволяя яду вместе с жаром растечься по венам напоследок. В голове было пусто и сладко, а сердце в эти секунды не билось вовсе, замирая напуганно внутри, боясь захлебнуться отравленной кровью. Грудная клетка поднималась в попытке урвать крупицы кислорода свежего и спасительного, чтобы голова не кружилась от нехватки, ноги не дрожали, подкашиваясь. Или дело было не в воздухе вовсе? Зубы ранили и так расцарапанную плоть, во рту стоял металлический вкус — слаще любого меда.

Сумрак вокруг сгущался, Шото жмурил глаза, не видя, чувствуя кожей, покрывшейся мурашками. Пальцы в жестких волосах путались, теряясь: Даби освободил и вторую его руку, чтобы прижать к себе за спину. Как неосмотрительно было отпускать — с его стороны. Как глупо было думать, что Даби вообще нужно его держать сейчас, — с его. Будто он способен был сопротивляться, противиться. Он сдался, упал на дно самой глубокой ямы, сдирая ладони и колени в кровь, по горло в грязи — в последний раз.

Даби отстранился, и тело обдало холодом. Шото не открывал глаз, не желая видеть насмешки или печали. Пальцы прошлись по его волосам и пропали. Он ушел, оставляя после себя лишь шепот — «Увидимся, братишка», — слишком хорошо отпечатавшийся в памяти.

Он сполз по стене вниз, упираясь лбом в колени. Мир вокруг не рушился, он знал это, продолжая жмуриться, но ледяная рука сжимала внутренности в кулак, выкручивая и заставляя задыхаться.

На крыльце в общежитие стоял хмурящийся Бакуго, заметив его волнение издалека.

— Ты что, решил захомячить торт в одного? Или есть какие-то другие объяснения твоего вида и его отсутствия?

Шото не ответил, не сбавляя скорости, взлетел по лестнице и буквально врезался в него, едва не сбивая с ног и тут же обнимая за шею, вдыхая уже такой знакомый запах нитроглицерина — запах Кацуки. Руки, обнявшие за спину, были невесомыми, согревающими.

От Кацуки исходил свет, фантомный, но такой очевидный. Он был грубым, вспыльчивым, мог неосознанно ранить словами — но сердце его билось в героическом ритме. Изуково детское «Каччан» подходило ему намного сильнее, чем казалось на первый взгляд. И Шото ощущал, как своими ладонями, источающими ядовитую тьму, пятнал светлый образ, но расцепить их не мог, нуждаясь в герое, как никогда прежде.

Он молчал, наверняка утопая в догадках, но позволял прийти в себя. И от этой тихой поддержки было только хуже. Шото ненавидел себя сильнее, чем когда-либо. Не было больше цепи, запертой двери, заблокированной причуды — все оправдания были погребены под руинами собственного выбора. Выбора не сражаться, не отталкивать, молчаливо принимать и понимать.

— Половинчатый, ты чего? Если ты действительно съел торт один — мне-то пофиг, но не уверен, что на остальных подействуют твои обнимашки в качестве извинений.

Бакуго пытался разредить обстановку, шутя, и это было на него совсем не похоже, но и таким растерянным Шото его никогда не видел.

— Шото?

Тодороки слегка отстранился, не в силах отпустить.

— Я встретил Даби, — лгать ему было хуже, чем себе, поэтому он говорил правду, горькую и беспощадную. Бакуго напрягся всем телом, но не оттолкнул.

— Я догадался.

— Как?

— Твое состояние… Это просто была моя догадка, и она подтвердилась. Ну и какого хрена ему нужно? — он пытался звучать как обычно, вести себя привычно, но это удавалось с таким очевидным трудом.

Шото наконец смог сделать шаг назад, лишая себя поддерживающего тепла. Что сказать? Правду — что в горле стряла острым комом? Ложь — что в голову совсем не шла? Затуманенные мысли отказывались формироваться во что-то осмысленное.

— Не хочешь говорить или не знаешь, как сказать?

Шото дернулся и отвернулся, не в силах смотреть в глаза, чувствуя себя виноватым. Предателем. Всего геройского мира, семьи, Кацуки.

— Не говори. Ты ничего не должен мне.

А Шото думал — должен, человеку, вытащившему его из ямы, в которую он снова запрыгнул с разбегу, хотя бы крупицу честности.

Он покачал головой.

— Он всего лишь сказал, что в следующий раз мы встретимся на поле битвы и она станет последней для одного из нас.

— Значит, попрощаться приходил, — уголки его губ дернулись в нелепой попытке выдавить из себя улыбку-ухмылку, Шото увидел, потому что резко повернул голову, удивленно смотря на него.

Он не успел спросить, как он догадался, Кацуки вдруг потянулся к его лицу, мягко проведя по подбородку, а когда так же быстро убрал ладонь, Шото заметил капельку крови на кончиках пальцев. Видимо, ранки на губе снова раскрылись, когда он растревожил их в нервной попытке придумать ложь только что.

— Кацуки, я…

— Пошли. Сходим за новым, наши тебя разорвут, если придешь без него, — он засунул руки в карманы и прошел мимо, спускаясь вниз.

Шото на пару мгновений прикрыл глаза, давая себе хоть секунду передышки от этого безумного вечера. Контроль над собственной жизнью утекал сквозь пальцы, и он совсем не понимал, что сделать, чтобы остановить это.

Все веселились, наконец дав себе хоть чуть-чуть расслабиться. Сам Шото растерял праздничный настрой. Весь путь до магазина и обратно прошел в молчании, он не знал, какие мысли гложили Кацуки, но сведенные к переносице светлые брови ясно давали понять, что тот не в порядке. Вероятно, не зная, что делать с полученной информацией. А он сам совсем не понимал, как это исправить. Поэтому сидел на лестнице, издалека наблюдая, как одноклассники танцевали и радостно смеялись, и стараясь не искать растрепанную макушку глазами. Причинять себе боль из раза в раза, очевидно, было его любимым занятием, но на сегодня было явно достаточно. Здесь в тени его и нашел Мидория, присаживаясь рядом и протягивая пластиковый стакан с газировкой.

— Почему ты сидишь один? Я думал, это Каччан был против всей затеи с вечеринкой. А ты хотел повеселиться вместе со всеми.

— Настроение как-то пропало. Так что тебе не стоит тут сидеть и киснуть со мной, — он не хотел прогонять Изуку, но тот слишком легко умел пробираться в голову, а он не хотел сказать что-то, о чем бы потом пожалел.

— Ну, я совсем не против «покиснуть» со своим другом немного, — Изуку широко улыбнулся, на щеках играл яркий румянец и подозрительно блестели глаза. — Мы давно не говорили с тобой.

Шото виновато пожал плечами. Он действительно старался избегать Изуку, боясь, что тот, слишком проницательный, сможет пролезть глубоко в мысли и что-то понять.

— У вас что-то произошло? — Шото непонимающе посмотрел на него, а Изуку неопределенно махнул рукой в сторону диванов.

На одном из них сидел Кацуки спиной к ним, рядом расположился виновник торжества и Каминари, активно жестикулирующие и громко смеющиеся.

— Нет, — слишком тихо и очевидно лживо выдохнул Шото.

— Вы в последнее время очень много общаетесь, и мне показалось, что сблизились. И сегодня, извини, я не специально, но видел в окне, как вы обнимались. А потом вернулись оба хмурые и подавленные.

Шото задушенно выдохнул и схватился за стакан, чтобы промочить вдруг пересохшее горло. Отпив половину почти залпом, он не сразу почувствовал подвох, а потом пищевод обожгло.

— Это не просто газировка, — задушенно прохрипел он. Теперь стал понятен румянец, блеск в глазах Мидории и его желание откровенных разговоров. Хотя он и в обычном состоянии не гнушался темы чувств и эмоций.

— Каминари мешает коктейли тем, кто обещает не говорить об этом Ииде, — заговорчески произнес Изуку. — Мне показалось, тебе это нужно. И прости, что лезу не в свое дело насчет тебя и Каччана. Просто он изменился с момента твоего возвращения, стал менее вспыльчивым. Мне кажется, благодаря тебе он становится мягче.

— Того, кто слишком мягок, легче ранить, ты не думал об этом?

— Думаешь, Каччан позволит посторонним ранить себя?

— Нет.

— Ты хочешь ранить его сам?

— Что?! Нет, конечно, нет… Но если не специально.

— Тогда он все поймет. Просто иногда, чтобы что-то осмыслить или пережить, нужно время.

— А если он отвернется от меня? — Изуку удивленно посмотрел на него. Шото допил все, что было в стакане. Первый в жизни крепкий алкоголь ударил в голову и развязал язык.

— Он не из тех, кто отворачивается от человека, если тот оступился. Он упертый и борется до конца, — голос Изуку сквозил уверенностью и серьезностью.

— Откуда тебе знать… — он резко замолкнул, но не высказанное «вы же не друзья» повисло в воздухе, так и не сорвавшись с вовремя сомкнутых губ.

Изуку грустно улыбнулся.

— Я просто его знаю. Вот и все. И еще я знаю, что если он дорог тебе, то ты тоже должен бороться.

***

Музыка вокруг неприятно била по перепонкам, а громкие возгласы и смех одноклассников раздражал больше обычного. Он хотел уйти сразу же в комнату, но понял, что просто сойдет с ума там, наедине со своими мыслями и непрошенными образами. Шото, а рядом обгоревший полутруп, который так хотелось наконец отправить по ту сторону. У него никогда в жизни не было такого всепоглощающего желания убить кого-то: он мог кричать об этом злодеям на своем пути во время адреналинового взрыва эмоций. Но вот так хладнокровно представлять, как сжимаешь пальцами чужую шею и сдавливаешь, пока не услышишь судорожный вздох, — никогда. Это немного пугало.

Он хотел стать героем. Герои не убивают людей, даже злодеев — только арестовывают. Все они видели, с каким гонением столкнулся Ястреб. В этом была еще одна несправедливость их профессии. Злодеи жаждали твоей смерти и не собирались останавливаться, пока не услышат предсмертный стон, а ты вынужден осторожничать.

Кацуки не хотел знать о встречи Половинчатого с братом, не хотел видеть зацелованных губ и не хотел чувствовать чуждый запах гари, впитавшийся в мягкие разноцветные волосы, но он знал, видел и чувствовал. И виноватый взгляд Тодороки причинял боли не меньше всего остального. Тот не был ему должен ничего. Никогда не был. Он не просил его об этом. И о ранящей честности тоже. Она должна была вызвать отвращение, как и вся та правда, что узнал до этого, но не вызывала. Была лишь тихая ноющая грусть. Наверное, с ним тоже было что-то не так.

Каминари, издающий большую часть раздражающих звуков, наконец исчез, он не слышал, что тот говорил все это время, был только мешающий фоновый звон, накладывающийся на мысли.

— Ну и чего ты такой мрачный? Это мой день рождения. Ты — мой лучший друг и должен радоваться практически так же сильно, как и я, — а вот вторая часть помех никуда не делась, все так же продолжая подпирать правый бок и улыбаться во все тридцать два.

— С чего бы это?

— Потому что этот день подарил тебе прекрасного меня, — Киришима рассмеялся.

Кацуки только закатил глаза.

— Налей и мне то, что вы пьете с этим придурком весь вечер.

— Не понимаю, о чем ты.

— Я знаю, что вы с Каминари протащили алкоголь и подливаете всем, кроме Ииды. Удивительно, как он сам еще ничего не понял.

— Думал, ты не фанат алкоголя. Сколько бы мы не пытались тебе предлагать то, что получалось изредка принести, ты всегда отказывался.

— За твое здоровье выпью.

Эйджиро ничего не сказал, подозрительно оглядел его, но достал из-под стола бутылку с колой, наливая напиток в стакан Кацуки. Бакуго скептично посмотрел на друга.

— Это не та бутылка, из который пил ты, — пояснил друг. — Здесь уже кола смешана с алкоголем.

— Так вы поэтому с этим олухом ошиваетесь возле диванов? Чтобы Иида случайно не перепутал бутылки и не спалил вас.

— Конечно.

Кацуки понюхал протянутый напиток — действительно пахло не только газировкой. Он сделал глоток, морщась.

— И что заставило тебя отойти от принципов на самом деле? Не то ли хмурое лицо позади нас. — Шото сидел на лестнице, он всегда знал, где тот располагался в комнате. Недавняя привычка приглядывать за парнем. Интересно, что бы было, не отпусти он его сегодня одного в магазин? Даби осмелился бы подойти? Конечно, да. Больной ублюдок. Тогда картина бы вышла еще более неприятной, хотя, возможно, он смог бы таки сломать уроду нос или еще лучше — взорвать лицо.

— Я, кажется, просил тебя не лезть не в свое дело.

— Да, да. Вы разберетесь сами бла-бла-бла. Поэтому ты сейчас такой разбирающийся сидишь здесь и пьешь, хотя не переносишь алкоголь.

Он пожал плечами и сделал еще один обжигающий глоток: лучше, вопреки ожиданиям, не было, хуже тоже — становилось никак. И это было приятнее ноющего чувства в районе сердца. Кацуки залпом допил и протянул пустой стакан другу, тот на удивление молча наполнил его.

Ребята выключили свет, и теперь комнату освещали разноцветные гирлянды и созданный Яойорозу светодиодный диско-шар. Прожектор его причудливо гулял по комнате, высвечивая неожиданных людей: подростки мельтешили, отпуская себя и растворяясь в спокойствии вечера.

— Кажется, я запал на Половинчатого, — вдруг произнес Кацуки, отчасти надеясь, что Киришима не услышал его из-за увеличившейся громкости музыки. Но тот выпрямился и положил руку ему на плечо, несильно сжимая. — Но думаю, это ты понял еще раньше меня.

— Не думал, что ты когда-нибудь скажешь об этом вслух. Он знает?

— Знает.

— И?

— Ему нужен друг, а не вот это все.

— Это он сказал или ты уже что-то там себе надумал?

— Отвянь. Что за сеанс психолога? Не знал, что ты решил сменить профессию, — Кацуки отпил еще и повел плечом, сбрасывая руку.

— Не хочу видеть твою кислую рожу.

— Так не смотри.

— Разговор тебе не поможет, да? — Киришима откинулся на диван, сокрушенно вздыхая. — Я хочу, чтобы тебе стало легче, вот и все.

— Не станет. Все слишком запуталось. Просто стремиться к тому, чтобы стать лучшим, было проще. А все это дерьмо с чувствами только мешает.

— Хорошим героем может стать только тот, кому есть за что бороться… за кого бороться.

— Едва ли. Потому что однажды встанет выбор: человечество или тот, кто тебе дорог. Хороший герой выберет человечество. И только злодеи пожертвуют всем миром в угоду своих эгоистичных порывов.

— Ты правда в это веришь? Что лучшие герои — одиночки? Что если мы хотим быть в топе, то обречены на одиночество? У Старателя есть семья.

— Искалеченная и израненная, а его старший сын психопат. Ага, отличный пример.

— За что тогда бороться?

Кацуки промолчал, смотря пустующим взглядом в стену. Не в его характере были философские рассуждения, он не любил лишние слова. Но последние события что-то поменяли в нем. С момента похищения Половинчатого он перестал узнавать себя, и эти изменения совсем ему не нравились. Что-то надломилось внутри, а в голове стоял неясный туман, толкающий еще не сформировавшиеся мысли выйти наружу, поделиться хоть с кем-то, разделив собственную ношу.

Он сбежал еще до того, как внесли злосчастный торт, вряд ли уже заметно выпившие одноклассники обнаружили его пропажу. Даже Киришима, весь вечер сверлящий его встревоженным взглядом, к концу был слишком занят Иидой, все-таки нашедшим алкоголь. Тот достал разбавленную бутылку колы, хорошенько так отхлебнув напиток прямо из горла, и, видимо, это подействовало на мозг старосты неожиданным образом. В итоге, когда Кацуки уходил, тот уже лежал на одном из диванов в отключке. Завтра всех ждал монолог разгневанного старосты с первым в жизни похмельем, но это были вовсе не его проблемы.

Кацуки зашел в свою комнату и, не включая свет, завалился на кровать. Тяжесть событий дня и выпитое обрушились на разум, но, вопреки всем ожиданиям, не вырубили в мгновенье, на что он рассчитывал, начиная пить. Мысли разрывали разум, он закрыл глаза, накрывая сверху ладонью, не желая видеть слабый свет, пробивающийся в окно.

У него была хорошая семья, спокойное детство. Пусть его мама и имела довольно взрывной характер, который он унаследовал, и они часто ссорились, кричали друг на друга. Она могла отвесить ему подзатыльник, когда он переходил границы, но это уже в последние его подростковые годы, никогда в детстве. Возможно, не самый хороший воспитательный метод, но он не злился на нее и знал, что она его любит. У них были совместные поездки, семейные ужины, его поддерживали во всем и не требовали быть лучшим — это всегда было только его желанием. А отец выступал нейтральной стороной в их скандалах, успокаивая то одну, то другого. Он не боялся возвращаться домой и знал, что его там ждут.

Поэтому он не представлял, как чувствовал себя маленький Шото, когда доведенная до безумия мать, видевшая в нем монстра-мужа, ошпарила его. Он не понимал, как это, когда тебя растят не в атмосфере любви и принятия, а в страхе и вечной гонке за идеалом. Когда весь смысл твоего существования сводился к достижению чужой цели. Когда у тебя не было выбора и вся твоя жизнь определялась волей отца. Кацуки не знал всего, что происходило с Половинчатым до попадания в UA, но того, что он видел, той крупицы правды хватало, чтобы понимать насколько тот травмирован. Возможно, поэтому его не отвратило произошедшее между ним и Даби. Шото нашел родственную душу, того, кто пережил тот же кошмар, и как бы ни сопротивлялся, он хотел быть понятым и принятым. Его не пугала эта правда, но это не значило, что она не причиняла боль.

Он не хотел разбираться в хитросплетении чужих чувств или искать там место для себя. Не хотел никого спасать, надеясь на возможную будущую взаимность. Но поделать ничего с собой не мог. Он даже не знал, нужен ли Тодороки, и это бесило, собственное бессилие и неуверенность, но отпустить его, отказаться, был не в силах. Он должен был для своего спокойствия, но даже не пытался.

Громкий стук в дверь вывел из дум, Кацуки нахмурился. Возможно, Киришима пришел продолжить разговор. Мало ли какой бред пришел ему в голову? У него бы хватило тупости продолжать лезть, куда не просили.

Но на пороге оказался не Эйджиро — там был Тодороки с неясной решимостью в подозрительно блестящих глазах. Кацуки сжал дверную ручку до побелевших костяшек, борясь с острым желанием захлопнуть дверь перед лицом непрошенного гостя.

But you're not gonna, not gonna deny,

No, you're not gonna, not gonna deny my love.

And you can run to the hillside,

And you can close your eyes,

But you're not gonna, not gonna deny,

No, you're not gonna, not gonna deny my love,

You can’t deny my love…

— Какого хрена нужно? — в нем не было сил быть вежливым и понимающим. Не сегодня, не в эту ночь, не прямо сейчас.

— Поговорить, — голос Шото был хриплый, но твердый, на высоких скулах играл сильный румянец, хорошо различимый в ярком свете коридорных ламп, которые еще не погасили — видимо, вечеринка внизу продолжалась. Тодороки явно тоже попробовал коктейль и под его влиянием пришел что-то прояснять. Поэтому Кацуки терпеть не мог алкоголь, толкающий на необдуманные поступки. Он сам почему-то все еще не запер дверь, хотя должен был для своего же спокойствия.

— Не сегодня.

— Сегодня.

— Нет.

— Да.

— Твою мать, Тодороки. Сейчас разговор ничем хорошим не закончится. Вали спать. Завтра мне еще спасибо скажешь.

— Я не уйду.

— Уйдешь.

— Нет.

— Да.

Кацуки выдохнул.

— Этот разговор может подождать до завтра, когда мы оба будем трезвы и адекватны. Иначе наговорим друг другу глупостей.

— Нет, мы должны обсудить все сейчас. Пока ты еще ничего для себя не решил.

— Что решил?

— Отказаться от меня. — Кацуки удивленно замер.

— Что ты несешь? Видимо, ты пьянее, чем я думал. Иди спать, — он попытался закрыть дверь, но Шото был быстрее: он сделал шаг, оказываясь непозволительно близко и упираясь ладонью в его грудь, давя недостаточно сильно, чтобы сдвинуть с места, но достаточно, чтобы почувствовать, как забилось сердце. Он сглотнул, пытаясь успокоить пульс. — Уйди.

— Пожалуйста.

И разве мог он выгнать его? Шото сделал еще один шаг, и Кацуки сдался, отступая назад в мрак комнаты. За спиной Тодороки закрылась дверь, погружая их в темноту, разбавляемую лишь тусклым светом из окна. После яркости коридора сейчас было сложно разглядеть эмоции на чужом лице, но Кацуки боялся момента, когда глаза привыкнут и смогут отчетливо его видеть.

— Что ты хочешь сказать?

— Знаешь, я очень плохо разбираюсь в своих чувствах и эмоциях. Я не хотел, чтобы тебе было больно. Мне не следовало говорить о том, что виделся с Даби. Я ведь знаю о твоих чувствах…

— Нет, правильно, что ты сказал, — перебил его Кацуки. — Так лучше. Я думал или просто не хотел верить… думал, что это он тебе что-то внушил там, но сегодня… тебе было больно от осознания, что это ваша с ним последняя встреча. Ты любишь его.

— Нет! — воскликнул Шото, и все его вмиг напрягшееся тело выражало жесткое отрицание. — Это не любовь. Это не может быть ею.

— Тогда что это?

— Я не знаю. Смесь всего? Понимание, сочувствие, ненависть, помноженные на желание спасти.

— Ничего из этого не заставило бы тебя его целовать.

На лице Шото появилась болезненная маска, наконец привыкшие к темноте глаза хорошо выловили ее, он опустил голову и тихо заговорил. И слова его болезненными спазмами отзывались в сердце.

— Притяжение, с которым невозможно бороться, — хотелось закрыть уши руками, чтобы не слышать. Но он с мазохистским желанием вслушивался в каждое произнесенное тихое слово. — Я никогда раньше не сталкивался с этим. Я… я просто не знаю… ты смотришь на человека, и желание коснуться сильнее всяких доводов разума.

— Знаю.

Шото вскинул голову, смотря на него, и во взгляде его было столько сожаления, что злость легкими волнами начала растекаться по телу. Ему не нужно было сочувствие.

— Я только не понимаю, что ты хочешь от меня? Услышать, что я не осуждаю? Так вот я не осуждаю тебя. Что тебе еще нужно?

— Вот, — он подошел ближе, останавливаясь меньше, чем в шаге. Кацуки с трудом справился с желанием отшатнуться, он сжал руки в кулаки, борясь с собой. — Ты отталкиваешь меня. Ты можешь осуждать меня. Только не уходи, пожалуйста.

— Тебе это не нужно.

Шото замотал головой.

— Ты нужен мне. Я знаю, это нечестно, просить тебя. Но пожалуйста, не оставляй меня. Я не справлюсь без тебя, не смогу.

Он порывисто схватил его руки, мягко касаясь побелевших от напряжения кожи костяшек. Кацуки хотел бы оттолкнуть, чтобы вернуть хоть толику той боли, что чувствовал сам. Но разве он мог причинить ему страдания? Кулаки разжались, Шото воспользовался возможностью, переплетая их пальцы между собой.

Он сделал еще один шаг, касаясь своим лбом его, дыхание смешалось, а Кацуки так отчетливо видел, как ресницы отбрасывали тени на щеки, и едва ли мог дышать.

— Дай мне время разобраться, знаю, что слишком о многом прошу. Но ты стал очень важен для меня, я смог вернуться к нормальной жизни только благодаря тебе. Когда все закончится, когда я освобожусь…

— Думаешь, что, если его не будет, все закончится? Но ты сам позволяешь ему проникать в свою жизнь и влиять на нее. И ты на самом деле не освободишься, даже когда он полностью исчезнет. Никто и ничто не в силах спасти тебя от этого, только ты сам.

Шото покачал головой, его мягкая челка полоснула по лицу Кацуки, щекоча кожу. Горячее дыхание опалило губы, тема их разговора была серьезной, но он был не в силах сосредоточиться.

— Возможно, ты прав, но я приложу все силы, чтобы справиться. Ведь мне есть ради кого бороться.

Кацуки мягко высвободил свои руки из его, прикрывая глаза, они все еще соприкасались лбами, но смотреть на него, когда собирался произнести слова, жгущие правдой на кончике языка, был не в силах.

— Знаешь, даже если это правда случится и ты наконец станешь свободным — это ведь не изменит твоих чувств ко мне. Это нормально. Я все понимаю. Надежда, что появилась… это только мой проеб. Ты мне ничего не должен, я сам позволил себе обмануться. Я могу быть тебе другом без всяких «а что, если». — Из горла вырвался хриплый смех. — Впервые предлагаю кому-то дружбу, как в детском саду. — Глаза под закрытыми веками отчего-то запекло, незнакомое, давно позабытое с детства чувство. Он с силой сжал челюсть, пытаясь справиться с собой.

Щек коснулись руки. Их нельзя было перепутать ни с чьими другими, они, разные по температуре, одинаково мягко огладили кожу, и это причиняло боли больше, чем любой самый сильный удар.

— Если ты хочешь этого, если от этого тебе станет легче, — слова, произнесенные возле самых губ, почти прикосновение, почти поцелуй.

— Вот скажи мне, что ты сейчас делаешь?

— Не знаю, — казалось, этого он уже не услышал, почувствовал собственными губами, соприкоснувшимися с чужими.

Это было неправильно. Нужно было прекратить рвать собственную душу и выгнать Половинчатого, которым двигал явно не здравый смысл, за дверь, но в голове была пустота и слабые отзвуки пульса. Шото не хотел его потерять, пытался остановить любыми способами. И целовал его не оттого, что был до беспамятства влюблен, а потому что знал — этого желал сам Кацуки. Если бы он был трезв — он бы не позволил этому произойти. Если бы он не был в раздрае собственных чувств — он бы остановил его. Но он не был. Поэтому поцеловал в ответ, зарываясь в мягкие разноцветные волосы — в попытке урвать больше того, что не принадлежало ему. Больше прикосновений к гладкой коже, больше сорванного дыхания, больше дрожи в теле.

Он превращал происходящее в борьбу, не давая щемящей сердце нежности выйти наружу, кусая чужие губы, силясь передать всю боль, запертую глубоко внутри. И Шото целовал с жаром, словно силясь доказать что-то ему или себе. Кацуки не позволял себе думать, не давал и крупице рациональности вернуть себя на землю, осознать неправильность происходящего.

Он пытался за позволенные ему мгновения изучить и впитать в память все реакции чужого тела. Образы записывались на подкорку, обещая мучать болезненными воспоминаниями в будущем. Что будет, если вобрать в рот нижнюю губу, ощутимо впиваясь в нее зубами? А если провести ладонью по всей спине, забраться под одежду, обжигая кожу на пояснице? Сильнее сжать волосы, болезненно оттягивая? Теперь он знал. И тихое шипение, едва сдержанный всхлип — эхом отпечатались, отзываясь в сердце гулким стуком. Как и горящие разноцветные глаза с расширенными зрачками.

Но невыносимее всю ситуацию делало то, что Шото отвечал. Отвечал так, словно действительно желал этого так же сильно. Пробираясь пальцами под футболку, расчерчивая ладонями мышцы, впиваясь в спину и притягивая к себе ближе, хотя между ними и так не осталось свободного пространства. Воздух в комнате потяжелел, наполняясь запахом желания, урвать кислород между поцелуями было почти невозможно, оторваться от губ было смерти подобно.

Вытолкнуло Кацуки из этого марева так же внезапно, как туда затянуло. Он и не заметил, как они оказались возле его постели, потеряв ориентир в пространстве, осознал себя уже лежащим на нем, прижатым горячим тяжелым телом сверху. Футболку на животе задрали жадные руки, а по шеи скользили мягкие губы, вызывающие дрожь во всем теле. Он распахнул глаза, пялясь в белый потолок, изученный за время проживания в общежитии до последней трещинки. Он бы мог отпустить отголоски здравомыслия, так не вовремя пронесшиеся в голове, мог бы дальше продолжить обманываться. Мог бы. Но не стал.

Кацуки схватил Шото за плечи, отрывая от своей шеи, и легко перевернулся, меняя их положение. Тот посмотрел на него дезориентировано, совершенно не осмысленным взглядом, пылающим от возбуждения, которое он отчетливо чувствовал, сидя на чужих бедрах. Его щеки горели сильнее, чем когда он только пришел, волосы разметались по его, Кацуки, белой подушке, впитывающей их запах.

— Что? — хрипло произнес он, облизывая раскрасневшиеся губы. На миг захотелось ответить «Ничего» и продолжить целовать. Кацуки помотал головой, прогоняя трусливые мысли.

— Нам следует остановиться, — его голос был таким же надтреснутым и звучал незнакомо, а Шото не сводил взгляда с его глаз, даже не пытаясь помочь облегчить его выбор.

— Почему? — руки потянулись к лицу Кацуки, мягко касаясь. Он оторвал их от себя, ощущая, как болезненно сжимается при этом сердце. Прижал его кисти к постели, не давая отвлечь себя.

— Ты не хочешь этого.

Шото вскинул брови, чуть двинув бедрами, проезжаясь своим возбуждением по его, вырывая выдох у обоих. Кацуки чуть подвинулся вниз, садясь так, чтобы у него больше не было возможности на провокации.

— Хорошо. Твое тело этого хочет, но что насчет твоего разума?

— Я… Я…

— Я тебе нравлюсь?

— Очевидно, что да. Я бы не стал целовать тебя, если бы не хотел, — взгляд его стал более вменяемым, но Кацуки слабо верилось, что в нем говорил именно Шото, а не выпитый алкоголь, гормоны и страх потерять их дружбу. Или что там между ними образовалось за последнее время?

— Ты влюблен в меня? Хотел бы встречаться со мной?

На этот раз он ответил не так быстро, замявшись. И Кацуки постарался не обращать внимание на то, как от этой задержки все внутри оборвалось.

— Да? — наконец выдохнул Шото, но звучало это больше как вопрос. Кацуки на мгновение прикрыл глаза, стараясь взять себя в руки и игнорировать собственные пульсирующие где-то в горле чувства.

— Хорошо, если завтра, когда алкоголь выветрится из твоей крови, ты скажешь то же самое. Потому что мой ответ на все эти вопросы и сейчас, и завтра будет неизменно положительным, — возбуждение схлынуло с обоих, жар отливал от лица и стало вдруг до ужаса холодно. — И я не хочу, чтобы ты на утро пожалел об этом и не мог смотреть мне в глаза. Тебе не нужно делать подобного, только потому что хочу я, чтобы удержать меня. Я буду рядом столько, сколько ты захочешь. Не важно в какой роли.

Он отдавал все свои чувства, эмоции, всего себя в чужие руки. Вверял свою судьбу другому человеку, позволяя распоряжаться так, как ему вздумается. Ненавидел ли себя за это? Определенно. Мог ли поступить иначе? Нет. Он был готов играть в дружбу столько, сколько захотелось бы самому Шото, не рассчитывая ни на что больше. Готовился к тому, что после, когда тот придет в норму, справившись с демонами, мучающими разум, избавится от него, как от ненужного балласта. Было почти все равно на собственные раздирающие нутро желания. Он не мог оставить его одного, наедине со страхами и болью, не мог лишить своей поддержки. Кацуки планировал наступать на горло своей гордости и… любви сколько угодно раз.

— Я… я…

Кацуки отпустил его руки, обрушиваясь на пустое место на кровати рядом. Он хотел остаться наедине со своими мыслями и одновременно с этим до ужаса боялся, что Шото сейчас встанет и уйдет, давая понять, что это все и правда было ошибкой. Но он продолжал молчать, лежа рядом и, видимо, не в силах подобрать слова.

— Я поцеловал тебя не потому, что хотел удержать таким способом, — наконец произнес он, и Кацуки выдохнул. Шото перевернулся на бок лицом к нему, он чувствовал его взгляд на себе, но не в силах был посмотреть в ответ. — Я правда боюсь, что ты оставишь меня, но не стал бы такими способами удерживать. Я бы никогда так не поступил с тобой. Просто… не знаю, мне правда захотелось тебя поцеловать, но я все еще не могу разобраться, что это значит для меня.

— Хорошо.

Шото приблизился, утыкаясь носом куда-то в шею, шумно и влажно дыша, обжигая ее горячим воздухом, мурашки побежали по телу. Кацуки изменил положение тела, ложась вполоборота и обнимая его.

— Прости, что мучаю тебя, — каждое слово, сопровождающееся выдохом, отзывалось дрожью в его теле.

— Ничего. Я все понимаю.

***

Глаза разлепить получилось не сразу, а только попытки с пятой, солнце тут же неприятно ударило по ним, но вопреки опасениям голова не болела. Физически он ощущал себя вполне неплохо, но вот мысли в панике начали скакать по событиям прошлого дня и ночи. Совершить столько ошибок меньше, чем за двенадцать часов? Шото вообще не знал, что способен на столько глупостей за раз. Сердце болезненно сжалось, потому что перед глазами в нескольких сантиметрах — даже руку вытягивать не нужно, можно коснуться дыханием — лежал Кацуки.

Одна рука была под головой, светлые ресницы едва различимо трепетали, а грудь, обтянутая чёрной футболкой, ровно вздымалась. Солнце путалось в пшенице волос, скользя по расслабленному лицу, мягко оглаживая его. Шото непроизвольно засмотрелся. Сейчас Кацуки мирный, спокойный и его красота, будто выкрученная до максимума, заставляла пальцы покалывать от желания коснуться теплой кожи. Но даже не сделав этого, он прекрасно помнил ее гладкость на ощупь.

Тревожить его сон не хотелось, но уходить ничего не сказав было еще хуже. Это, конечно, стало бы не страшнейшей его ошибкой за это время, всего лишь одной из. Собственные вчерашние действия, слова слишком отчетливо отпечатались в памяти, чуть смазанные, размытые дымкой градуса. Сейчас он не понимал, почему поддался порыву, пошел на поводу у появившегося из ниоткуда желания прижаться губами к губам, впитывая чужое дыхание. Он не мог дать ответа на вопросы, закономерно появляющиеся, не мог решить все прямо сейчас. И не знал, что следовало сказать, чтобы не причинить еще большей боли. Кацуки Бакуго был последним человеком, которому он хотел бы вредить. И именно его ранил с каждой секундой все больше.

— Так и продолжишь сверлить во мне дыру? — его голос был хриплым и отчего-то так приятно отзывался вибрациями в груди. — По-твоему хоть кто-то способен спать под таким взглядом?

— Я… — голос сорвался, а во рту было сухо, как в пустыне.

— Забей, половинчатый. Я знаю, что ты хочешь сказать, — он не открывал глаз, пытаясь сделать вид, что хотел продолжить спать, но отчего-то в это верилось с трудом. — Мы договорились о дружбе на века. Всего остального не было. Все хорошо, кто по пьяни не творит фигню? Вот урок, что напиваться не стоит.

— Ты уверен, что все хорошо?

— А ты сомневаешься во мне? — На губах растянулась лживая ухмылка. — А теперь вали наконец к себе и дай мне доспать.

Красноречия сейчас в нем было еще меньше, чем обычно, поэтому Шото выбрался из чужой кровати, одергивая на себе футболку и идя к двери. Он обернулся только перед тем, как открыть ее, не сдержавшись. Глаза Кацуки все еще были закрыты, он лежал неподвижно, и только челюсть, с силой сжатая, выдавала состояние. Сказать Шото все также было нечего, он не мог ничего исправить. Казалось, он мог сделать только хуже, поэтому ушел, тихо прикрывая за собой дверь.

Оставаться в собственной комнате наедине с мыслями не хотелось — это он понял сразу же, как зашел туда. Наскоро приняв душ и почистив зубы, он переоделся в свежую одежду и решил спуститься вниз, одновременно и надеясь, и боясь встретить там кого-то. В общем зале царила легкая разруха. Журнальный столик был заставлен пустой посудой, диванные подушки свалены на пол, плакат с поздравлением для Киришимы, сорванный со стены, болтался на честном слове. На одном из диванов он заметил уткнувшегося в спинку носом Ииду, наполовину стекшего на пол. Шото на цыпочках, стараясь даже не дышать, прошел прямиком на кухню. И там оказалось совсем не пусто.

Момо листала какую-то книгу за столом, попивая крепкий чай. В воздухе стойко стоял травяной аромат, разносящийся по всей комнате. Изуку с лицом, полным страданий, прижимал бутылку к голове, натянуто улыбнувшись Шото. И только Киришима был полон энергии, делал яичницу у плиты, заметив его, радостно помахал.

— О, Тодороки, аспиринчика? — слишком громко и воодушевленно для этого утра провозгласил он.

Шото покачал головой, а Изуку болезненно зашептал:

— Потише, прошу вас.

Тот выпил намного больше его самого, хотя Шото предпочел бы сейчас физические страдания, если бы они стерли все то, что он натворил.

Он сделал себе чай, стараясь не смотреть ни на кого в комнате. Закончив, плюхнулся рядом с Яойорозу, спиной к плите и Киришиме.

— Почему же так плохо? — ни к кому особо не обращаясь, выдохнул Изуку, открывая бутылку с водой и делая жадный глоток.

— Это потому, мой юный друг, что ты еще не знаешь своей меры, — поучал его Эйджиро, мягко посмеиваясь. — Хочешь яишенки? Лучшее антипохмельное средство.

— Если я съем хоть что-то — меня стошнит.

— Эх, салаги, — Киришима выключил плиту и сел рядом с Изуку, Мидория, посмотрев на его тарелку, поморщился, отворачиваясь. — Ну что, ребят, сознаемся, кто какие ошибки надела вчера, напившись? — Эйджиро игриво поиграл бровями, Шото опустил глаза на столешницу.

— Моя единственная и самая главная ошибка вчерашнего дня — это вообще пить. Сколько таблеток аспирина можно принять за раз?

— Успокойся, Изуку, она просто еще не подействовала, — Момо все также не отрывалась от чтения и даже не смотрела в сторону страдальца.

— Какой кошмар.

— Так с этим все понятно. Момо?

— Нужно было остановить вас всех до того, как половина класса окажется в отрубе. С другой стороны, кто знал, что своей головы на плечах у вас нет?

— Скукота. Тодороки?

— Ничего такого, — выдавил он из себя, стараясь не смотреть никому в глаза.

— Какие вы все неинтересные.

— А кто-нибудь проверял состояние старосты со вчерашнего дня? — при звуке его голоса, дрожь пробежала по всему телу, Шото сидел спиной ко входу и никак не мог видеть появления Кацуки, который как ни в чем не бывало прошел на кухню.

— О, Кацуки, мой друг, хоть ты скажи мне, сделал ли ты вчера что-то из ряда вон?

— Отъебись, я не намерен терпеть твой бред с утра пораньше до того, как выпью хотя бы одну чашку кофе.

Шото не поворачивался, но всей кожей ощущал его присутствие. Тот негромко шумел посудой, варя ароматный напиток.

Киришима надулся на пару секунд, но потом более серьезно спросил:

— Так что там с Иидой?

— Ну, он валяется примерно там же, где я его вчера видел перед тем, как уйти. Уверены, что он живой?

— Живее всех живых. Поверь, ты не хочешь, чтобы он просыпался прямо сейчас. Нам же будет лучше, если после пробуждения первым он увидит кого-то другого.

— Тебе, ты имел в виду? Это ведь ты протащил алкоголь на вечеринку.

— Во-первых, я имел на это полное право как именинник. Во-вторых, я никого не заставлял пить, все сугубо добровольно. И в-третьих, он сам теперь повязан с нами.

— Отлично, — Кацуки поставил кружку и сел между Изуку, который, казалось, даже перестал дышать, лишь бы не привлечь к себе внимание, и Киришимой. — Так ему и скажешь… Если успеешь до того, как он с похмелья тебя прикончит.

— У меня будет преимущество. Вряд ли он будет таким же резвым с больной… Что, мать твою, с твоими руками? — Киришима схватил чужую кисть, привлекая внимание всех. Шото наконец оторвался от разглядывания столешницы. Руки Кацуки покрывали мелкие ожоги и ранки, которых точно не было, когда он уходил. Где он мог травмироваться за каких-то полчаса?

— Отъебись, — Кацуки вырвался и невозмутимо отпил из своей кружки, даже не морщась от неприятных ощущений. — Тренировался.

— Тренировался?

— А что, тебе это слово не знакомо, Деку? — Мидория сразу пожалел, что привлек к себе внимание, но молчать дальше не стал.

— Я видел у тебя такие травмы уже… в детстве.

— Заткнись. Видел — молодец, а теперь завались нахрен и дай мне спокойно выпить кофе.

— Тебе нужно срочно к Исцеляющей девочке.

— И ты туда же. Что в слове «отъебитесь» не понятно? — он гневно посмотрел на Киришиму, но в красных глазах не было даже толики обычной бури. Складывалось ощущение, что тот только делал вид, что злится: во взгляде больше читалась усталость, чем что-либо еще.

Он хотел бы что-то сказать, но слова отказывались складываться в предложения. Мысли в панике скакали.

— Так, — Киришима поднялся, хватая Кацуки за плечо. — Ты идешь со мной.

— Совсем ебнулся? — он смотрел на друга снизу вверх. Шото не знал, какое выражение лица было у Киришимы прямо сейчас, но Бакуго вдруг тяжело выдохнул, дернул бровью и встал. — Меня окружают одни психи.

Он поставил кружку с едва отпитым напитком в мойку.

— Потом помою, разберусь только с одним припадочным.

Они вместе вышли, а Шото, не скрываясь, перевел взволнованный взгляд на Изуку.

— О чем ты говорил, Мидория? Что значит видел в детстве?

— Не думаю, что Каччан хотел бы, чтобы я рассказывал кому-то.

— Пожалуйста.

Изуку смотрел на него несколько томительных секунд, хмурясь, а потом вздохнул.

— Все в детстве не могут контролировать свою причуду, Каччан не исключение. Хотя, конечно, контроль он обрел быстрее многих, но до того, если сильные эмоции захлестывали, не мог остановить свои взрывы — и тогда появлялись такие ожоги. Несмотря на то, что его тело в общем-то мало восприимчиво к последствиям собственной причуды. Но это давно уже в прошлом, я думал по крайней мере так… Видимо, что-то очень сильно повлияло на его эмоциональное состояние.

Шото повернулся на дверь. Это все была его вина, только его. Он вскочил со своего места, но не успел сделать и шага — его кисть схватили.

— Не стоит, — Яойорозу смотрела спокойно, но с легкой толикой сочувствия, когда он обернулся.

— Да, сейчас с ним Киришима. Думаю… думаю, он знает, что делать, — добавил Изуку.

Шото опустился обратно, укладывая голову на стол и борясь с несвойственным для себя порывом побиться об него.

— Вчера что-то произошло, да? — Шото отчетливо услышал, как Мидория поднялся, скрипя стулом, и подошел к нему, кладя руку на плечо.

— Я облажался.

— Вам просто стоит поговорить чуть позже. Нет ничего непоправимого, — Шото поднял взгляд, с надеждой смотря на Момо. Он бы мог поспорить с ее словами, но больше этого ему хотелось ей поверить. — Все будет хорошо, — она мягко улыбнулась.

***

Киришима уверенно шел вперед, и Кацуки не мог сказать, почему так безропотно следовал за ним, не пытаясь послать или уйти в противоположную сторону. Он сам сглупил спустившись, прекрасно осознавая, что может столкнуться с кем-то. Но оставаться одному вдруг стало почти невыносимым, и не важно, что он готов был сбежать, только заметив разноцветную макушку, но поступи так, окончательно бы разочаровался в себе. Так что винить кого-то в происходящем сейчас не было никакого смысла: все это результат только его выбора. Эйджиро остановился только возле его комнаты.

— Открывай.

— И почему это я должен делать это? Если я не прибил тебя еще на кухне — это не значит, что тебе вообще границ видеть не нужно.

— Очевидно, сейчас ты не в состоянии прибить даже муху. А почему тебе следует молча открыть дверь? Ну потому что я так сказал, — Кацуки впервые видел друга таким предельно серьезным. Он сам не был настроен на долгий спор, но терять последние крупицы себя, послушно соглашаясь, было выше его сил.

— Слушай, отвянь, а. Я понял, ты переживаешь, отлично, это очень мило с твоей стороны, друг и все такое. Я обработаю раны, а ты вали к себе.

— Ты, кажется, не понял? Если нужно — я перебужу сейчас всех, включая Ииду, но никуда не уйду.

— Да какого черта вообще?

Киришима продолжил упрямо смотреть, а потом слишком быстро для этого отвратительного утра вытащил у него из кармана ключ, Кацуки не успел среагировать, но даже если бы и попытался, руки при каждом движении отдавали ноющей болью, не оставляя шансов для маневра. Эйджиро, не обращая внимания на ошарашенного друга, уже открыл дверь, проходя внутрь и теперь уже сам замирая.

— Что? Не очень приятная картинка?

Кацуки захлопнул дверь, не желая посвящать еще кого-то в подробности. Его комната действительно напоминала сейчас поле битвы, но это все было не специально, по большей части.

Когда Тодороки ушел — первая мысль была броситься следом. Вторая, в общем-то, тоже, расстояние до выхода всего десять шагов. На преодоление потребовалась пара секунд, и только возле него вернулось хоть какое-то самообладание. Ну догонит он его, и что дальше? Что нового для себя он хотел услышать? Все и так было предельно очевидным без лишних слов. Ладонь встретилась с косяком почти неосознанно.

— Черт!

Он захлебывался в эмоциях, не в силах вздохнуть. Злость на Тодороки, самого себя, собственную слабость терялись где-то на задворках отчаяния, такого яркого и сильного, что хотелось кричать, но из горла не вырывалось ни звука. Перед зажмуренными глазами застрял постоянно повторяющийся сюжет: Тодороки исчезал. Исчезал навсегда, и только его мелькающая перед закрытием двери спина, и так из раза в раз, по кругу. И казалось, что там, вне стен этой комнаты, мира не существовало, только всепожирающая темнота, в которой навсегда уже пропал половинчатый. Он сам его не остановил, не имел на это право. И разрывался теперь от чувств.

Гора учебников и тетрадей полетели со стола на пол — это глупость. Он не тот, кто рушил или громил свою комнату, когда эмоции переполняли, он совершенно точно не приверженец саморазрушения. Но нужно было сделать хоть что-то, освободить зудящий шар из чувств внутри, вырвать его из себя, пока он не спалил изнутри.

С пальцев срывались искры, и ладони вспотели сильнее обычного, больше, чем в любом бою. Руки горели, взрывы появлялись непроизвольно, и он не знал, как их остановить и стереть образ заевший на подкорке. Улыбающийся, хмурящийся, плачущий — лицо Тодороки, калейдоскопом проносящееся перед глазами.

Кацуки обрушился на пол возле разворошенной постели, держа уже ноющие от боли руки на расстоянии от остального тела. Он всегда отлично контролировал себя и причуду, даже если специально делал вид, что это не так. Внезапно срывающиеся взрывы с ладоней, когда кто-то выводил из себя, — лишь предупреждение, намек, что стоит держаться подальше, и отличный способ сбросить напряжение, не причиняя серьезный вред себе или окружающим. Сдерживать себя, копя все внутри, было намного опаснее — это он хорошо уяснил еще в детстве. И вот сейчас облажался по полной.

Он схватил подушку, глуша в ней почти и так немой крик. Запахло паленым, ткань в руках трещала по швам и разрывалась, удивительно, что до сих пор не сработала пожарная сигнализация. Кацуки старался дышать ровно, переживая бурю, прекрасно осознавая, что остановить ее не было никакой возможности, только выпустить через взрывы и боль.

Когда эмоций внутри не осталось и все затихло, он откинул голову на постель, отстраненно наблюдая за тлеющим предметом в руках, еще пару мгновений назад хранившим запах волос Шото, сейчас же полностью пропахшим гарью. Кожа уже не болела, немея, вся покрытая волдырями. Опустошение ощущалось практически как лекарство.

— Что произошло? — Киришима пытался затолкать волнение подальше, но оно все равно мелькало во взгляде, когда он обернулся к нему.

— Ничего. Злодеи на нас не нападали, если ты об этом подумал. Просто причуда чуть вышла из-под контроля, — Кацуки прошел вперед, замирая посреди комнаты, морщась и представляя, как придется еще и прибираться сегодня.

— Я думал, ты отлично себя контролируешь, ну в плане причуды уж точно. Иначе бы такой исход был всегда, когда тебя разозлили. А это раз десять на дню.

— Просто я, в отличие от вас, придурков, привык сразу же доносить до тех, кто меня задевает, почему делать этого не стоит. Мне небезопасно ходить, как пороховой бочке.

— Но не в этот раз.

— Не в этот… бля… ты реально в психолога решил заделаться? Спасибо, но мне он не нужен.

— Это спорное замечание, — Киришима подошел ближе, Кацуки скорее почувствовал его присутствие спиной, чем услышал едва различимые шаги. — Что произошло?

— В последнее время тебе не кажется, что я веду себя как идиот.

— Наши бы одноклассники сказали, что ты сейчас меньше похож на идиота, чем обычно. Но я понял твой вопрос. Как влюбленный идиот, возможно. Но это нормально, люди часто меняются, когда чувствуют что-то столь сильное.

— Хотел бы я не чувствовать.

— Да ладно тебе, бро. Все не так плохо. Просто у тебя в принципе обострены все чувства и эмоции, ты слишком бурно реагируешь на мир и совсем не способен это скрывать.

— Эй, — Кацуки обернулся. Он ненавидел попусту чесать языком о чувствах, это был удел Деку. Но отчего-то на душе становилось легче. — Тебе-то откуда это все знать?

— Думаешь, я никогда не влюблялся?

— Ты никогда не говорил об этом, а на тебя это не похоже. Ты о каждом своем чихе спешишь рассказать. А о чем-то столь важном не сказал?

— Говорить о пустяках всегда проще. Да и разве ты бы меня не послал? Но речь сейчас не обо мне, это все давно в прошлом. Нужно обработать руки, пойдем ко мне, здесь не очень уютно.

Киришима потянул его за локоть, но Кацуки не сдвинулся с места. Он не мог оторваться от разглядывания развороченной кровати, одеяло так и валялось на полу. Мысли все никак не хотели приходить в норму.

— Станет легче, — Киришима настойчивее потянул его, заставляя сфокусироваться на себе. — Все проходит. И это тоже пройдет.

Перед тем, как последовать за ним, Кацуки серьезно взглянул в глаза.

— Я бы тебя не послал.

— А?

— Если бы ты захотел поделится чем-то серьезным — я бы тебя не послал.

— Так, ладно, теперь я реально думаю, что тебя подменили.

— Ой, да пошел ты. — Кацуки первый вышел за дверь.

***

Шото решался на этот шаг пару дней, издалека наблюдая. Кацуки все эти дни ходил с забинтованными руками: Тодороки краем уха слышал их с Киришимой спор о том, что тот наотрез отказался идти к Исцеляющей девочке, но послушно позволял своему другу делать перевязки. Кацуки вел себя с ним подчеркнуто вежливо и по-дружески, словно действительно ничего не произошло, но вот только Шото понимал — что-то не так, чувствовал, но не мог пока определить, что именно изменилось. Возможно, это чувство вины действовало на него, и дело было вовсе не в их общении.

Он не знал, как подступиться, поймать одного без постоянного присутствия Киришимы или других ребят, но случай решил все за него. Сидя на диване общежития, краем глаза заметил, как Кацуки выскользнул на улицу. Тело двинулось быстрее, чем будущие слова успели сформироваться в голове. Он вышел следом. Тот облюбовал злосчастное крыльцо, смотря куда-то вдаль, словно силясь рассмотреть город через каменный высокий забор. Солнце скользило закатными лучами по его коже, окрашивая розовыми красками. Шото замер на мгновение, но, прогнав наваждение, двинулся вперед. Молча устраиваясь рядом, Кацуки никак не отреагировал на его присутствие.

— Как твои руки? — Сложно сосчитать разы, когда он хотел подойти и задать этот глупый вопрос. Или предложить свою помощь, жест, который, конечно, не был бы оценен. Он бы хотел помочь ему так, как сам Бакуго когда-то, обрабатывая его царапины после их спарринга, но он чувствовал, что не имел на это права. Пусть не высказано ощущая ответственность за травмы на чужих руках.

— Нормально

— Я хотел…

— Если ты пришел извиниться, то сам знаешь, куда можешь засунуть свои извинения.

— Это уже больше походит на тебя, — Шото едва различимо улыбнулся.

Уголки чужих груб дрогнули в подобии ухмылки, и ледяная рука, до этого сжимающая его сердце, отпустила.

— Если тебе не нужны мои извинения, то что?

— Хочу, чтобы ты перестал вести себя как придурок.

— Это я веду себя как придурок?

— Ну а кто еще?

— И как мне вести себя?

— Как обычно не пробовал?

— А так получится?

— Это ты мне скажи, половинчатый, — он посмотрел на него, в алых глазах всполохами золотого отражалось солнце, и смотря в них, Шото почему-то казалось, что возможно все. — Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время на сожаления. Иногда нужно просто жить моментом, не оглядываясь на правильное или неправильное.

— И когда ты успел стать таким философом.

— От блядского Киришимы какой только херни не понахватаешься. Он как наседка от меня не отходил все эти дни.

Шото рассмеялся, настолько искренне возмущенно-смущенным чужой заботой выглядел Кацуки.

— Он хороший друг.

— Да кто спорит.

Они замолчали, каждый погруженный в свои мысли, тишина не угнетала, но Шото важно было прояснить все до конца.

— Так значит, у нас все хорошо?

— Конечно, половинчатый, как иначе. А теперь замолкни и не мешай мне наслаждаться закатом в тишине, иначе прогоню.

— Интересно, как ты собрался это делать с такими руками.

— Пинком.

Шото все же замолчал, смотря, как солнце неспешно скрывалось за деревьями, постепенно погружая мир в сумрак. Рядом так же бесшумно сидел Кацуки, одна из его забинтованных рук находилась всего в паре сантиметров от его собственной, и этого было достаточно, чтобы на душе наконец стало спокойно. И в глупой улыбке, что никак не хотел пропадать с лица, он был никак не виноват.

Они всем классом собрались в гостиной, беспечно пролистывая каналы. Определиться с фильмом или передачей, устроившей сразу всех, всегда было непосильной задачей. Вокруг стоял разномастный шум из споров и пререкательств, Каминари пытался вырвать пульт из рук Минеты, успевшего взять его первым и оставившего за собой право выбора канала. Пока они возились на полу, беспорядочно тыкая по кнопкам, случайно попали на новости. Взволнованная девушка-репортер рассказывала о нескольких крупных нападениях по всему городу.

Все сразу стихли, Минета отдал пульт Каминари, тут же увеличившему громкость. Они сели, приваливаясь спинами к дивану и напряженно смотря в экран.

— В одно и то же время сразу в нескольких социально значимых местах произошли нападения злодеев: центральный полицейский участок, главная больница Мусутафу, торговый центр возле статуи Всемогущего, — вместо девушки в студии на экран вывели видео с телефонов очевидцев: огромный торговый центр, в котором они все не раз бывали, полыхал огнем и напуганные люди разбегались, пытаясь покинуть зону поражения. — Герои уже прибыли на места событий. Количество жертв пока неизвестно.

— Пиздец, — резюмировал Кацуки. — Напали на полицейский участок и больницу? Они вообще не боятся ничего?

Ребята не успели ничего ответить — громкий хлопок раздался на улице, стекла в окнах задребезжали и все здание общежития содрогнулось. Сработала тревожная сирена, монотонный механический голос, советуя тут же покинуть территорию. Они много раз проходили учебную тревогу и знали, что нужно бежать в убежище, находящееся прямо под зданием. Ни при каких обстоятельствах нельзя было подходить к окнам и смотреть, что там творится, но именно это они и сделали. Сталкиваясь друг с другом, скучковались у окна, выходящего прямо на забор, в котором теперь зияла дыра. Сквозь нее на территорию UA проникали злодеи: их было не так много, но среди них легко узнавались бывшие участники Лиги. Навстречу им уже двигались их немногочисленные защитники — учителя.

— Черт возьми, как они смогли пройти через ворота? UA — самое безопасное место в городе.

— Было.

— Там во главе Шигараки? Черт, не могу рассмотреть… Остальные из Лиги тоже здесь?

— Они здесь по приказу Одного за всех. В тот день, когда тюрьму прорвали, его вытащили, это скрывали от общественности, чтобы не сеять панику, — с пугающим спокойствием произнес Изуку, отходя от окна. — Вам всем нужно спрятаться в убежище сейчас же.

— Ты с ума сошел?

— Что значит нам? А ты?

— Они пришли за мной, наши учителя не справятся, у злодеев численное преимущество, а Шигараки… он их просто уничтожит. Это долгая история, я не могу рассказать всего, просто поверьте мне, пожалуйста.

— Это как-то связанно со Всемогущем и твоей причудой? — спросил Шото, смотря на него прямо, без паники, охватившей всех. С улицы снова прогремел взрыв, здание сотрясалось, а сирена истошно вопила, мешая думать.

— Да. Возможно, они не тронут вас, если не будите высовываться.

— Ты правда в это веришь? Предлагаешь нам прятаться, Деку, пока не прибудут герои? А сам собираешься умереть там с учителями?

— Вы не понимаете, — он смотрел с отчаянием. За окном вспыхнуло синее пламя, окрашивая все вокруг холодными цветами, заставляя тени принимать причудливые жуткие формы.

— Это не только твой бой, Изуку, — Шото чувствовал скручивающуюся пружину в районе солнечного сплетения. Если весь Фронт пришел, значит, это и был тот финальный бой, о котором говорил Даби. — Они отвлекли героев этими нападениями и основные силы бросили сюда. Неизвестно через сколько Герои прибудут, но и мы все получили лицензию не просто так. — Здание снова затряслось, по отработанному плану они давно уже должны были быть внизу, в убежище, из которого по туннелю можно было добраться в безопасное место вне стен школы. Их учителя прямо сейчас сражались, чтобы выиграть им время, но никто из них не собирался прятаться.

— Мы все пойдем, — Урарака положила руку на плечо Мидории, заглядывая ему в глаза. В нем явно шла борьба, но на деле никто из них не собирался спрашивать разрешения — Изуку это понимал прекрасно и кивнул.

— Действуем по обстановке? — уточнил Киришима, когда они подошли к двери, дрожащей от ударных волн, пока еще ни один злодей не успел добраться до них, но каких усилий стоило это их защитникам — сложно было сказать.

— Мы не знаем, какие там точно злодеи собрались. Мы знаем только силы бывшей Лиги и то, что Шигараки до ужаса сильный урод.

— Ему нужен я, так что не вмешивайтесь и постарайтесь не дать другим злодеям помещать мне.

— Деку, ты слишком самоуверен. Силенок-то хватит? — слова Кацуки звучали грубо, как и всегда, но почти беззлобно. — Значит, на нас все остальные, отлично.

— Что насчет огненного психа, не хотелось бы подпалить свои задницы.

— Можете не отвлекаться на Даби, я уведу его подальше. Лучше не находиться рядом со сражением двух огненных причуд.

— Тебе не обязательно это делать, он же твой брат, — неуверенно произнес Мидория, но все они понимали, что Даби преследовал здесь свои цели.

— Уверен, половинчатый? — Шото лишь на секунду заглянул в глаза Кацуки, читая в них внезапное волнение не за себя, за него. Его руки зажили окончательно лишь недавно, но он все равно ни на секунду не сомневался в своих силах, и это на самом деле не могло не восхищать.

— Уверен. Он все равно не даст мне сражаться с кем-то еще.

— Хорошо. На три выходим, — скомандовал Иида, Шото встал сразу за дверью на случай, если придется создавать укрытие из льда сразу же, рядом был Киришима, уже усиливший свое тело. Остальные расположились прямо за их спинами. В обычной, не геройской одежде, ощущалось все совсем не так, слишком уязвимо. Но злодеи проникли в их дом и собрались разрушить, они не могли этого допустить. — Раз…

— Не смей подыхать, половинчатый, — шепот Кацуки опалил ушную раковину, его грудь на мгновение прижалась к спине, и это вселяло уверенность.

— Два.

— Ты тоже, Кацуки, — прошептал Шото в ответ, совсем не зная, что его слова были услышаны.

— Три.

Дверь распахнулись, и шум сражения оглушил. Шото тут же использовал огонь, привлекая внимание к себе и добираясь до разрушенных ворот в считанные секунды, времени оглядеться не было.

«Какого черта вы здесь делаете?» — это был грозный голос Айзавы-сенсея, но у Шото не было ни секунды, чтобы взглянуть на него или остальных. Даби вырос прямо перед ним, растягивая губы в широкой ухмылке.

— Я тебя заждался, Шото. Уже подумал, что ты струсил и решил где-то затаиться, дрожа от страха.

Он увернулся от приветственной огненной атаки брата, продумывая, как оттеснить его на более свободное пространство без друзей и врагов вокруг.

— Размечтался. — Он не решился использовать свою левую сторону в ответной атаке. Лед расползся по асфальту от его ноги, выбивая Даби за пределы территорий академии. Он заделал проем в стене, но Даби не потребовалось бы много времени, чтобы выбраться. Но прежде, чем тот успел это сделать, Шото перескочил через забор следом. На улице не было прохожих, которым они могли бы навредить, но во всех окнах соседних домов горел свет с виднеющимися силуэтами людей, наверняка снимающих происходящее на телефоны. В обычное время полиция и герои уже давно бы были на месте, но сейчас не известно, через сколько Про Герои смогли бы добраться до них.

Яркое синее пламя в секунды растопило лед, под черными ботинками Даби образовалась лужа, совсем небольшая часть льда все еще закрывала брешь в заборе, отделяя их от основного сражения. Конечно, они оба могли вмиг избавиться от него, но никто не собирался этого делать. Шото преследовал цель увести брата подальше; Даби пришел сюда, чтобы избавиться от него один на один, а свидетелей, прячущихся в своих домах, сейчас было и так предостаточно.

— Неплохо, малыш. Так хотел остаться со мной наедине? — издевательски протянул Тойя, его огонь почти настиг Шото, но встретился со льдом, снова моментально растаявшим, но успевающим потушить пламя. Лица лишь коснулся горячий пар, слегка обжигая кожу.

— Это наш бой, нет смысла отвлекаться на что-то.

— Боишься ранить своих друзей огнем, как мило, — Даби не спешил нападать вновь, будто они встретились, чтобы поболтать о его школьных делах. Все до этого момента было лишь игрой: несерьезные атаки, возможность застать себя врасплох. — Как хочешь, мне в общем-то все равно, где тебя убивать. А папочка сможет увидеть с десяток милых видео, — он развернулся к одному из многочисленных домов, чьи окна выходили прямо на проезжую часть, где они находились, и медленно помахал в камеру телефона какого-то мальчишки на первом этаже, тут же напугано скрывшемся за шторкой, как за преградой. Будто она могла спасти его в случае, если бы злодеев интересовали мирные жители прямо сейчас.

На территории UA раздались новые взрывы, земля под ногами задрожала, в воздух поднялась пыль, Шото заметил движение в небе и зеленые молнии. Там шла своя битва.

— Кажется, им весело без нас, но у нас своя вечеринка. Не будем отставать.

И снова пламя двигалось прямо на него, Шото увернулся, понимая, что нет никакого смысла теперь сдерживаться. Оранжевое столкнулось с синим, тут же оказываясь им поглощенным, ударные волны сошли на нет, потухая, не успев коснуться ни одного из них, а с губ Даби не сходила улыбка.

Их освещали вспышки, Шото старался сбалансировать атаки, чтобы не перегреться или переохладиться, но все равно количество огненных превышало свой лимит вдвое. Кровь бурлила в венах, одно плечо все-таки успели лизнуть синие язычки, и оно нещадно ныло. Он хватал разгоряченный воздух широко открытым ртом, в горле першило от напряжения, Шото покрыл правую часть тонкой корочкой льда, стараясь разогнать холодную кровь по венам и нормализовать температуру тела.

Что-то врезалось в забор прямо рядом с дырой с громким звуком, Шото дернулся, теряя концентрацию, надеясь, что это не кто-то из одноклассников или учителей. Мимолетное отвлечение стоило пропущенного удара, он слишком поздно успел блокировать его, ледяная стена поглотила большую часть удара, но того, что осталось, хватило, чтобы он отлетел, врезаясь спиной в дом. Все тело отозвалось болью в каждой своей части, в голове появился неприятный звон, в глазах потемнело. Когда зрение медленно вернулось, весь мир двоился. И перед ним стояло уже два Даби с вытянутой рукой, готовящегося его добить. Тот медлил, смакуя момент, и это уже была его ошибка. В его сторону полетело что-то небольшое и черное, Шото напрягся, силясь рассмотреть предмет. Но не успел. Помеха вспыхнула, и Даби перевел все свое внимание на небо. Шото немного замедленно повернул голову и увидел застывшего в воздухе над ними Ястреба. Перьев у него было вполовину меньше положенного, он раздосадованно морщился, Шото видел кровь на щеке и наспех перевязанное плечо.

Он поднялся на ноги, опираясь рукой о стену. Никто не спешил атаковать, Ястреб и Даби прожигали друг друга взглядами.

— А вот и праздничная кура, готовься поджарить свой зад.

Пламя встретилось со стеной льда, выросшей между ними, Шото опустил руку, Даби оскалился, возвращая все внимание ему.

— Тодороки, помощь нужна? — окликнул его Ястреб, Шото не сводил взгляда со своего противника так же, как и Про Герой, ожидающий ответа. И этот вопрос тоже был частью их битвы. «Признаешь ли ты, что не справишься со мной сам?» — так и кричали бирюзовые глаза. Он покачал головой, не смотря в сторону Кейго Таками.

Ястреб все еще не был уверен в том, что оставить школьника наедине с убийцей было хорошей идей, и медлил.

Шото создал огненную стену, чтобы выиграть себе время и оторваться от дома, перебегая ближе к Кейго.

— Иди, помоги остальным. Я справлюсь.

Ястреб просканировал его нечитаемым взглядом и, негромко выругавшись, скрылся за оградой.

— Ну что же, когда лишних свидетелей больше нет. — Ледяная стена, до этого отделяющая противников, растаяла, вокруг него пылало синее пламя, и тот же огонь излучали глаза. Очевидно, он не сделал этого раньше лишь для того, чтобы Шото сам решил: принять помощь или нет. Видимо, его выбор Даби устраивал более чем. — Продолжим.

Остатки до этого здоровой кожи покраснели, из-под скоб скатывались алые капли, тут же испаряющиеся от аномального жара. Шото казалось, что еще немного — и его собственная кровь начала бы сворачиваться прямо внутри организма, но температура его пламени была в разы меньше и вторая половина пока справлялась с охлаждением. Даби отчего-то совсем не выглядел, как человек на грани перегрева. Каждый обладатель огненной причуды должен был знать свой порог, после которого следовали необратимые процессы, но казалось, что тому на линию невозврата было плевать, он готов был переступить ее сколько угодно раз, лишь бы достичь своей цели.

И снова атака следовала за атакой, пот не успевал стекать по вискам, тут же испаряясь, Шото надсадно дышал и использовал ледяной жар. Даби наконец сбило с ног, отбрасывая назад, он сам едва не свалился, пошатываясь и оставаясь стоять на чистом упрямстве. Он сделал несколько шагов к противнику, где-то очень глубоко внутри надеясь, что тот не поднимется больше. Но Шото еще не успел подойти ближе, чем на пару метров, как Даби встал, опираясь на одно колено, стирая кровь с губ.

— Неплохо, малыш, — прохрипел он, издевательская ухмылка все никак не пропадала с его губ. — Но если это твой лучший прием — я разочарован.

— Остановись, — обожженное горло раздирало, но он продолжил: — Если твое тело нагреется еще хоть немного — обратного пути не будет. Ты просто умрешь.

— Обратного пути нет уже очень давно… А что, переживаешь за меня? — он рассмеялся. И от этого жуткого звука у Шото сердце болезненно застучало в груди. Он догадывался, что Даби шел сюда, уже прекрасно понимая, что не вернется живым. — Жаль, отец не увидит, как я затащу его любимого сыночка с собой в ад. Видимо, он не очень торопится на помощь, спасая других.

Синее пламя снова запылало, пробираясь прямо из-под швов, силясь преодолеть преграду из плоти и кожи, совсем не жалея своего хозяина. Шото болезненно поморщился, чувствуя боль вместо другого: у Даби были уничтожены все нервные окончания — у Шото они работали отлично.

— Хорошо.

Он сделал еще несколько шагов ближе, на расстояние, когда невыносимый жар, исходящий от другого, обжег кожу, его с трудом получалось терпеть. Шото готовился к новой атаке.

— И вот ты снова идешь в мои объятья, — горящие руки коснулись тела, прожигая и так испещренную дырами одежду. — Неужели так просто сдаешься?

— Ты же этого хотел? Моей смерти, — в его голосе не было эмоций, как в голове — мыслей. Полная пустота и принятие ситуации. — Но тебе уже не увидеть лица отца, когда это произойдет.

— Ты сам идешь в лапы смерти, — Даби прижался всем телом, заключая в уже знакомые огненные объятья. Обжигающая боль прострелила тело, от нее хотелось выть, но из горла вырывался лишь обреченный хрип. — Но… при этом думаешь, что проигравшим… все равно окажусь я, — его язык едва шевелился, но он упорно продолжал стоять на ногах и гореть, убивая их обоих.

— Что… что произойдет раньше? Я сгорю в твоем пламени… или твое сердце остановится?

Температура его тела давно уже преодолела точку невозврата, и это было очевидно для них обоих, но даже при этом Шото не был уверен, что, продолжив бой, он бы вышел из него победителем. Даби мог продолжить изматывать его быстрыми залпами огня, беря опытом и ужасающим желанием достичь цели. Он не сдерживался, в отличие от Шото, который не мог даже сейчас атаковать в полную силу. Потому что герои не убивают. Не убивают злодеев, собственных братьев. И тогда, возможно, победив, он имел бы силы вступить в бой с кем-то еще. Сейчас же, покрыв все свое тело огнем, не давая себе и капли передышки от температуры, он уничтожал не только противника.

— Какое… бессмысленное… самопожертвование.

Шото ничего не ответил, он знал — это самое просто решение. Страшно не было и больно уже почти тоже. Истории вроде их не заканчивались хэппи-эндом. Для Даби уж точно его написано не было, возможно, для него самого был возможен другой исход, но появление брата спустя годы изменило слишком многое, и жить как раньше уже не получалось. Их судьбы слишком сильно переплелись, притягивая друг к другу. И Шото не мог этому противиться, не знал, как выйти из битвы живым победителем — не убийцей.

За стеной прогремел взрыв, заставляя Шото резко повернуть голову и сердце с силой забиться в груди. Это совсем не обязательно должен был быть Кацуки: мало ли причуд, способных создать что-то похожее? Но отчего-то он был уверен, что это дело именно его рук. Тот прямо сейчас яростно сражался со злодеями, ни на секунду не собираясь отступать или принимать поражение. Собственный выбор казался слабостью и трусостью, а чужие слова звучали набатом в голове: «Не смей помирать, половинчатый», — они лишь на миг перекрыли раздирающую тело боль, окуная в реальность. Он дернулся подальше от источника страданий скорее инстинктивно, повинуясь включившемуся инстинкту самосохранения. Это была неполноценная попытка вырваться, ее подобие, но легко замеченная.

Даби вдруг отстранил его от себя, с силой отталкивая, из горла вырывался удивленный вздох, он упал, проехавшись по асфальту и стирая ладони в кровь. От боли зрение потеряло всю четкость, Шото попытался проморгаться, смотря на все еще пылающую фигуру и лицо, продолжающее кривиться в улыбке.

— Ес… если ты так легко готов умереть… то я уже победил… — и они оба понимали, что это ложь.

В бирюзовых глазах не было эмоций, когда синее пламя распалилось сильнее, выжигая своего владельца изнутри. Шото не мог ничего сделать — только безмолвно смотреть, пока глаза не начало слепить от яркости. Он зажмурился, борясь с желанием закрыть их руками и оказаться где-нибудь еще, подальше от происходящего. Он не хотел смотреть, как умирал на его глазах другой человек, его брат. Смотреть, не имея права сделать хоть что-то, чтобы его остановить.

До ушей долетел легкий хрип на грани шелеста, Шото распахнул глаза. Пламени больше не было, в одно мгновение вокруг стало слишком холодно, у Даби подкосились колени, встречаясь с твердостью асфальта. Его тело завалилось назад, не издавая ни звука. Шото боялся двинуться с места, прислушиваясь, в попытке услышать хоть малейший звук с его стороны или разглядеть слабое движение грудной клетки. Но ничего не было. За забором все так же мелькали яркие вспышки и слышались звуки боя, где-то гремела сирена, а вокруг него образовался вакуум.

Он поднялся, борясь с дрожью, и на негнущихся ногах подошел. Опускаясь рядом с ним на землю, он уже знал, что сердце того остановилось, но все равно трясущейся рукой проверил пульс. Пальцы коснулись еще слишком горячей сухой кожи, но под ней не было никаких признаков жизни.

В груди неприятно закололо, но чувства не поддавались анализу. Бурлящий в венах адреналин поутих, оставляя после себя лишь усталость и пустоту. Там, за кирпичной стеной его друзья, учителя и наставник продолжали сражение за свою жизнь и мир, а он не мог оторвать взгляда от обожженного лица с распахнутыми в чернеющее небо, остеклевшими бирюзовыми глазами. В них отражался безжизненный свет уличных фонарей. Шото опустил ладонь на лицо, мягко проводя по нему вниз, закрывая чужие веки. Рука замерла в прощальном касании, не в силах оторваться от медленно остывающей кожи.

Все произошедшее казалось какой-то извращенной, выкрученной до абсурда иллюзией. Даби больше не было, но мысль эта никак не хотела укладываться в голове, становиться реальной. Он не был частью его жизни огромное количество времени, а потом проник в нее, пропитывая запахом гари и крови, оплетая и подчиняя своим правилам и отказываясь покидать. А теперь просто исчез, навсегда, оставляя со всеми последствиями. Их изувеченной семьей, проснувшимися пороками и вопросами, на которые никогда уже не сможет дать ответов. И как дальше жить со всем этим, он не понимал.

— Шото? — он вздрогнул, но звук исходил из-за спины, заставляя обернуться.

Старатель смотрел прямо на тело своего старшего сына, и едва ли Шото видел его настолько растерянным хоть когда-то, даже в момент, когда вся правда об их семье всплыла наружу. Он хотел крикнуть, что тот пришел слишком поздно, для них обоих. Но слова не имели значения, застревая где-то в горле, и он отвернулся, вновь смотря только на белеющее на фоне асфальта лицо.

Тяжелые шаги за спиной казались слишком громкими, неумолимо приближаясь, врываясь в тихий мертвый мир. Он грузно опустился рядом на колени и положил ладонь на плечо, Шото столкнулся с желанием пригнуться под ее тяжестью к земле.

— Прости, что так сильно задержался, — в голосе лишь вина — не понятно, перед кем ее больше: перед ним или перед тем, кому она не была нужна при жизни, а сейчас походила лишь на мрачную насмешку.

— Ты ничего бы не изменил, — Шото не знал: хотел ли оправдаться, сказав, что это не он нанес последний удар; или начать обвинять во всем произошедшем. Поэтому из горла рвались совсем другие слова: — Один из нас все равно погиб бы.

— Шото…

— Не вини себя в его смерти. Не сегодня, — он поднялся на ноги, появление отца вытолкнуло в реальность, на миг возвращая силы, напоминая, что их бой еще не окончен. — Она произошла многим раньше.

— Шото…

— Пап, сейчас не время для скорби. Мои друзья все еще там. Подумаем об этом завтра, хорошо?

Он смотрел на Старателя сверху вниз, видел слезы, застывшие в бирюзовых — совершенно других — глазах, и понимал, что наконец отпустил все обиды на него. Возможно, они никогда уже не смогут стать настоящей семьей, но он не позволит этой боли тормозить себя.

Шото повернулся спиной, оставляя позади себя всю скорбь и не следя за тем, последовал ли за ним Старатель.

Он растопил собственный лед, что, на удивление, продолжал держаться все это время. На территории академии стояла неразбериха и разрушения, фигуры друзей и врагов мелькали вокруг, смешиваясь. Возле стены сидел Иида, держащийся за правый бок, Шото не успел рассмотреть, что с ним: перед глазами пролетело острое перо, отвлекая. Ястреб, потерявший почти всех, тяжело дышал, прикрывая лежащего на земле Айзаву-сенсея. Шото хотел прийти на помощь, но увидел его, пышущего привычной яростью Кацуки Бакуго, сражающегося плечом к плечу с Изуку против Шигараки. Лицо его было измазано кровью, продолжающей сочиться из рассеченного лба, разорванная на ребрах форма открывала вид на рваную рану, совсем его не волновавшую. Правая рука Изуку висела безжизненной плетью, в какой уже раз сломанная. Они неплохо держались, но усталость сквозила в каждом движении.

Из тела Томуры вылезли слишком знакомые уже им всем отростки, ринувшиеся в сторону Кацуки, отскочившего в сторону после очередной неудачной атаки. Его реакции хватило бы, чтобы отразить их, но Шото не стал рисковать — они врезались в ледяную стену, выросшую между противниками. Появление нового участника ожидаемо отвлекло Шигараки, Шото подобрался ближе к друзьям, переводящим дыхание за временной преградой.

— Я и сам бы справился, — скорее для виду выдохнул Кацуки, его глаза загорелись новой волной азарта.

— Я знаю, — Шото смотрел на него — уставшего, побитого, разозленного, но живого — и едва ли мог сдержать вздох облегчения.

Разбившийся от повторной атаки лед рассыпался мелкими осколками, оставляя в воздухе острую крошку и заставляя вернуть все свое внимание врагу.

— Шото Тодороки. Неужели Даби так и не достиг своей цели?

Губы вытянулись в одну линию, когда он сжал с силой зубы, и пламя загорелось, пропитанное эмоциями.

— Ладно, Деку, давай покончим с этим ублюдком, иначе половинчатый заберет себе все лавры, победив сразу двух злодеев, — на губах Кацуки заиграла зловещая ухмылка, но удивительным было не это, а то, что Мидория вторил ему, ринувшись в атаку.

***

Они победили — это была единственная мысль, что продолжала биться в головах у всех, кто был еще в сознании. Почти сразу после Старателя в UA прибыли другие герои, и им удалось одолеть всех злодеев, проникших на территорию академии. Вокруг была какофония звуков, у Шото с трудом получалось держаться на ногах. Сирены скорой помощи и полиции разносились по территории, заглушая все другое. Он стоял в разрушенном парке перед общежитием, борясь с дрожью во всем теле, словно в замедленной съемке наблюдая, как медицинский персонал помогал раненным, а спасатели разгребали завалы разрушенного кампуса. Среди раненных он искал знакомую светлую макушку, что потерял во время сражения с Шигараки и все никак не находил. Тревога билась сильнее всех других эмоций, он бы хотел помочь снующим вокруг людям в форме, но руки не слушались, отказываясь подниматься.

— Эй, половинчатый, — знакомый голос раздался всего в нескольких метрах, оборачиваясь на звук, Шото уже знал, кого увидит. Кацуки двигался медленно, зажимая рану на боку. — Чего стоишь как придурок? Иди вон к медикам, ты явно головой стукнулся, и не один раз. Выглядишь отмороженнее обычного.

— Кто бы говорил, — Кацуки остановился в метре от него, смотря своими алыми глазами. Этого цвета было слишком много вокруг, но он не мог от них оторваться. — Ты свою-то голову видел? — Светлые волосы слиплись от крови и пота, теперь не топорщились во все стороны, свисая на лицо.

— И все равно я выгляжу лучше тебя.

Шото ничего не сказал — преодолел расстояние, разделяющее их, обнимая и стараясь не причинить больше страданий ни ему ни себе, но все равно поморщился от боли. Казалось, все тело покрывали ожоги разной степени паршивости, а Кацуки едва мог сдержать болезненную гримасу. Но он все равно прижался ближе, игнорируя раны и опуская голову ему на плечо.

— На самом деле я рад, что твое дурацкое лицо не пострадало. Еще один шрам для симметрии смотрелся бы неплохо, но ты стал бы похож на очень глупую панду, — Кацуки говорил на грани бреда, видимо, стараясь удержать себя в сознании.

Они держали друг друга в вертикальном положении, рискуя вот-вот рухнуть от усталости.

— Ты потерял очень много крови, несешь полный бред, — Шото прислонился лицом к чужой щеке, обнимая за шею. На него вдруг обрушились все сдерживаемые эмоции, маска дала трещину — хотелось смеяться, плакать и кричать, но он мог только льнуть к теплому телу. Мимо кто-то проходил, но ему было совершенно все равно, он вдыхал запах нитроглицерина, крови, пота и едва различимого теперь шампуня — запах Бакуго.

— По правде говоря, я рад, что ты жив.

— Я тоже рад, что ты жив. И кажется, это первый раз, когда мы после встречи с злодеями остались в сознании.

— Если честно, я был бы не против проспать несколько дней.

— Это было бы просто отлично, да, но кажется, весь пятый этаж общежития разрушен, вместе с моей комнатой.

— Четвертый почти не пострадал.

— Это приглашение?

— В твоих мечтах, половинчатый, в твоих мечтах…