Выползаю из почти обжигающих объятий и прихватываю с собой простыню, чтобы прикрыться. Смущения как такового нет, и Пламя всё ещё развеяно по комнате, не позволяя «не осматривать». Такеши лежит на спине, раскинув руки и чувствуется удовлетворённым. Отворачиваюсь от него в сторону окна.

– Знаешь, наверное, нужно было сказать об этом раньше, – распускаю волосы, позволяя спутавшимся, но так и не выпавшим из причёски, прядям распрямиться. Расчёски под руками не оказывается – тащить её к себе Пламенем лень – поэтому распутывать волосы принимаюсь растопыренными пальцами.

На заминку с волосами и попытку не слишком больно разбирать самые чувствительные колтуны уходит несколько десятков секунд. В это время за спиной слышно только тихое шебуршание и почти физически ощутимое приближение шторма. В очередной раз стараюсь продёрнуть пальцы через всю длину запутанных волос и упираюсь ею в оголенный и слишком напряженный пресс. Такеши стоит на коленях и смотрит на меня сверху вниз.

Демонстративно окидываю взглядом от распрямленных коленей и до макушки нагое тело, останавливаясь на слишком тёмных глазах. Не впечатляет. Ни после всей той нежности, аккуратности и страсти, что только завершились. Да, конечно, я помню, как ты таскал меня, особо не напрягаясь, удерживал на весу и прочее, но нет. Не пугается. Тем более не очень ясно, чем вызван такой всплеск эмоций.

– Так о чём мне следовало услышать раньше? – напряжён. Возможно напуган? Чем же, милый? Куда я денусь с подводной лодки?

– Что я трудоголик, – невинно улыбаюсь, глядя ему в глаза. Такеши на такой ответ весь как-то сдувается, плюхается на попу и прячет в ладонях лицо. Уши у него предательски горят.

– Оу, вот как, а то я уже подумал, – он недоговаривает. Можно было бы подначить и развить ситуацию, вгоняя его в смущение ещё больше и заставляя честно отвечать на неудобные вопросы, на которые он и себе-то пока не отвечает. Но сейчас слишком благостно и хорошо, чтобы лезть в чужую раскрытую передо мной душу. К тому же, чувствуя его облегчения от моего признания. Но не могу какой-то частью души не позлорадствовать: он ведь понятия не имеет, в чём я повинилась.

– Ага, я так и поняла, – умиротворенная улыбка вновь растягивает губы и отказывается оттуда сползать. Внутри тепло, комфортно и безопасно. Продлить бы наше здесь, подальше от шумных друзей, рассыпанных по полу бумаг с досье и забот.

Такеши достаёт из одной из прикроватных тумбочек расчёску, смущённо поясняет, что она принадлежит Хаято, и протягивает мне. Отрицательно мотаю головой и прошу его помочь с волосами. Так сильно хочется ещё этих нежности, аккуратности и покоя. За дверями запертой изнутри комнаты отеля вновь будет ждать большой до необъятности мир и сложная до смерти игра сильных и властных. Длинные пальцы перебирают порядком отросшие пряди, распутывая.

Говорят, если можешь повернуться спиной к человеку, значит не боишься удара в спину. Говорят, это доверие. Сижу с открытыми глазами и наблюдаю за танцующими в воздухе пылинками, ощущая кончиками пальцев, как двигаются чужие руки. Стоит только смежить веки и перед внутренним взором вырисовывается вся комната. Тонкий флёр Пламени становится вечным спутником, от которого уже нет сил отказаться. Доверием в моей жизни не то, чтобы не пахнет, но подставлять оголённую спину я не боюсь, потому что неожиданных ударов быть не может. Когда видишь мельчайшие изменения чужого положения, больше беспокойства вызывает вопрос «Где он прятал этот нож?», а не «О, нет, откуда эта резкая боль под левой лопаткой?»

Но всё же «доверие»? Мы живём вместе уже несколько месяцев, спим в одной кровати, теперь, наверное, не только спать будем. Я доверяю Такеши приготовление еды и ключи от квартиры. Но ни разу не рассказала о чём-то действительно стоящим и важном. О том, чем занимаюсь сейчас, что хочу сделать и чего добиться. В груди неприятно тяжело от мыслей.

Гладкие волосы рассыпаются по плечам, повинуясь чужим рукам. Такеши ещё перекладывает некоторые прядки, чтобы они лежали в понятном только ему рисунке, и отстраняется, любуясь проделанной работой. Щемит в желудке из-за диссонанса: мне кажется, меня любят больше, чем люблю я. И самой становится горько и противно от этого. В голове хаос из мыслей выкидывает наверх то одну, то другую внезапную идею, сбивая хорошее настроение.

Смаргиваю наваждение и откидываюсь в руки соулмейта, который покорно под моим невесомым давлением опускается обратно на футон, подставляя руку, на которую я опускаю голову.

– Я не ночую в отеле последние несколько дней, – говорю как можно более буднично, чувствуя, как, вопреки ожиданиям, парень не напрягается. Жду бури словесной ли, разливающимся ли Пламенем, но он молчит.

– Я понял, – в голосе слышна улыбка, – тебе нравится кидаться провокационными фразами и ждать моей реакции. Второй раз за пятнадцать минут я на это не поведусь. Рассказывай, милая.

От души хохочу, признавая чужие правоту и победу. И рассказываю. Про мысли касательно Дино, который только на третьем мероприятии сам стал подводить Тсунаёши к разным гостям и знакомить. Судя по захлебывающимся рассказам Неба вечером то в общей гостиной, то только в нашей с ней спальне, она пребывает в восторге от встреченных людей и самого Дино. Мне это не нравится. Такеши кивает: им с парнями тоже не нравится чрезмерная опека Каваллоне, но от попыток сначала Хаято, потом Рёхея указать на некую «неправильность», Тсуна только отмахнулась. Я рассказываю про первое знакомство с Уильямом ещё в Англии и шантаж при встрече здесь. Такеши напрягается, но стоит только бросить на него взгляд, заставляет себя расслабиться, улыбнуться и попросить продолжать.

Прикрываю глаза, чтобы скрыть за смеженными веками разочарование. Моя благородная радость, которому претят низкие способы получения желаемого результата. Такой же гордый и благородный, как его предки. Наверное, заяви мне в подростковый период той – прошлой – жизни кто-то из знакомых, что промышляет шантажом, запугиванием, убийствами, наверное, я бы свела общение к минимуму. Постаралась избегать этого человека, предварительно убедившись, что не перешла ему нигде дорогу. Хорошо, я позабочусь, чтобы ты не был втянут в грязь нашего положения как можно дольше.

Наверное, из всего десятого поколения Вонголы только мы с Хаято, Ламбо и Мукуро в полной мере осознаём глубину этой «кроличьей норы». То, в чём придётся запятнать руки и совесть. Наверное, почти раздавленного этой стороной жизни Мукуро не стоит втягивать в происходящее, пока он сам не объявится. Наверное, Хаято слишком близок с Тсуной, чтобы изменения в нём были ей незаметны и не коснулись. Пусть дети побудут детьми ещё подольше.

Улыбаюсь Такеши и рассказываю про ночные походы в закрытый клуб по интересам по наводке Уильяма. Про вредных и скептически настроенных снобов в дорогих костюмах. Про безумно неудобный корсет нового платья и проблемы накладывания белил. И не рассказываю про потные ладошки, постоянные взгляды, неприличные намёки и зажимающих по углам официанток провожатого.

Мы смотрим в идеально ровный потолок ещё несколько минут после того, как последние слова рассказа затихают. Такеши сопит в макушку и перебирает волосы. Тихий и спокойный. Никогда не понимала, что имеют ввиду, говоря про любовь сверстницы и женщины старше. Массовая культура воспевает какое-то прекрасное чувство, которое обязательно появляется, которое невозможно ни с чем перепутать, такое уникальное, что его сразу можно узнать и определить.

Во мне не меняется ровным счетом ничего. Я не чувствую ничего нового, чего не ощущала бы когда-то прежде, но восхитительный калейдоскоп из нежности, желания заботиться и защищать, уважения, волнения, симпатии и страсти мне приятно считать любовью. На языке вертятся вопросы, которые хочется задать прямо здесь и сейчас, до зуда в руках и ногах: «Что ты чувствуешь? Ты меня любишь? А как это – любить?» За цветущим в груди калейдоскопом далеко-далеко и глубоко-глубоко прячется страх. А если Такеши чувствует не то же, что я? А если он любит не так, как я? А если он вообще не любит? Слишком много «если», слишком много страха и сомнений, медленно остужающих тепло в теле и сердце. Я слишком большая трусиха, боящаяся остаться без земли под ногами в мире зыбких и эфемерных способностей и опор.

Висящие на стене часы неумолимо отсчитывают время. Скоро должны вернуться ребята, и, как бы мы ни были одной компанией, друзьями, Хранителями одного Неба, но нашу с Такеши связь хочется оставить в тайне хотя бы временно. Это что-то только моё. Тихая гавань тепла и счастья, в которой временно нет места лишним людям, понимающим ухмылкам и сюсюкающим предложениям отвлечь остальных, чтобы «голубки могли побыть вдвоём». От одних только воспоминаний и мыслей о повторении неприятного опыта эйфория отпускает окончательно.

Говорят, в чувствах нет места рациональности. Но рефлексировать о своем состоянии получается только с применением аналитических способностей. Страхи – их большое количество – произрастают из непонимания, как отреагирует Такеши на правду, если она когда-нибудь всплывет. От невозможности предположить, что он будет делать, если начавший всё разговор про наши отношения не возымеет на меня должного эффекта, и тенденция на малое количество проводимого вместе времени продолжится. Зная Такеши ожидать, что он прямо «бросит» меня, наверное, не стоит, но безусловное охлаждение отношений вместе с уходом из нашей квартиры обратно к отцу весьма прогнозируемы. И это тоже пугает. Стоит только представить большую и пустую кухню без привычного фартука на крючке, пустое второе кресло на балконе и нетронутую его любимую кружку, так и стоящую в сушилке для чистой посуды… К горлу подкатывает комок невыплаканных слез. Ещё не случившееся расставание колет горечью и болью.

Медленно выдыхаю и прислушиваюсь к мерному сопению парня. Моего парня. Моего соулмейта. Только моего и ничьего больше. Именно сейчас самого лучшего и незаменимого. Заслуживающего от меня большего. Доверия?

– Такеши, – зову его, разворачиваясь лицом к лицу и едва ощутимо касаясь щеки пальцами. Он разлепляет веки и смотрит мягко в глаза. Чувствую, как привычный калейдоскоп чувств перекатывается в груди, выводя на первый план нежность и уверенность в правильном выборе. – Ты не хочешь прогуляться и познакомиться с новыми интересными людьми?