Я всегда жил под лозунгом «Делай, что велят». Чтобы бы не случилось, ты всегда должен делать то, что тебе велят и никогда не задавать излишних вопросов. Даже если тебе кто-то объяснит причину приказа, ума от этого у тебя все равно не прибавится. А жизнь может и убавиться.

Я не задавал вопросов. Не то, чтобы я боялся. Совершенно нет.

Я просто делал то, что мне велят. Меня не интересовали причины. И, даже если у меня были свои догадки на этот счет, я никогда не озвучивал их. Так было проще.

Меня учили убивать, когда я был еще ребенком. Я был послушным ребенком. Всего лишь одним из сотни безымянных юнцов, таких же, как и я — подопытных кандидатов в идеальные солдаты. Каждый день проходил совершенно одинаково — долгие, изнуряющие тренировки, а под конец недели — выходы на объект противника.

Объектом могло быть что угодно. Иногда всего лишь старые базы другой стороны, а иногда — небольшие провинциальные города, на беду свою построенные недостаточно далеко от боевых действий.

Вначале это было достаточно легко. Гражданские даже не подозревали о нашем существовании и совершенно спокойно занимались своими обыденными вещами, которые обычно делают. Не знаю, в чем именно состоит отличие их жизни от нашей, но… Впрочем, это не важно.

Нам отдавали короткий, один-единственный приказ. И мы, в один голос, рявкая привычное — «Так точно, сэр» и, не теряя ни секунды, набрасывались на указанный город.

За его стенами мы могли свободно свершать всё, что нам вздумается. Любую низость. Мы могли грабить и разрушать каждый дом и магазин, попадающийся на пути и, несомненно, расстреливать людей. Просто так.

Разумеется, пленных брать никто из нас не был против. В этом случае больше всего не везло женщинам. 

Они были очень покорными. Возможно, догадывались что их ждет. Даже почти не плакали. Те из них, у кого были семьи, слезно молили нас не трогать детей. Но дети и без этого были совершенно никому не нужны. На мой взгляд, куда гуманнее было бы убить и их тоже — все равно умрут от голода. Впрочем, разве имел ли я право молвить о гуманности? Ведь и сам я был из тех, кто о значении этого слова имеет представление такое смутное, которое только может быть у человека, прочитавшего не так много хороших книг.

Тогда у меня не было цели. Я всего лишь делал то, что мне велят.

* * * *

Здесь было очень много книг. Четыре полки. Четыре стены. Больше, чем книг, наверное, было только количество металлических вещиц разного свойства, что в совершенном беспорядке находились везде — на полу, на мебели и на операционном столе вокруг меня.

В изголовье возвышался какой-то странный агрегат. Я даже не знаю, как он называется.

А если и знаю, то вряд-ли смогу выговорить.

— Ну, наконец-то, — раздаётся хриплый негромкий голос где-то невдалеке.

Откуда-то сбоку выныривает человек в поношенном белом халате. Он подходит ближе. На его лицо падает луч света, отражаясь в стеклах кое-как склеенных на переносице очков агрессивным отблеском.

Его прозвали Потрошителем. Он никогда не делает то, что ему велят. А если и делает, то только то, что посчитает нужным для своих экспериментов. Этот человек был единственным профессиональным хирургом среди нас. Но никто не знает, чем он занимался в прошлом.

Наши люди предпочитают обходить его лабораторию стороной. А к его познаниям в медицине обращаются очень редко, лишь в случае крайней нужды. В конце концов, помимо него у нас есть несколько обычных врачей. К счастью.

Дело в том, что Потрошитель был единственный из них, кто, помимо книг и операций очень любит разного рода... механизмы. Особенно экспериментировать с ними. Верно. Соединять металл и плоть. Вещи, изначально друг другу не очень-то подходящие.

Я пытаюсь пошевелиться, но могу лишь только моргать. Я не знаю, что стало с моим телом. Я не чувствую его, как и не чувствую боли, когда рука хирурга ловко делает мне укол из шприца с какой-то странной багряной жидкостью.

— Будешь как новенький, — довольно улыбается он.

— Что произошло? — спрашиваю я шепотом.

О, у меня еще осталась способность говорить! Это странно, учитывая то, где именно я сейчас нахожусь.

— Взрыв, — лаконично ответил Потрошитель, отворачиваясь и принимаясь копаться с какими-то железками, лежащими напротив странного агрегата.

— Но как… — моя челюсть немеет и я не договариваю. Должно быть, укол подействовал.

— Понимаю. Я тоже ненавижу «зеленых» подрывников. От твоих друзей остались жалкие ошметки, которые мало как можно под что-нибудь приспособить, — он говорил это совершенно обыденным тоном, — Но ты — другое дело. Ты валялся в какой-то канаве, когда я тебя нашел. Тебе поломало всего несколько костей, да оторвало правую руку. Редкостная удача.

Он резко развернулся, продолжая ухмыляться. В его руках появился жуткого вида инструмент, отдаленно напоминающий скальпель, кусачки и бензопилу одновременно. В голове пролетели ругательства. Преимущественно нецензурные. Выраженные вслух жалким мычанием. Никогда еще я не чувствовал себя настолько беспомощным.

— Редкостная удача, — повторяет Потрошитель и аккуратно подключает инструмент к розетке.