Сокджин держит в руках то, что никто и никогда, не при каких обстоятельствах не должен был увидеть, а уж тем более прочесть. Особенно тот, кому это писалось. Сердце ухает где-то в пятках, а по телу бегает жар.

Надо что-то ответить.

Но Джин такой красивый. Его волосы взъерошены, губы напряженно поджаты, взгляд также божественен как и всегда, а тело источает аромат уходового крема и совсем немного его самого. Пальцы все такие же длинные и тонкие, они держат блокнот и душу Джуна, крепко и нервно сжимая, а запястья выглядят еще более притягательными, чем обычно: их хочется поцеловать, потеревшись носом, чтобы впитать касание. Его стопы голые и касаются пола, они наверняка ледяные и Намджуну хочется положить под них свои руки, себя, чтобы Сокджину было нехолодно и мягко стоять. Он бы размял их, сделав массаж, если бы старший сел, а потом поцеловал каждый пальчик, лаская.

Сокджин впервые стоит так близко, смотрит на него: с вопросом, интересом, беспокойством и, неужели, заботой? На него. Он смотрит на него. Как Намджун и хотел, как и просил, как умолял. От этого все внутри будто цветет.

Надо что-то сказать.

Но Джин все еще чертовски красивый, теплый и манящий. Так хочется…

– Наму, – кладет руку ему на плечо, сжимая.

…обнять.

Твою мать, нет. Он его коснулся.

«Не надо, не надо, не надо. Убери ее. Или я не сдержусь», – весь напрягается, становясь каменным, и Сокджин обеспокоенно хмурится:

– Ответь мне что-нибудь.

– Не понимаю, о чем ты, хен, – говорит первое, что пришло на ум и теперь чувствует себя круглым идиотом.

– Ты не понял. Я его прочитал, – отступает и кладет блокнот обратно на стол, на его законное место, а после садится на постель, сложив руки под грудью.

– Оу, – только и выдавливает из себя и неловко улыбается, почесав затылок.

–«Оу»? Ты сейчас серьезно? – видно, как он кое-как держит свои тон и голос. – Издеваешься?

– Нет! То есть, – жмурится и трет переносицу. – Я не знаю что тебе сказать, хен, – садится на другой край постели. Как можно дальше, нужно держать дистанцию.

– Скажи что это за хуйня.

– Не зови это так, – неожиданно накатившая радость от того, что Джин тут, на расстоянии вытянутой руки – испаряется. – Хотя бы уважай мои чувства. Мне сейчас было неприятно это услышать.

У Сокджина злость проваливается куда-то в нутро и бесследно исчезает. Он расслабляется и устраивает ладони на коленях, смотрит в пол:

– Да, ты прав. Прости меня. Я немного неверно выразился, – шумно втягивает воздух через нос. – Я просто очень расстроился. Не представляешь, насколько сильно.

– Из-за чего? – будто бы исподтишка смотрит на него широко раскрытыми от удивления глазами.

– Что ты не сказал мне, – кладет ладонь на грудь и крепко сжимает футболку, сутулясь. – Всего этого. Я бы хотел это услышать, – грустно улыбается куда-то в пустоту и закрывает глаза.

– Что? – Намджун не верит своим ушам.

Джин встает и идет в середину комнаты; замирает к нему спиной, заводит руки назад:

– Все, что ты там написал – правда?

– Да, – он даже секунды не думает над ответом, а мысль о вранье не возникает в принципе.

– Тогда объясни мне.

И Джун понимает, о чем тот говорит. Он хотел бы быть дурачком и не понимать, но, увы, это не так.

– Я уже говорил тебе. Я трус, хен.

Сокджин чувствует, как его насквозь прошибает обжигающий взгляд и он невольно вздрагивает. Это сводит с ума: страдание и молчание Намджуна, его мысли, вырванные из сердца и сиротливо оставленные на бумаге, его горькие слезы печали и сама суть его страданий и глубокого одиночества. Это все так тоскливо, так больно и страшно, так горько, так… невозможно. Невозможно вытерпеть и не сломаться.

– Но чего ты боишься?! – голос срывается и он как-то задушено хрипит-кричит, оборачиваясь и вскидывая руки перед собой в невольном тянущемся к Джуну жесте.

Последний тут же подскакивает и подходит к Джину, беря его ладони в свои, чтобы согреть:

– Того, что я не тот, кто тебе нужен, кто сможет дать тебе то, что ты хочешь, в чем нуждаешься, – перебирает его пальцы.

– Это мне решать, – смотрит на него побитым щенком.

– Да, да и да. Это так. Но страх съедает изнутри. Он губителен. И я ломаюсь. Я меняюсь, хен. Меняюсь из-за него и своих мыслей и переживаний. Каждый чертов день я все больше становлюсь тем, кого ты не знаешь. Это просто отвратительно, – переплетает их кисти, подойдя еще ближе. – Не говори, что это не так. Это так и ты это знаешь. Мой блокнот тому подтверждение. Я уже не тот, кем был, сколько, полгода назад? Когда все это началось. Я прошел долгий путь, ты сделал меня лучше, нежнее, более открытым, а я все сломал и погубил все твои труды в своих страхах. Я оттолкнул тебя, сделал больно, – подносит его руки к своему лицу и утыкается лбом в костяшки. – Я все испортил, потому что боюсь и не знаю куда деть свой страх. Впервые я даже не знаю как с ним бороться. Наши жизни слишком зависимы от многих вещей, мы не простые обыватели и нам не дозволены многие вещи. И именно то, что нам не дозволено – меня и пугает. Что если я оступлюсь? Что если изменюсь настолько, что стану покореженной и самой ужасной версией себя? Я не смогу быть с вами, когда стану таким. Я не смогу вас защищать, тебя. Я просто в принципе не смогу быть. И тогда все рухнет. Сломает и упадет в пропасть. Я потяну вас за собой. Этого нельзя допустить. Нельзя.

– Я хочу, – в горле ком, а Намджун трется о тыльную сторону его ладони носом. – Хочу с тобой. Мне неважно где, как и какой ты. Ты это всегда ты. И ты не один такой, Наму. Не один боишься, не один ломаешься, не один меняешься. Ты не можешь быть один. Все мы такие же как ты, все мы боимся и все мы боимся однажды обернуться и не увидеть там шестерых человек, которые всегда поддержат, обнимут, примут любым. Мы боимся не увидеть тебя. Ты наш герой, наша защита даже тогда, когда ты сам этого не замечаешь. Ты так долго и упорно трудился, что мы под защитой просто от того, что ты рядом. Я под защитой. Был всегда и буду, даже если ты исчезнешь. Ты одним своим существованием, даже если не рядом, оберегаешь меня, – он отнимает одну руку, видит, как напрягается Джун, но спешит вернуть касание, устроив кончики пальцев на теплой щеке; тянет вверх, заставляя посмотреть на себя. – Ты сделал мне больно. Ты сломал меня. Ты извинился и наконец сказал в чем дело. Ты прощен. Я сделал тебе больно. Я сломал тебя. Я ничего тебе не сказал. Я не извинился.

– Ты не должен…

– Нет, должен. Прости меня, – гладит по лицу. – Мне жаль. Мы оба виноваты. Мы оба, наверное, не готовы, но при этом так поехали крышей, что уже просто не можем друг без друга, – неловко улыбается. Перед глазами плывет из-за сдерживаемых слез. – Не можем же? Я же не один, да?

Намджун слышит и видит, как тяжело даются старшему эти слова, как ему больно и все у него внутри рвется на части:

– Конечно не один, хен, – он обнимает его лицо ладонями и утирает нескатившиеся вниз слезы. – Боже, конечно нет! – сталкивается с ним лбами и Сокджин перемещает руки ему на талию. – Но нам нельзя, хен. Нельзя. Нас возненавидят. Мы всех подвергнем опасности. Этого нельзя допустить, ты же понимаешь?

– Понимаю, понимаю, – слезы катятся ручьями и теряются в чужих руках. – Я еще никогда так сильно не ненавидел свою жизнь.

– Если бы не она, то меня тут не было бы, – целует в кончик носа. – Ну же, хен. Не плачь. Прошу тебя.

– Да, ты прав, – смеется сквозь раздирающую грудь скорбь. – Я не могу. Не могу не плакать.

– Хен, – Джун растерян. Он буквально чувствует все то, что чувствует Джин и не знает что делать. Что делать с собой? Своими чувствами? Что?! Скажите ему что! – Хен, – крепко обнимает его за шею, вжимаясь изо всех сил. Если бы он знал, что делать с собой, то он помог бы Джину. Но он не знает. Не знает, чтоб его! – Хен, я не знаю что мне делать. Скажи. Скажи, что мне сделать. Прошу тебя.

– Я не знаю. Не знаю, Наму, – срывается в окончательные рыдания и Намджун понимает, что плачет тоже.

Плакать вместе. Такая прекрасная и непозволительная роскошь. Прямо сейчас она есть и она в их руках разливается совместными дыханием и слезами. Джун обнимает его, шарит руками по телу, целует в висок и утыкается носом в шею, дыша знакомым запахом знакомого до мельчайших подробностей тела. Сокджин дрожит и касается в ответ, подставляется под неуловимые поцелуи и греет руки о его горячую поясницу. Он громко дышит, хлюпает носом и тихо зовет его «Наму» прямо как до ссоры.

Когда все это случилось? Полгода ли назад? Не раньше?

Конечно раньше. Намного раньше. Задолго до того, как Джин разрешил быть гиперзаботливым. И именно это их и сгубило. Они не пресекли на корню зарождающуюся обоюдную привязанность, позволили ей захватить их, а потом и проявить себя, что привело к разрушительным последствиям.

Они сломались под гнетом собственных чувств и в итоге остались ни с чем.

– Мы этого не сказали, хен, – почти час откровений и слез позади и Джун чувствует как утекают их последние минуты. – Значит это неправда. Этого не было. Мы все придумали. Да? – в последний раз коротко чмокает куда-то в щеку и отстраняется, оставляя руки на чужой шее – ворует тепло.

У Джина сердце рвется на части, увядая и потухая. Он не хочет врать. Ни Наму, ни себе. Но это нужно сделать:

– Да. Это неправда. Мы все выдумали и это сплошная ложь.

Неправда. Неправда. Неправда.

Они врут. Это не ложь.

Было. Ведь было же? Ему же не приснилось?

– Хорошо, – Намджун улыбается через ломающую ребра боль и делает шаг назад, лишая своих прикосновений.

Сокджин перехватывает его кисти:

– В последний раз, ладно? – смотрит мокрыми, опухшими, полными надежды и самыми прекрасными во всем мире глазами.

– Конечно, – возвращает руки на место, делает шаг вперед и накрывает чужие губы своими. Они соленые и липкие от соплей, стекающих с носа. И это жестокая реальность. Не красивая, волшебная и сказочная, как в книгах, а настоящая, неприкрытая ширмами и милыми картинками.

Поцелуй отчасти отвратителен из-за их слез и вязкой от плача слюны и мокроты, вставшей в горле и на кончике языка, но, твою мать, какой он нужный. Какой приятный и ласковый. Джин под его руками такой мягкий и теплый, почти горячий, пластичный и легко поддающийся любому, даже самому маленькому движению. Он жмется к нему, обвивая руками и будто плавится, отчего Джуну приходится прижимать его к себе изо всех сил, держа на ногах.

– Все. Хен, нам надо… – дыхание кончается и Намджун отстраняется, все еще боясь отпустить. Сокджин будто дрожит и вот-вот упадет. Но вместо этого он выверенным движением утирает запястьем нос и ладонью глаза, а потом кладет руки Джуну на шею:

– Еще, – сокращает расстояние между ними и впечатывается в чужие губы с новыми силой и отчаяньем, кусается и лезет языком почти в глотку, словно помечая. На этот раз уже Намджун не знает что делать и куда себя деть. Он таит, поддаваясь чужим чарам, и кажется лишается рассудка. Джин его личный врач, использующий запрещенное лечение. Он положил его на стол и сделал ему лоботомию и теперь Джун полностью в его власти: лишенный разума, беззащитный и бесполезный, нуждающийся в нем и до такой степени безвольный, что без чужого взгляда не сможет шевельнуть и пальцем.

Это ненормально. Это нездорово. Это помешательство.

Они ненормальны. Они нездоровы. Они помешались.

И сейчас это кажется простой и доступной истиной. Как они раньше этого не понимали?

– Наму, держись, – шепчет ему прямо в губы, давая вдохнуть, утирает другой рукой его нос и глаза. – Знал бы ты как сейчас выглядишь, – как-то по-пьяному довольно улыбается и перемещает руки ему на бока, пока сам Джун мотается в его руках безвольной куклой.

– Что? – он ничего не понимает, но ему так чертовски хорошо. Что вообще происходит? Где он?

– Ничего, малыш. Ничего, – впивается зубами в чужую нижнюю губу и у Намджуна внизу живота собирается горячий ком – он мычит.

– Хен, перестань. Я же сейчас просто… – задыхается, не зная, как сказать и что сказать.

– Это последний раз. Дай мне сделать то, что я хочу, – утыкается лицом ему в шею и глубоко вдыхает запах геля для душа. – Блять. Хочу, чтобы пахло тобой, – ведет языком по коже, стараясь ощутить ее вкус. Руки гладят поясницу, ползут ниже и, подняв резинку домашних штанов и боксеров, устраиваются на ягодицах.

Джун издает неясный звук похожий не то на писк, не то на ойканье:

– Хен! – но не останавливает его, а лишь цепляется за его плечи, впиваясь в них короткими ногтями.

Дверь не закрыта и Чонгук врывается в комнату даже без стука. Красный, взъерошенный и запыхавшийся. Глаза лихорадочно блестят.

– Джун-хен! Я все обыскал и нигде не могу… найти, – замирает, открыв рот. Картина, представшая перед его глазами, доходит до него не сразу, поэтому он смотрит, смотрит, смотрит и смотрит. А когда наконец понимает – сжимает ручку двери до побеления костяшек и хочет уйти, но ноги будто вросли в пол.

Намджун где-то не здесь. Он далеко-далеко в мареве тепла, запаха Сокджина и удовольствии от такой необходимой близости. Джин более приближен к реальности, но не видит смысла отпрыгивать от своего как ошпаренный – их уже застукали, это бессмысленно. Поэтому он просто медленно поднимает руки обратно на поясницу и замирает, пряча лицо в шее.

– Я. Эм. То есть. Извините, – тело наконец начинает слушаться. Чонгук делает шаг назад и тихо прикрывает дверь.

В комнате повисает тишина, нарушаемая лишь их дыханиями.

– Кто это был? – Джун пускает пальцы в волосы Джина на затылке, массируя кожу головы.

– Гуки, – тот ведет носом к его плечу.

– Ясно, – изгибает шею, давая больше места, и шумно втягивает воздух через нос. – Давай.

Сокджин целует, а потом впивается в кожу зубами: больно и долго.

Намджун натужно выдыхает и перебирает волосы Джина, жмурясь:

– Хорошо.

Когда старший отстраняется – остается синяк. Он четкой формы зубов и постепенно наливается фиолетово-зеленым оттенком. Джин удовлетворенно выдыхает и гладит оставленный след, который будет сходить минимум неделю. Целую неделю Джун будет его. Хотя бы неделю.

– Ну я пойду? – в последний раз гладит теплую кожу и полностью отстраняется.

Намджун кивает ему:

– Да, думаю да, – он накрывает укус ладонью, пытаясь сохранить ощущение чужих зубов в своей плоти. – Что нам делать с Гуки?

– Я с ним поговорю, как только приведу себя в порядок, – разворачивается и идет к двери; замирает, открыв ее. – Прощай? – оборачиваться не хочется, потому что тогда он не сможет уйти. Просто не сможет.

– Прощай, родной, – крепче сжимает свое плечо, впитывая в себя укус.

Джин уходит, а Джуну куда-то на подкорку впечатывается его широкая спина, затылок и закрывшаяся дверь. Теперь этот образ будет преследовать его ночами и никогда больше не оставит. Он запомнит этот момент навсегда.

Сокджин заходит в ванную, закрывается на замок и прижимается спиной к холодной плитке, пряча лицо в ладонях:

 – Черт возьми. Почему? – вопрошает в пустоту, но в ответ слышит лишь стук капель из подтекающего крана над раковиной. – Так, ладно, Джин. Ладно. Поплачешь потом, – утирает хлюпающий нос. – Сейчас Гуки. Надо к нему. Поговорить, – он умывается ледяной водой, пытаясь охладиться – выходит плохо. Глаза все еще опухшие и красные, но как же плевать. Снаружи он еще конфетка по сравнению с разрухой внутри, поэтому все отлично! Все просто прекрасно. Потрясающе.

Осталось только потрясающе поговорить с Чонгуком и надеяться, что он их не возненавидит. Пожалуйста, пусть он только их не возненавидит.

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», – думает, смотря на свое отражение в зеркале и истерически прикидывая что можно сказать и как оправдать свои и чужие действия.

Джин разворачивается. Его взгляд падает на стиральную машину. На ней лежит небольшая стопка грязной одежды, а на самом верху футболка Намджуна. Он берет ее и прижимает к носу, глубоко вдыхая знакомый аромат, раньше, чем успевает это осознать. Пахнет дезодорантом, гелем для душа, неясной смесью запахов их общежития и совсем немного потом. На вороте красное пятно, должно быть кетчупа. И чистоплотный Сокджин снимает свою: белоснежную, выглаженную и пышущую кондиционером и новизной футболку – и надевает чужую. Сразу становится спокойнее. Слезы решают, что готовы подождать еще по меньшей мере час. Этого времени должно хватить для разговора.

Макнэ всегда был добрым, понимающим и маленьким, хоть со временем и вымахал до размеров титана, накачался, да еще и тату с пирсингом сделал. Он улыбался милой обезоруживающей улыбкой и все были готовы бросить мир к его ногам лишь бы снова увидеть эти зубки и сощуренные глаза. Джин не был исключением и сейчас он очень надеялся, что Чонгук ему улыбнется точно также, как и всегда – ярко и светло, доверительно. Иначе он точно не переживет этот день.

– Гуки? – Сокджин неуверенно стучится и заглядывает в комнату.

Тот сидит на постели в позе лотоса, прислонившись спиной к стене (прямо как Джун), и смотрит в никуда. Но звук чужого голоса вырывает из мыслей:

– Хен, – Чон ведет плечами, смотрит на него и улыбается. Также, как и всегда. Ничего не изменилось. Как хорошо. – Проходи, – выпрямляет ноги, свешивая их с края, и стучит по месту рядом с собой.

Джин заходит, тихо прикрывая дверь, и опускается на матрас на почтительном расстоянии, но Чонгук притирается своим бедром к его и с ходу показывает, что нет необходимости держать дистанцию. Ким облегченно выдыхает.

– Это Джуна? – кивает на футболку и у Сокджина краснеют кончики ушей.

– Ага, – кладет руку на грудь, стискивая ткань. Намджун здесь, он рядом, он касается его, пусть и всего лишь своим запахом – все в порядке, Джин в безопасности.

– Слушай, хен, – отводит глаза. – Я ничего не имею против. Я знал.

– Знал? – Джин смотрит на него удивленно и хлопает ресницами.

– Ну не в буквальном смысле, – немного мнется, ерзая, а потом и вовсе кладет руку тому на коленку, стараясь наладить контакт, чтобы показать, что не осуждает его. – Предполагал, догадывался. Моментами было почти очевидно, что что-то между вами есть, но не более. Не было никакого подтверждения или чего-то в таком духе и я просто не лез. В конце концов это ваше дело и когда вы посчитаете нужным, тогда и скажите, верно?

– Да нечего говорить, – тяжело выдыхает.

– В каком смысле? – наконец поднимает на него взгляд и озадачено хмурится.

– Сегодня был последний раз, – неопределенно машет рукой, – всего этого. Мы оба так решили.

– Но… почему? – Чонгук решительно не понимает. Когда он зашел, то старшие выглядели такими уединенно-счастливыми в своей близости, довольными происходящим. Такими увлеченными.

Сокджин смотрит ему прямо в глаза и приподнимает уголки губ в до боли грустной улыбке. У Гука все ухает вниз. Он все еще не до конца понимает, но отчетливо чувствует чужие терзания и отчаяние, поэтому крепко сжимает колено старшего, пытаясь поддержать.

– Ясно, – его голос звучит также убито и тускло, как выглядят глаза Джина. – Прости, хен. Мне следовало догадаться самому.

– Нет, Гуки. Тебе ничего не следовало, – треплет его по голове. – Спасибо, что понял. Этого уже много.

Они недолго молчат. Тишина окутывает их пушистым пледом и прячет их боль, помогает расслабиться и насладиться застывшим мгновением. Они понимают друг друга. И это так хорошо.

«Хоть что-то хорошее сегодня все же случилось», – мелькает на периферии, когда Сокджин встает, отстраняясь.

– Я пойду.

– Конечно, – Чонгук смотрит вслед старшему и окликает его уже когда он переступает порог: – Хен.

– Да? – оборачивается.

– Я всегда на вашей стороне.

Джин улыбается:

– Я знаю, Куки. Спасибо.

Дверь закрывается и макнэ остается один. На этот раз тишина давит на него, приколачивая к месту.

Чонгуково «Как это все грустно» повисает в воздухе тяжелым смогом и остается неизменной аксиомой.

End of part I