Тревога разъедала. Тревога разносилась с кровью по всему телу и приливала в каждую конечность. Тревога тряслась и тремолировала. Тревога — глупая, стыдная тревога — колючкой застряла между легкими. Пережала горло.

Элайджа был человеком образованным — уж чему-чему, а рациональному мышлению его научили. Как это часто бывает, теория с практикой не пересекались — черта с два. Рациональное мышление говорило так: беспокоиться не о чем. Тони — сам ведь сказал — скоро вернется. Ну и что, если «точно ищут всем Лондоном». Ну и что, если, как показал опыт, быть осторожным Тони не умеет. Ну и что — переживать-то пока не о чем. А проблемы надо решать по мере их поступления. Так говорило рациональное мышление. Затем оно добавляло: и вообще — с какой стати мы теперь о нем так печемся? Не хватило что ли? Надо еще в чем-то разочароваться, а то в тот раз было мало?

Тони, чертов Тони. Еще этот концерт устроил в каюте. Еще и морозился всю дорогу — нет бы подойти извиниться! Нет бы хоть попрощаться, спасибо за плащ и приятную компанию, что бы я без вас делал, пятое-десятое… Нет ведь. Упрямый, гордый, невыносимый в каждом своем проявлении. С какой стати так о нем переживать? Скоро вообще — домой. И пусть все горит, никаких больше морей, галет, пиратских капитанов и англичан вообще. К черту — да здравствует нормальная жизнь.

Рациональное мышление казалось немного обиженным, но вещи, впрочем, говорило дельные.

К несчастью, в голове Элайджи рядом с рациональным мышлением рычало и металось косматое непричесанное нечто. Природная чувствительность — так говорила матушка, а отец говорил — тряпка, и в целом был прав. Как бы то ни было — тревога вгрызалась в Элайджу, как голодная собака в кость.

Пропадет. Не вернется. А без него… А как без него вообще?

Вот же идиотская привычка — романтизировать людей, проявивших хоть каплю человеческого отношения. А еще дурацкая привычка — романтизировать красивых людей. Или людей, умеющих производить впечатление. Будто ни разу не ошибался.

Элайджа злился — на Тони, на ситуацию, на себя в первую очередь. Только тревога от этого не уходила. Тревога зудела под кожей и ломила мышцы. Элайджа поднялся на верхнюю палубу — может, станет хоть немного легче?

Больше не пахло морем, и воздух перестал быть во все стороны необъятным. Пахло затхлой Темзой, пыльным городом и печным дымом. А еще было тесно — Элайджа с удивлением заметил, что когда с одного берега видно другой, пространство сужается в узенькую колею.

Под ногами палуба покрывалась мелкой темноватой крапинкой.

— Ты чего вылез? Дождь начинается, не хватало заболеть еще. Если ты по моему недосмотру сляжешь, Тони мне голову открутит и к столу подаст, — тон у Джульетты был родительский, деловито-мамский.

— Подышать.

— Дыши резче. Раз-два, давай. Подышал? А теперь брысь обратно, у тебя в каюте окно открывается. Сейчас остальных загоню.

Возвращаться в каюту, где неясная нервозность уже пропитала каждую половицу, было невыносимо. Элайджа, захватив свечу и книгу, забился в угол столовой на какие-то ящики. Он усиленно пытался читать, но взгляд постоянно соскальзывал сквозь текст в пол и отказывался воспринимать хоть что-то. Элайджа очнулся, когда на странице расплылась увесистая капля, тотчас размывая текст. Из щели в полу верхней палубы потихоньку текла дождевая вода. Снаружи стучало и гремело.

— Его долго нет, — сказал Элайджа, не рассчитывая, что кто-нибудь его услышит. Разговор с самим собой обычно успокаивал.

— Вернется, куда денется. Он живучий как крыса, — отозвался Дима из другого угла.

— А вы чего здесь?

— Не спится, тебе какое дело?

Обычно пираты старались урвать каждую секунду сна — Питер мрачно называл это «если завтра умирать, то хоть выспаться».

— Да никакого, — справедливо рассудил Элайджа. А потом все-таки не выдержал: — За него переживаете что ли?

Дима рассмеялся. Громко.

— Еще чего!

И замолк.

Элайджа привык не лезть в душу — ничем хорошим это никогда не заканчивалось.

— Он раньше таким не был, — помолчав, продолжил Дима.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, до всей заварухи. С ним было веселее раньше.

— До всей заварухи — вы намекаете, что до меня?

— Много чести, — хмыкнул Дима. И снова на несколько секунд показалось, что разговор окончен. — Но если честно — до тебя в том числе.

Здравый смысл говорил, что на его слова не стоит обращать внимания — подумаешь. Грязный пират. Необразованный. Вечно пьяный, еще и с гитарой своей… А виной и обидой все равно ущипнуло.

— И чем же я виноват, позвольте спросить? — вспыхнул Элайджа. — Сдается мне, Тони человек взрослый и сам способен за себя отвечать.

— А вот в этом ты ошибаешься. Ничерта он не взрослый, ума еще меньше, чем у меня, только пафоса нагоняет. А как ты появился, так вообще. В общем, Джульетта уже на вас так смотрит… Короче, когда она так смотрит, она не ошибается.

Элайджа из Диминой речи не понял примерно ничего. Но на всякий случай обиделся.

— Боюсь, все это не то чтобы моя проблема.

— Я тебе вот что скажу, приятель. Держался бы ты от него подальше. Обманывать ожидания — его хобби.

— Так говорите, будто он нанес вам личное оскорбление. Не за вас ли он убил человека?

— И что мне теперь, обосраться?

Снова замолчали. Дима нервно забил трубку, просыпая табак, и закурил. Тони обычно этого не разрешал — чтобы закрытые палубы не провоняли.

— Я не просил себя спасать, — выплюнул Дима. — Последнее, что мне нужно — чувствовать за его поступки какую-то вину или ответственность.

— Умоляю, не делайте вид, что не рады, что спаслись.

— Если теперь мне всю жизнь придется оправдываться за это перед выскочками вроде тебя, то нет, не рад.

— То есть, вы собираетесь делать вид, что в этом вовсе нет вашей вины?

Дима густо выдохнул дым. Посмотрел грозно, но все равно как-то жалобно-щенячьи.

— Вот честно — рожу бы тебе начистил. Но драться с заведомо слабым противником неблагородно. И Тони голову открутит. Ты же у него теперь…

— Кто?

— Сокровище, блядь, местное. Носится как с писаной торбой. Забей, короче.

Элайджа поморщился, когда дым трубки долетел до его угла.

— Вы что-то скрываете, Дмитрий. Могу я поинтересоваться, что у вас случилось?

Дима уставился на него круглыми глазами и хватанул ртом воздух, теряясь от возмущения.

— Иди к черту, ладно? Не смей лезть мне в душу.

— Хорошо, я иду к черту.

Дима закашлялся, подавившись дымом, и демонстративно отвернулся. Элайджа снова открыл книгу и осознал, что вообще не понимал, что происходит и в какой момент он окончательно ушел в свои мысли. Он отлистал две, пять, пятнадцать страниц назад и начал бесполезное бездумное перечитывание второй раз. Почти угнался за смыслом и почти забыл о присутствии Димы.

— Мы с ним были знакомы, — послышалось из противоположного угла. Элайджа вздрогнул.

— С кем?

— С Тони, с кем же еще. Еще до всего. Вообще всего. В Лондоне. У него был прикол такой — водиться со всякой шушерой вроде меня. Из тщеславия, думаю.

Обострять Элайдже не хотелось, но внутри что-то так неоднозначно дернулось, что он не сдержался:

— Почему вы его так ненавидите? В смысле, вы ведь даже мысли не допускаете, что ваше общество могло просто быть ему приятно.

Дима рассмеялся клубистым дымом.

— Я просто хорошо его знаю. А ты — нет. Поэтому скажу: когда ему надоест, ему станет на тебя глубочайше плевать. И он тебя кинет так же, как кинул меня после той истории с дочкой лорда.

— Что за история, позвольте поинтересоваться?

— О, так ты хочешь посплетничать?

Лицо Димы — подростнически ехидное, веселое, колкое.

— Это немного мерзко, но мы уже начали.

Дима злорадно облизнул губы.

— Держу в курсе: ты можешь в нем разочароваться, но лучше сейчас, знаешь. Короче, была у нас наша прекрасная молодость, бухло рекой, какое-то самое днище Лондона, Тони тогда раз в сто был интереснее, чем сейчас. У него был бунт какой-то против предков, что ли. И он мне рассказал как-то, мол, пятьсот тысяч лет назад трахнул дочку лорда, ну бывает, ну случается. Вышло так просто, он тогда совсем пизденышем был, а она как-то удачно так подвернулась и давай на него вешаться. И вроде как история старая и забытая, что-то там она ему предъявила, когда поняла, что под венец он не собирается, ну и замяли как-то. А потом — прикинь — снова объявилась через кучу лет, когда мы с Тони уже общались. Отцу его какие-то необъяснимо огромные деньги привалили, ну и она, видимо, решила вспомнить, что у нее есть грязная история, чтобы замуж выйти. И Тони, понятное дело, отказал. А она — блядь, знаешь, что она сделала?

Элайджа, не в силах выдать что-то внятное, приподнял подбородок, ожидая продолжения.

— Утопилась нахрен! В сраной Темзе! Утопилась, блядь, понимаешь? — Дима выразительно посмотрел на Элайджу, как бы ожидая реакции, и, удовлетворившись, видимо, его ошарашенным лицом, продолжил: — И вот с того момента все пошло наперекосяк. Он слетел с катушек, перестал со всей нашей компанией общаться, возомнил из себя не пойми что. Пришел ко мне, когда в голову втемяшилось в пираты уйти. Но с тех пор — черт возьми, он делает вид, что меня почти не знает! И вот это вот снисходительное его отношение постоянное, будто с одной кружки не пили, будто в одни драки не ввязывались. Вот такой он человек, короче. Все может быть отлично, а потом ему надоест — и ты никто. Потому что его на самом деле ничего, кроме собственной персоны, не интересует. Вот такая херня, Элайджа.

Элайджа заставил себя кивнуть, мол, понял. И Дима, предложив трубку и получив отказ, ушел — наверх куда-то, на колотящуюся от грозы палубу, оставляя Элайджу в лохмотьях собственных чувств.

***

Не спалось. Не жилось, не дышалось. Гроза отгремела. Вся команда отправилась спать. Элайджа переворачивался с боку на бок в каюте, грыз губы, бегал взглядом по натюрморту с лягушками и чувствовал себя безбрежно несчастным. Тревога перемешалась с сомнением. К черту, все было не так — все перемешалось со всем, и эмоции напоминали бесконечную рябящую кашу. И самое страшное — все, что Элайджа узнал, ни капли не помогало не переживать.

Больше не получалось думать о том, что Тони на глазах Элайджи убил человека. О том, что еще раньше он стал причиной смерти девушки — тоже не получалось думать. Потому что этими эмоциями управляли рациональность и гуманизм, а Элайджей — что-то первобытное, простое, стыдное. Что-то вроде «а как без него», что-то вроде страха и потребности защититься, что-то вроде отчаянного желания удержаться за родной и приятный мир, ставший за последнее время почти единственным возможным.

Тони убивал — прямо и косвенно. Предавал — по словам Димы. Вел себя как свинья — по мнению Элайджи.

Но сейчас, когда его не было рядом, и тревога выгрызала во внутренностях норы и ходы, Элайджа был готов простить ему все на свете и выписать несколько индульгенций на будущее.

На цыпочках Элайджа вышел на верхнюю палубу. После грозы воздух пах простором и новью. Мокрые доски причмокивали под ногами. Тишина Лондона бархатисто обняла уши и внушила ложное чувство спокойствия. И казалось даже (как всегда кажется ночью), что жизнь будто отдельно, а ночь — отдельно. Ветер заполз под рубашку, окунув разволновавшееся сердце в прохладу.

Но легче не стало. Элайджа понятия не имел, сколько времени, и на часы ему смотреть было страшно, но с каждой секундой внутреннее чувство все громче вопило — скоро рассветет, совсем скоро. Это значит — «уплывайте без меня и выбирайте нового капитана». Элайджа был уверен, что из уважения к Тони никто бы не смел пренебречь его последней волей.

Хотелось, конечно, сойти на берег и помчаться его искать. Но как, где? В незнакомом городе совершенно безоружным (как будто оружие бы помогло — Элайджа не умел его даже держать), рискуя пропасть и подставить всю команду. Нет, абсолютно невозможно.

Что-то зашуршало, зашелестело, захлюпало по брусчатке на набережной. Свеча в темноте показалась ярче солнца.

— Извините! Вы случайно не знаете чего-нибудь об Энтони Стелларе?

Голос был молодой и звонкий — Элайджа вздрогнул от созвучия знакомого имени и тут же осекся — вдруг уловка? Вдруг его пытаются вывести на чистую воду, чтобы схватить и повесить всю команду?

— Я понимаю, как это выглядит, — продолжил голос, обладателя которого в свече было почти невозможно разглядеть. — Дело в том, что он в беде. Я — друг. И если вам важен Стеллар, возможно, без вашей помощи он не справится.

— Почему я могу вам доверять? — несмело отозвался Элайджа.

— Как только вы спустите трап, я подниму руки над головой, и вы увидите, что я не причиню зла. Единственное оружие, которое у меня с собой — его оружие. И я немедленно передам его вам.

Между оголтелой тревогой и здравым смыслом второй побеждал в Элайдже не всегда. Между страхом смерти и робкой надеждой первый не имел никакой силы.

Поднявшись по трапу, незнакомец оказался человеком молодым и мягким.

— Как вы нашли этот корабль? — настороженно спросил Элайджа, краем глаза высматривая, нет ли за юношей хвоста.

— «Новая Атлантида». Стеллар упоминал Бэкона, и мне показалось, это какой-то знак. Но я ведь не ошибся, верно?

Элайджа повернул голову, пытаясь изучить каждую черту лица и найти в нем признак лжи.

— Не ошиблись. Но без глупостей. Прямо подо мной — целая команда вооруженных головорезов, и если вы…

— Я понял. Никаких глупостей. Как к вам можно обращаться?

— Элайджа. Вы?

— Юджин, приятно. Давайте считать, что формальности соблюдены. Каждая секунда на счету.

С этими словами Юджин сбросил на пол мешок и плащ со знакомой красной подкладкой. Шпага звякнула о пистоль.

— Стеллар в тюрьме, — продолжил Юджин. — И на рассвете его повесят в Тайберне.

И черт бы с ним, будить пиратов — Элайджа кое-как справился. Совсем другое дело — заставить их поверить какому-то проходимцу. Не ловушка. А вдруг нет? А вдруг без нас не справится? Дьявол, вы же знаете, как он безрассуден!

И, наконец, финальное: «Тогда я пойду один! Вы знаете, что он с вами сделает, если вы меня потеряете?».

Таким образом, убедительными уговорами и благородным шантажом команда собралась. Диму взяли, потому что он вырос в Лондоне — знал город. Алекса и Питера — потому что они умели стрелять и драться. Джульетту — потому что без ее командования все бы развалилось. Элайджу — потому что он упрямый осел.

Юджина отправили домой с богом, пока не передумали.

Послегрозовой Лондон был тих и замкнут, и тянулся во все стороны, уходя под землю темными волнистыми мазками отражений. Сапоги стучали по рябой брусчатке. Шли молча, очень быстро, надеясь перегнать солнце. Будто по велению неопределенных сил хаоса, из-за спин, как из ниоткуда, блеснул экипаж. Блеснул — и скрылся в ночи.

— Чего ждете, идиоты? Вы пираты или где?! — встрепенулась Джульетта, но было уже поздно.

— Ага, а ты попробуй догони их!

Покрутившись в нелепом замешательстве, все поняли, что шанс упущен безвозвратно. Оставалось ждать следующую случайную карету — по крайней мере, сейчас это казалось самым быстрым способом добыть лошадей, не посвящая в план никаких посторонних.

Шли долго и куда попало — вдоль набережной (Элайджу ущипнуло мыслью, что несколько часов назад здесь шел Тони) было гулко и издевательски пусто. Элайджа чувствовал в гортани рой маленьких фруктовых мушек — паника. Глупая голова против воли начинала думать о Тони как о мертвом. Перед глазами стояли драгоценные глаза, мужественный монолит лица, веселые губы, волосы (бесконечно незаконные блестящие длинные волосы!), крепкое тепло руки, за которую единожды удалось взяться — и все в сиреневой дымке какого-то недосягаемого трагизма.

Слово «влюбленность» вдохнулось с прохладным ночным ветром.

И выдохнулось просто, как цветущий дурманный дым.

Все стало очень просто, очень лирически-тоскливо, и даже возможная смерть объекта (как оказалось) трепета виделась досадной преградой страдающего романтического героя. Все стало очень понятно — вот, как это называется.

И, стоило Элайдже это осознать, мир пришел в движение. Заколошматил колесами по граням камней. Затопал, закричал на разные голоса. Оглушенный Элайджа неуклюже посторонился, чтобы новый мир ненароком не зашиб его сапогом.

Пираты кое-как вскарабкались на подножки и, убедительно угрожая незаряженными мушкетами, выгнали из экипажа несчастного перепуганного кучера, полную даму и усатого джентльмена. Джентльмен даже начал нервно выворачивать карманы, но деньги остались без внимания.

— Сюда, сюда! — закричал Алекс.

На место кучера ввалился Дима — как оказалось, зря. Стоило Элайдже только вскочить на подножку и вслед за Джульеттой рухнуть на сидение, лошади рванули так, будто за ними гналась волчья стая. Экипаж затрясло.

— Господи, Дима, мы не давали согласие на групповое самоубийство! — крикнула Джульетта, одной рукой держась за плечо Элайджи, а второй пытаясь зацепиться за потолок.

— Я что, виноват? Будто вы умеете управлять каретой, умники!

Экипаж был форменным апокалипсисом: тарахча, грохоча и подпрыгивая, сбивая колеса о камни, он понесся по лондонским туманам и лужам.

— Ты хоть представляешь куда едешь? — спросил Питер, дрожа голосом в такт тряске.

— Я в этом городе всю жизнь прожил, ты как думаешь? — перекрикивая шум, весело ответил Дима. Далее он пустился в объяснения, как сейчас срежет, чтобы поскорее добраться до Тайберна — но Элайджа едва ли что-то слышал, да и не вслушивался.

Мир звенел, грохотал, дергался. В стык между небом и землей потихоньку протекал свет. Новорожденной душой Элайджа остро чувствовал каждое движение воздуха, и оно приводило не то в восторг, не то в отчаянье — в общем, истерически-тревожная, горячечно-нежная пена влюбленности настигла только сейчас — когда для нее нашлось настоящее, полновесное слово. До этого слова не было ничего, и — Элайдже сейчас казалось — после ничего не могло быть. Зато в нем помещался весь известный мир — излет ночи, влажная легкость после грозы, брусчаточное стаккато, в клочья искромсанные нервы, болезненная потерянность после бессонной ночи, Тони, Тони, Тони, Тони, губы и челюсти, плечи и волосы, теплая пристань рук, в которую сейчас — единственную — хотелось вцепиться…

Вцепиться удалось в тонкое, но крепкое плечо Джульетты — на несколько мгновений экипаж почти встал на два колеса, едва вписываясь в поворот.

— Дима, мать твою! У тебя глаза где, на заднице? — крикнула она, стряхивая руку Элайджи.

— А я что, виноват? Тут темно, я нихера не вижу! Ну камень там, ну что дальше!

— А то, что ты пытаешься нас всех угробить!

— Да господи, я вообще не нанимался спасать вашего драгоценного! Я делаю что могу, ясно? Он в говно ввязался, а виноват, как всегда, Дима!

Странно было теперь ловить Диму на лукавстве — но Элайджа ведь знал, что Тони и для него много значит. И нет, Дима не нанимался спасать «их драгоценного» — он бы и сам сорвался, если бы никто не смотрел. Возможно, каждый из их импровизированной команды сорвался бы.

Под бодрую перепалку — естественный аккомпанемент бытности пиратов — за дорогой уже почти не следили. До тех пор, пока воздух не завибрировал в зычном, громком ржании — а потом повело так, что схватиться за соседку Элайджа уже не успел.

— Крысы, бляди такие! — раздался голос Димы несколько грохочущих секунд спустя. — Дьявол, вы хоть живы?

Элайджа не был уверен — плечо и бедро, на которые пришелся основной удар, пульсировали тупой болью, а одно предплечье было придавлено Джульеттой. Она, впрочем, грязно выругавшись, поменяла положение, лихо подтянулась на руках и вылезла из какого-то люка наверху. Стало ясно: люк — это бывшая дверь. Оси координат сошли с ума и перемешались.

— Руку давай, дохлик, — буркнул Алекс, помогая Элайдже вылезти.

Карета лежала на боку. Испуганные растерянные лошади переминались с ноги на ногу, как нашкодившие котята.

— Какого хера, Дима? — теперь Джульетта звучала визгливо и взвинченно.

Элайджа выдохнул: если эти двое продолжали ругаться, все шло своим чередом.

— Лошади испугались крысу! Я сам видел! Крыса была огромная и похожая на тебя!

— Ты… Да ты…

Пока Джульетта придумывала оскорбление поизощренней, Элайджа решился на, возможно, храбрейший поступок в своей жизни.

— Давайте не будем терять время! Нам надо поднять карету и…

— Не смеши меня! Поднимать — это еще на полчаса работы, — деловито отозвалась Джульетта, мгновенно забыв ссору. — Мы с Алексом и Питером возьмем лошадей. Вы сидите здесь. Вас на обратном пути перехватим. Даже быстрее будет. Дима, куда нам?

Дима объяснил маршрут — сбивчиво, путано, но от общей мысли, что до Тайбернской виселицы осталось недолго, становилось хоть чуть-чуть спокойнее. Элайджа хотел, честно хотел вызваться на спасение. Но Элайджа был трус — собственную трусость он оправдывал весьма правдоподобно: что, мол, с лошади без седла он свалится, да и полезным не будет. Это, в целом, было правдой. Но Элайджа — все еще — был трус.

Все было какое-то быстрое, заполошное, невнятное, шатко-валкое. Когда за уезжающей троицей растаяла поднятая копытами пыль, уши утонули в забытой тишине. Одинокая дорога (едва ли шире экипажа) посреди высокой травы уходила к туманному горизонту и медленно озарялась предрассветным серебром. Распушившиеся, как жирные голуби, кусты блестели мокрыми листьями. Чуть дальше голубели холмы, немного похожие на осевшие к земле облака. Копошились насекомые, мыши, может, даже крупные городские крысы — исчадия грязного старого Лондона. Карета — пьяная расстроенная барышня — лежала в мягком от травы кювете. Быть может, спала.

И стало вдруг страшно-страшно, до болезненного скручивания в районе диафрагмы страшно, что в этом бледном предрассветье, едва-едва начинающем отливать пыльной абрикосовостью у края неба, Элайджа сегодня потеряет едва обретенного, едва понятого возлюбленного — а глупые кусты продолжат быть похожи на жирных голубей, и крысы продолжат копошиться в серых сорняках, и жизнь продолжит не иметь никакого смысла.

— Я знаешь, что думаю? — сказал Дима тихо, будто сорвал голос или боялся спорить с тишиной.

— Вы умеете думать? — ответил Элайджа ленивой остротой, придуманной только от безделия, отчаяния и растерянности.

— Очень смешно. Я каждый раз задаю себе вопрос, почему опять иду за ним. Обижаюсь тысячу раз, злюсь и ненавижу — а потом, вон, как миленький прискакиваю вытаскивать его из дерьма, аж противно, — Дима затянулся и сел на траву. Медленно выдохнул дым. — А потом понимаю, что в этом, сука, весь Тони. С ним рядом находиться невыносимо. А без него вроде как невозможно.

Элайджа, проследив за тем, как табачный дым становится совсем розовым в первом солнечном луче, даже не кивнул — уронил голову на грудь в характерном жесте распятого.

***

— Ох ты ж ебаный уебок! Кто тебе, сука, сказал, что ты можешь, нахуй, вот так просто сдохнуть?!

Дима голосил на всю карету — новую, куда богаче потерянной посреди дороги. В ней вернулись Джульетта и ее двое из ларца — видимо, украли у сэра Эдварда Стеллара. По крайней мере, лицо связанного по рукам и ногам сэра Эдварда Стеллара никакого удовольствия по этому поводу не выражало. Но он молчал. Только измученно и угрюмо смотрел на собственного сына — совершенно бездыханного.

— Я спрашиваю, кто тебе сказал, блядь, что тебе можно вот так помереть?!

Карету вел Алекс, кое-как, по памяти — Дима сейчас держал голову Тони на коленях и пытался энергичными пощечинами и не менее энергичными ругательствами привести его в чувство. Выходило неважно. В глазах Элайджи пространство пульсировало и по краям проваливалось в плотную тьму.

Мысли в голове мелькали всполохами. Удушье — его же чему-то учили про удушье? Что-то ведь нужно сделать — обязательно что-то нужно, но неужели уж на глазах у его отца?

Глупая мысль — какая, черт возьми, разница?

— Пустите меня, Дмитрий. На секунду. Я, кажется, знаю, что делать.

И как же смешно, как бесконечно жалко это выглядело — Элайджа, склонившийся над красивой головой бедового пиратского капитана, над напряженными Димиными коленками, Элайджа, плотно-плотно закрывающий веки и резко вдыхающий, Элайджа, пережидающий бесконечную секунду нерешительности, будто перед смертью, Элайджа, прислоняющийся губами к чужим губам, чтобы сделать энергичный выдох. Принять безнадежность своего положения. Повторить. И ни в коем случае не смотреть в лицо сэру Эдварду Стеллару.

Движение приобрело автоматизм — вынырнуть из мягкого бессознательного соприкосновения губами (не думать, не думать, не думать), набрать воздуха, отдать воздух, снова оторваться. И надеяться-надеяться-надеяться — безмозглый черт, только попробуй умереть!

Тугая грудь дрогнула и судорожно поднялась, приводя в движение белые волны сорочки. Элайджа отпрянул, пока Тони не успел открыть глаза. Мысль о том, что на собственных губах млело тепло чужих губ, была едва выносима (абсолютно невыносима, если вспомнить о молчаливом, но очень тяжеловесном присутствии Стеллара-старшего в карете).

Тони заговорил тихо и почти неузнаваемо хрипло:

— Я умер?

— Я что, похож на сраного, блядь, апостола Петра?

— Пожалуй, нет. Слишком плохо пахнете.

Смех его был больше похож на скрип, на кашель — Элайджа был готов поклясться, что ни один звук на свете не мог принести ему столько же счастья.

***

Как доехали до набережной, как затолкали на борт Тони и внесли Эдварда — Элайджа почти не помнил. Дышал, смотрел, проваливался в лакуны собственных мыслей и бесконечно, бесконечно застревал взглядом на шее Тони — сначала красной, медленно наливающейся фиалково-черным. Чуть оправившись, Тони начал, будто прячась от взгляда, то и дело потирать шею и болезненно морщиться.

Он был потерянный. Ошалевший. Новый, новорожденный — с того света вернувшийся, обманувший судьбу. Удивительно настоящий. Весь в красном дыму, светящийся — собственным спасением, чувством Элайджи. Новым миром, мерцающим в гранях.

Эдварда Стеллара, конечно, освободили — развязали (чай, не изверги) и бросили за борт, не выплыв еще из Темзы. Тони не сопротивлялся и ни словом не перекинулся с отцом. Спросил только, что стало с Барксом и палачом — ответ, что они позорно бежали, а первый еще и удостоился сбитого с головы парика, казалось, вполне его удовлетворил.

Завтракал Элайджа тоже в тумане — Тони рассказывал за столом всю историю с высадки на берег и до чудесного спасения Димой. Конечно, Димой — ведь Диму он первого увидел после воскрешения. Элайджа не стал поправлять. Во-первых, он был трус. Во-вторых, казалось, что версия с Димой вполне устраивала Тони, давала какое-то красивое закругление происшествию в кабаке. В-третьих… Элайджа не был готов признаваться, что тепло чужих губ до сих пор перекатывалось на его губах. Поэтому — Элайджа не стал поправлять.

Дима тоже не поправил.

После завтрака, поняв, что Тони слишком облеплен взбудораженной командой, чтобы уделять ему время, Элайджа забылся беспокойным, но сладостным утренним сном в каюте, снова успокаивающе покачивающейся вместе с морем.

Но спать удалось недолго — в дверь постучали. Элайджа вскочил с кровати, едва не ударившись головой о балку. Помедлил секунду, собирая дыхание. Открыл.

— Элайджа, я…

— Заткнитесь уже.

Впервые в жизни он не продумывал своих действий — скорее упал в руки Тони, врезавшись носом в ключицу и ожесточенно сжав сорочку на его спине, прижавшись к его груди грудью. Тони пах подвальной сыростью, пылью, ветром, потом, смертью — и руки у него были почти болезненно теплые, когда он с неожиданной силой сжал спину Элайджи. Воскресший мертвец, пульсирующая почка, первопричина жизни.

Секунда. Три. Тридцать.

Элайджа отчетливо ощутил собственное сердце — оно так вбивалось в мягкость чужой груди, что казалось, это может быть больно. Внутри звенело, блестело, тревожно-истерически-счастливо выло. Казалось, что в одно тело не может вместиться столько искр, звезд, света, музыки — надо было врезаться, вжаться, въесться, впечататься во что-то, что могло бы забрать половину. Тони был живой — весь какой-то новый и потусторонний, но живой, неожиданно материальный и ощутимый. Элайджа с удивлением понял, что впервые обнимал его — в смысле, осознанно, добровольно, без необходимости, как тогда в каморке. До болезненности честно и волнительно было перешагивать через эту пропасть.

— Я скучал, — прошептал Элайджа в надежде не быть услышанным. Стыдное, тайное, морально уничтожающее.

— Я тоже, — Тони пошевелил рукой, будто пытаясь успокаивающе погладить по спине, но не решаясь на внятное движение. — Я хотел извиниться. Вел себя как свинья. Мне ужасно жаль, что я, кажется, вас обидел.

Элайджа почувствовал дыхание в волосах.

— Давайте не сейчас. Я пытаюсь осознать, что вы живы.

Тони рассмеялся — совсем тихо, едва расшевелив волосы. И снова застыл.

— Кстати, для чего я в Лондон-то отправлялся… — голос Тони завис на той грани, где баритон почти спускается в шепот, отчего речь напоминала тихое низкое воркование. — Мне нужно было забрать одну вещь. Скажем так, сувенир. Вам. Примете?

Элайджа неосторожно повернул голову и обнаружил свое лицо непростительно близко к чужому, еще полдюйма — мазнул бы носом по щеке. Тони посмотрел чуть удивленно, а потом улыбнулся едва заметно. Элайдже иррационально и бессовестно захотелось схватить эту улыбку губами, чтобы сделать наконец своей.

Элайджа дернулся — хлопнула дверь каюты Джульетты. Из-за двери послышалось сдавленное ругательство.

— Давайте не в коридоре, — сморгнув оторопь, ответил он.

Воздух после объятий оказался непривычно просторным и пустым. Тело стало легким. Будто даже не летело — падало, падало, падало.

Тони хотелось поцеловать. Все еще хотелось. Руки кололо мурашками, как хотелось. Губы чесались. Осознание это ударило с такой силой, что голова зазвенела. Похоже на падение, на весну, на горячку, на смерть, на удушье. Дима говорил, Дима предупреждал — но какие могут быть предупреждения?

Прошли в каюту — желтое утреннее солнце нагрело воздух и превратило пылинки в застывшие в пространстве звезды. Все было необычное, теплое, вязкое, будто в расплавленном меду, будто оторвешь ноги от земли — уплывешь вверх. Здесь бы целоваться — медленно, преодолевая сопротивление плотного солнечного студня. Намеренно себя останавливая, замедляя дыхание, доверчиво замирая, заставляя себя чувствовать с такой силой, что душа может разлететься на ошметки и перья.

Тони снял с плеча мешок. Сделал шаг навстречу — весь покрытый золотом, как огненный бог. Замер.

Элайджа представил его губы — соленые и жестковатые. Представил, как бы он целовал — по-настоящему, не в бессознательном состоянии — нарочито небрежно, лениво, разнузданно, чуть более беззастенчиво, чем считается приличным. На короткое дерзкое мгновение Элайджа почти поверил, что вот-вот решится и поцелует.

— Мы с вами говорили про злодеев. В общем…

К ногам Элайджи покатился какой-то темный неясный ком, покрытый затвердевшей грязью мяч. Ребристо перестучал по полу.

— Что это?

Тони торжественно улыбнулся.

— Элайджа. Я принес вам голову Оливера Кромвеля.

Две впавшие ссохшиеся глазницы уставились на Элайджу темными дырами. Давно разложившееся мумифицированное лицо напоминало что-то человеческое так же, как гнилое мясо напоминает корову.

— Ловите меня, Тони. Просто предупреждаю — я собираюсь падать в обморок.