Время близилось к полудню, и воздух трещал от сухого жара.

Под подошвами отблесками рябил песок, а Николас щурился, свирепо расшвыривал мелкие камешки ногами и быстро, но без особой цели, двигался вперёд. Куда глаза глядят – не совсем про него, потому как глаза только под ноги и смотрели; а ноги вздумали провести его по знакомым местам, заземлить, успокоить, видимо. Напомнить, кто он и где. Никто, нигде – неужели ответ мог быть каким-то другим? Чушь несусветная, но смешно же!

Обхохочешься.

От короткой перепалки с Роберто легче не стало. Зачем-то дёрнули старика, подняли на ноги – как если бы он был единственным, кого Николас мог бы послушаться. Неправда. Он мог бы – должен был, так его взрастили, низменного недостойного грешника, и наставили на пусть истинный; «ты должен благодарить Его, Каратель», должен-должен-должен, да пропади оно пропадом! – но тот не-человек был мёртв. А Николас был всецело предоставлен самому себе и собственному гневу. Дышалось на удивление свободно.

Даже странно.

Он миновал проход к каменоломне и узкую улицу, гордо именуемую Центральной; облепленная утлыми магазинчиками с двух сторон, она видала свои лучшие годы лет двадцать назад – а то и все сорок. Глаза пристали к витрине последнего магазина, и Николас врыл носки в песок, остановился. Повинуясь инерции, «Каратель» грузно толкнулся в спину, но он лишь повёл плечом, сбросил неприятное ощущение. Внимание привлекли очки. По-глупому блестящие, с ужасным красноватым оттенком стёкол и серебристыми дужками – Вэш потерял похожие в Июле, а новыми так и не обзавёлся. Николас не мог соорудить ему новую бионическую руку, но хотя бы с этой мелочью помочь было в его силах.

Уже расплачиваясь, он запоздало вспомнил, что, вообще-то, дико зол.

Но очки продавцу возвращать не стал. На каменоломню также не отправился: Роберто что-то говорил о выселении, и нужно было разобраться во всём, прежде чем старательно делать вид, что ничего особенного, в общем-то, не произошло; или прострелить Вэшу лицо – к определённому решению он пока не пришёл. Разобраться во всём, кроме мешанины чёрного и красного, болезненно комкующейся в собственной груди. Может быть, это семена Вэша пускали в нём корни, сращивались с сосудами, повторяли ход нервных волокон и становились с ним одним целым – давали ему очередной виток монструозности; делали его на шаг ближе к Вэшу; на шаг ближе к Богу – смешно, это про Николаса-то? Точно?

Богохульство как оно есть.

Брат Легато вырвал бы себе клок волос от ужаса – Николас уже представил, как сочувственно хлопает его по плечу; и, собственно, это последнее, что он делает в своей жизни – оно однозначно стоило бы того!

Прятаться смысла не было, и Николас завернул к гостинице. Похоже, пока он бездумно шатался по городку, Роберто пригнал джип. Мэрил крохотной фигуркой угадывалась там же: спиной прислонившись к дверце, она стояла с картой в руках. Карта была почерневшей, залитой кофе и испещрённой прерывистыми линиями заломов; на тыльной стороне девичьей ладони виднелся кончик пластыря, и нечто похожее на болевой тик тронуло уголок губ Николаса.

Он заставил себя пройти мимо.

Вэш нашёлся за пределами города. Он сидел на камне у дороги, согнув одну ногу в колене, а второй свободно постукивая по песку. Щурился и смотрел вдаль. Беззаботный, лихой, как ветер в пустыне, и такой же недостижимый – растерявший всё Божественное, и не-Божественное, и даже собственные очки; только Николас знал, каков он мог быть на самом деле.

И что-то сжалось в груди от этого знания: противоречивое, неясное, – оттого, что знание это принадлежало именно ему. Избранное Дитя – возможно, впервые с тех пор, как пастор Уильям методично вдалбливал эти слова ему в голову, Николас ощутил себя таковым.

Вэш стукнул пяткой по песку, подняв облако мерцающих частиц, и поправил воротник плаща. На Николаса он не смотрел; наверняка знал, что тот стоит у него за спиной. Может, не знал, а чувствовал. Теперь они были связаны, как-никак.

И оста́ви нам до́лги наша, якоже и мы оставляем должнико́м нашим.

Тяжело вздохнув, Николас обуздал вскипающий пенной горючестью гнев. Он посмотрел на тень Вэша, от которой отстоял на три шага, и решительно двинулся вперёд; наступил на неё, смешал со своей. Врыл «Каратель» в песок и примостился на камне рядом. Вэш не протестовал; он даже не взглянул в его сторону, и пренебрежение задело неожиданно остро – вот же он, Николас, совсем недавно кричал на него злобно и справедливо, чтобы теперь чувствовать себя ничтожным. Ничего не значащим. Таковым он и являлся, инструмент Его воли, больше не человек, но знание этого никогда не приносило удовлетворения – пастор Уильям всегда выслушивал его на исповедях, мирил с убийствами и кровью, мирил его с тем, кем он был; кем они сделали его; кем пожелал видеть его Господь.

Избранное Дитя, как же, как же.

– Значит, нас всё-таки выселили, – щёлкнул зажигалкой Николас и поднял её. Сквозь язычок пламени посмотрел на Вэша.

– Прости меня, – устало прикрыл веки Вэш, всё так же не поворачивая головы в его сторону.

– Может, и прощу. – В ответ на быстрый заострившийся взгляд Николас пожал плечами. – Если расскажешь мне о нём. – И лязгнул металлической крышкой, гася пламя. Порылся в карманах, но пачки сигарет там, конечно же, не обнаружилось. Дьявольщина! Нужно было всё-таки взять сигарету у старика. Гордыня – грех; расплата никогда не могла быть выносимой. – О человеке, которого ты задушил этими своими штуками.

Вэш нахмурился.

– Какое это…

– Хочу знать, – перебил его Николас. – Просто хочу. Теперь эта история касается и меня тоже, ты так не считаешь? Это было бы честно. Ты же любишь честность, да?

– Я люблю тебя, – просто пожал плечами Вэш. И сразу же продолжил, начисто игнорируя выражение лица Николаса. – Но, если хочешь… тогда слушай.

Он всегда знал, на что было способно его тело. Базовые инстинкты, о которых никогда не задумываешься; безошибочно знаешь, что они есть, и воспринимаешь их как данность: замри, беги, выпусти корни и спаси свою жизнь. Он никогда не делал этого с людьми: не питался их кровью ради собственного исцеления, не ветвился густой сетью корневищ и не расцветал; каждый шрам заживал сам собой – иногда для этого требовалась помощь докторов, иногда приходилось справляться собственными силами. Особенно тяжело бывало, когда механическая рука выходила из строя, а помощи ждать было неоткуда.

– Ничего страшного, – повторно пожал плечами Вэш, а Николас вынул из кармана купленные очки и сжал в ладони тонкие дужки. Продолжил слушать.

В компании того человека Вэш странствовал долго.

– Он был моим другом, а я, может быть, был немного влюблён в него – это неважно, правда.

Поймав собственное отражение в красноватом стекле, Николас неопределённо хмыкнул. Он не перебивал. Злость и обида таяли, испарялись, и дышать становилось всё легче.

Секса не было. Отношений не случилось: друг не делал и шага к нему навстречу, а Вэш не настаивал. Их жизнь была предсказуемой и простой. Казалось, так будет всегда. Но один ничем не примечательный день, одна засада, одна метко пущенная пуля – они покончили с их совместными странствиями раз и навсегда.

– Он был тяжело ранен, умирал, а я не придумал ничего лучше, чем прорасти в него и насытить моей кровью. Попробовать сделать обычное переливание. Без семян, попытаться хотя бы так, но… – Вэш опустил взгляд на свою ладонь, и Николас проследил за ним, увидел, как крепко тот стиснул её в кулак. – Не получилось. Он умер, когда я только пророс в него. Я чувствовал, как он перестаёт дышать, как останавливается его сердце – и ничего не мог сделать. Никак не мог помочь. Но знаешь… – Он горько усмехнулся и мотнул головой; игольчатая тень рассыпалась на его коленях серостью. – На самом деле он умер не из-за того, что группы крови оказались несовместимы или я замешкался. Он умер, потому что корни перетянули его горло. Мои корни, Вульфвуд. Я потерял над собой контроль. Я на самом деле убил его. И это то, чего я никогда не хотел бы испытать вновь.

Он поднял на Николаса взгляд. Если бы не он, пронзительный, потемневший от вины и залежалого раскаяния, его лицо выглядело бы пустым и бесстрастным.

– Я боюсь не успеть, Вульфвуд. Не успеть за тобой. Не успеть, когда ты… если ты…

– Никому не под силу сделать человека бессмертным, Лохматый. – Николас водрузил очки себе на нос, перед собственными. Вытянул губы в трубочку. – Даже тебе.

– Ты злишься на меня? – Уголок губ Вэша нервно дёрнулся.

– Ты превратил меня в хищный букет! Конечно, я злюсь! – вполне искренне сообщил ему Николас и стащил очки, вложил Вэшу в руку. – Я пиздецки зол! – Надавил на его пальцы, вынуждая сжать их и принять подарок. – Ты должен был спросить у меня!

– Я спросил… – Вэш растерянно взирал на очки в своей ладони.

– Нормально спросить! А не это твоё «ты не против?»

– Ты никогда бы не согласился. – Он крепко стиснул дужки пальцами. Голос затвердел стальным.

– Вот именно!

– Вот именно, Вульфвуд!

Застывшие друг рядом с другом, они обменялись раздражёнными взглядами. Что-то прорезалось во взгляде Вэша, что-то буйное и штормовое, на грани: Дьявольщина, Бесовщина ретивая, что-то, что Николас мечтал однажды пробудить в нём – или не пробуждать никогда. Светила обливали обоих томлёным жаром, высветляли до белизны, и на Вэша было больно смотреть. Сейчас он не был похож на Божество – его хотелось попросту ударить. Выбить всю дурь. Выкорчевать «я знаю, как будут лучше для тебя, поэтому даже спрашивать не стану» и растоптать в песке.

Николас сдался первым. Он отвернулся, разорвав зрительный контакт; вновь вынул зажигалку, покрутил её в руках и спрятал. Казалось, разговор исчерпал себя. Уходить вот так было неправильным, но когда бы Николас поступал в своей жизни правильно?

Он поднялся и потянул «Каратель» за собой.

– Он прожил бы дольше, если бы я не вмешался, – уже в спину прицельно метнул ему Вэш. Как ножом плавно вошёл между лопаток. – Но, если бы я вмешался раньше – задолго до, – он остался бы жив. Понимаешь, о чём я?

– Поэтому ты хотел успеть до отъезда? – лениво обернулся Николас. – Боялся, я вляпаюсь сразу же? И сдохну? Ты смешон.

– Ты не смеёшься.

– Очень херово ты придумал: влюбиться в меня.

– До сих пор думаешь о тех словах? – позволил себе улыбку Вэш. Нацепив очки на нос, он смешливо сощурился. – Не замечал в тебе склонности к сентиментальности.

– Да, я думаю. Думаю: всадить в тебя пулю сейчас или подождать, когда отвернёшься. О, смотри, у тебя шнурок развязался!

– Мы же занимались любовью, Нико, – терпеливо пояснил Вэш и, легко соскочив с камня, поравнялся с Николасом. – Мне казалось, это чувство взаимно. Ты всегда так смотрел на меня – на меня никто никогда так не смотрел. Как будто я… – Он запнулся, замешкался, как если бы осторожно перебирал слова, выискивая подходящие; словно это было важным; словно существовали слова, способные ранить Николаса, и Вэш старательно избегал их. – Как будто я твоя святыня или что-то в этом роде.

– Мы… блядь. Чем занимались?! – икнул Николас и чуть не выронил пулемёт.

Любовью.

Он так и сказал: «Любовью». Обдолбаться. Он не назвал это вовлечением во Грех, соблазнением или испытанием веры Николаса на прочность; он говорил честно и искренне считал это проявлением чувств. Не Падением. Не Проклятием. Не Карой Дьявольской, угольно-чёрной, огненной и непростительной. Но если пренебрежение и жестокость, с какими Николас зачастую обходился с ним, для Вэша могли означать любовь, насколько же дерьмово обращались с ним те, другие до, кого он допускал к телу? Переломать бы им кости за каждую грубость, а за каждую намеренную – вырвать хребет и перемолоть в труху; но в первую очередь следовало бы начать с себя. Господь милостивый! Признание вины горчило на языке, как никогда не горчило на церковных исповедях. Но Церковь отреклась от него.

Может быть, настал и его черёд отречься от неё.

– Мы хреново начали, Лохматый, – почесал затылок Николас и легко толкнул Вэша кулаком в плечо. – Давай так: больше ты не роешься в моих вещах и спрашиваешь меня, если тебе вздумается сделать что-то охуеть невъебенное, а я попытаюсь быть мудаком чуть меньше, чем я обычно… ну типа, ты понял. Да. Да? – и протянул Вэшу руку.

Вэш руку проигнорировал – и крепко обнял его. Охнув от неожиданности, от силы хватки, «Каратель» Николас всё-таки выронил; тот грузно завалился на песок, взметнув слабо закреплённые полосы ткани, – как крыльями небрежно взмахнул. Облаком поднятых частиц щекотно закололо кожу.

Николас потянулся к губам Вэша – потому что впервые захотел этого сам: из интереса, из дерзости, из пьянящей лёгкости в груди и отсутствия фантомных лезвий между рёбрами, – но позорно потерял равновесие. Он покачнулся, запнулся о пулемёт и…

– Твою мать!

…потащил за собой Вэша. Громко хохоча, тот упал на него, придавил собой к металлу и нагретому песку.

В «Оке Михаила» учили: сначала не было ничего, затем появился Бог.

В «Оке Михаила» учили: в первый день Бог создал небо, землю и свет, и отделил свет от тьмы.

Херня полная.

Стискивая Вэша в объятиях, недовольно ворча и носом неуклюже вжимаясь в жёсткий шов его воротника, Николас знал, что первым был поцелуй, которого на самом деле не случилось.