На стуле были аккуратно сложены мои вещи, а на пододвинутой к кровати табуретке стоял накрытый клошем ароматный завтрак.

Я откинул клош и стёр слюну с подбородка. Тут были блинчики с ягодами, свежий салат, тост с маслом и аккуратно нарезанные кусочки ветчины.

Надо ли говорить, что я сожрал всё за один присест.

Утерев губы, я поднялся, добрёл до смежной ванной, где с удовольствием облегчился и почистил зубы, а затем, презрев вчерашнюю одежду, накинул на себя простыню, и вышел из комнаты.

Я не знал точно, что буду делать. Мои мысли пространно летали по мозгу, словно в невесомости, и отказывались рожать что-то толковое. Мне просто захотелось обойти дом и, возможно, повидать придурка. Всё же вчера он тоже был весьма опечален. Непонятно чем, правда, но это уже мелочи.

Большой дом с плотно зашторенными окнами был тихим и даже казался уютным в отсутствии толпы странных чудил в мантиях.

Я с интересом оглядывал незамеченные мною ранее, во время роковой вечеринки, портреты, которые, насколько я понял (с моими нехитрыми искусствоведческими способностями), изображали реальных людей. Вот статная белокурая женщина с твёрдой линией подбородка и крупноватым носом, возможно, несколько неженственная, но такая породистая, что почти встаёт. За ней — мужчина. Тоже породистый, брюнет с мрачным взглядом. Линия портретов уводит в сторону одной из комнат, и я вхожу, словно зачарованный.

Комната оказывается кабинетом, и единственным помещением, в котором шторы не сомкнуты, и я вижу зачинающийся рассвет через открытое настежь окно.

В кабинете свежо, прохладно и пахнет какими-то ароматическими свечами. На стене висит ещё несколько портретов, которые привлекают моё внимание. На одном из них — чудик. В сером сюртуке, с тростью и мягкой, словно мечтательной улыбкой на лице, с которой так любят изображать юношей тех времён. Чудик здесь либо весьма "отфотошоплен" льстивым автором, либо портрет сделан, когда чудику лет было ещё меньше, чем мне сейчас. Я провожу пальцем по портрету. Работа довольно старая, наличествует галерейный тон, и это пугает.

Нет, этот шизик не может быть никаким вампиром. Бред.

Я отворачиваюсь от портрета своего ёбыря в молодости к письменному столу у окна. Подхожу задумчиво, оглядывая небольшую стопку бумаг, письменные принадлежности, какой-то толстый блокнот... может это дневник?

Пакостливо хихикаю и хватаю блокнот.

"Дорогой дневник, мне не передать словами всю боль и унижение..."

— Блять... — Я захлопываю книженцию авторства чудика, потому что дальше идут его излияния по поводу того, что розочку его замечательного Ники сорвал какой-то другой альфач. И не один, родной, не один!

Я бросаю дневник этого засранца себе через плечо, надеясь, что угожу прямиком в мусорное ведро, но тетрадь втемяшивается прямо в портрет чудика, теряя половину листов и оставляя скол на явно дорогой и, похоже, что древней вещице. Я смотрю на всё это безобразие и испытываю иррациональное чувство стыда. Сам на этого придурка напал, почти что изнасиловал, потом принимал его ухаживания и танцы с бубном, а теперь вот лезу в его дневник и ломаю его вещи. А с другой стороны есть мстительная радость: он меня пометил (навсегда, прошу запротоколировать) и чуть не порвал очко, пусть теперь страдает и ползает на коленях, там ему самое место.

Я отворачиваюсь от устроенного мною разгрома и обхожу стол. Мне нравится этот стол. Он тоже явно откуда-то из прошлого. Даром, что кресло — кожаное, геймерское. Странно, что здесь ни ноутбука, ни планшета, ни хотя бы старенького стационарного пузатика. Только бумаги, письма и вот, дневник. Был.

А ещё я замечаю фотографию в рамке. Черно-белую. Что-то внутри заставляет неприятно дёрнуться. Я беру фотографию в руки и внимательно разглядываю. И здесь снова чудик в сюртуке и с тростью, но уже постарше. Он весь светится от счастья (хоть и улыбается сдержанно, а не как обычно), обнимая за плечи другого мужчину. И вот на этом мужчине я и залипаю. Неизвестный, судя по всему, ростом почти с самого чудика, и такой не то чтобы красивый, но очень притягательный. Даже на черно-белом фото видно, что волосы у него светлые, черты лица правильные, может быть, чересчур крупные, но зато глаза... эти глаза словно прожигают меня насквозь.

Мрачный, саркастичный и тяжёлый взгляд у этого мужчины. И уверенный. И улыбается насмешливо так, словно клал он на всех большой и тяжёлый. Знакомый взгляд.

Я откладываю фото. Мне как-то странно, и я не могу понять почему.

Рядом стоит ещё одно фото. На нём уже нет чудика. Зато есть ещё один мужчина. У этого мужчины длинные волосы и тонкое, гибкое тело, распластанное на простынях. Этот мужчина совсем не похож на предыдущего ни лицом, ни телом, но... этот взгляд. Я сравниваю два снимка, и понимаю, что смотрю на одного и того же человека.

И отчего-то чувствую гнев. Бросаю одну из фотографий в стену, прямо в портрет молодого чудика. Стекло разбивается, и пластинка падает на пол. Подходя ближе, я вижу, что из-под неё выглядывает локон каштановых волос.

Это становится последней каплей. Это всё словно и реально, и нет одновременно.

Я захлопываю за собой дверь. В доме до сих пор тихо, но я улавливаю тонкий аромат феромонов альфы и иду по нему, словно ищейка.

Придурок обнаруживается на первом этаже, на кухне, где окон нет вовсе, скрючившимся на табурете над ноутбуком. Прежде, чем мужчина обернулся, заслышав шуршание простыни по полу (а может быть, и мой запах), я успеваю заметить страницу биржи на его ноуте. Трейдер он что ли?

— Ники... — Он смотрит на меня снизу вверх, улыбаясь, как несчастный пёсик, которого хозяин пнул по рёбрам. — Тебе понравился завтрак, любовь моя?

На этот раз обходится без красочных эпитетов.

Вместо ответа на вопрос я осматриваю кухню. Здесь уютно, но очень не хватает окон. Есть индукционная плита, духовка, хорошая вытяжка, огромная морозильная камера, но нет ни кофемашины, ни микроволновки, ни современной посуды: вся она словно из музея.

Пока я обхожу кухню, чудик следит за мной, поджав хвостик. Наверняка боится, что мне завтрак не пришёлся по вкусу.

Наконец я обращаю на него внимание. Серые глазки сразу начинают сверкать искренней радостью.

— Спаситель души моей, мой кораблик, моя златогласая сирена! — не выдерживает он, захлопывая ноутбук. — Я так долго ждал твоего пробуждения ото сна, что чуть не потерял разум! О, как несправедливо распорядилась судьба, что моему истинному необходим сон, а я не могу просто прилечь рядом и разделить эти сладкие мгновения...

Я отключаюсь от этого потока бессмысленностей, потому что голос у придурка славный. Запах славный. И сам он такой хорошенький, ебабельный сидит.

— Встань, — не прошу, а приказываю, и придурок вскакивает с табурета на автомате, едва не роняя ноут, но тут же подхватывает его и откладывает в сторону.

— Ты хорошо спал, моя оливка с приморского края... малыш! Что ты...

Не особо церемонясь, я сажусь перед чудиком на колени и в пару движений освобождаю его от лишней одежды. Ширинко-расстегивательный и трусо-стягивательный трюки я практикую периодически уже на протяжении пяти лет. Не подводили ни разу.

Член чудика ещё не очнулся, и я укоризненно смотрю вверх, чтобы показать, как я недоволен этим обстоятельством, и, не давая альфе времени на размусоливания, засасываю вялый член в свой рот. Как раз подниму, потом доведу до узла и — ах! — снова на нём посижу. И будет мне счастье.

Что для меня оказывается неожиданностью, так что то, что меня, обёрнутого простыней, поднимают за шкирку, лишая желанного члена, перехватывают за подмышки и встряхивают в воздухе.

Я обезоружено и тупо смотрю альфе в глаза. И они недовольные, и внезапно смотрят так строго, что я теряюсь. Где мой безотказный щеночек?

— Ники, — говорит мужчина, пристально глядя на меня. — Как меня зовут?

Этого вопроса я точно не ожидал. Смотрю на него ошарашенно.

По красивому лицу чудика идёт странная страдальческая рябь. Он опускает меня на пол и подтягивает стянутые мной брюки.

На его губах вновь эта дурацкая подобострастная улыбка. Он берёт меня за руку.

— Любовь моя, позволь мне кое-что тебе показать...

Я вздыхаю. Я бы хотел, чтобы этот идиот показал мне небо в алмазах, но, судя по застёгнутой ширинке, мне это не светит. Но у чудика уж слишком страдальческое лицо, поэтому я снисходительно киваю. Пусть показывает, что там у него. Всё же завтрак был шедеврален.

Чудик благодарно лобызает мою руку и прямо в простыне ведёт в подвальный этаж. Здесь нет никакого кринжа типа ржавой скользкой лестницы, сырости, крыс и мигающей лампочки. Здесь всё вполне цивильно, как и в основной части дома, но мне всё равно как-то не по себе. Подвальная часть скрыта и заперта, и, когда чудик закрывает за нами дверь на замок, я вздрагиваю и понимаю, что сейчас если всё, то всё или типа того...

Я оборачиваюсь к чудику и испуганно смотрю в его серые глазищи.

— Выпусти меня отсюда... — шепчу, кутаясь в простыню, словно она могла бы защитить меня от сильного альфы с поехавшей кукухой.

— Ш-ш-ш, не бойся, мой лунный свет... — нежно бормочет чудик в ответ, мягко прижимая к своей груди. — Я бы никогда не причинил тебе вреда, моя звёздочка. Это просто меры предосторожности от тех, кто может войти в дом... не бойся, любовь моя, ты самое дорогое, что у меня есть, я буду беречь тебя...

Этого я и боюсь. Беречь меня, содержа в клетке подвала до скончания дней.

— А ну пусти! — уже смелее говорю я, пытаясь вывернуться одновременно и из простыни, и из его рук.

— Ники, подожди!

Он вроде как случайно тыкает моим лицом себе в подмышку, где он уже напотел себе (или мне?) гору своих чудесных феромонов, я автоматически делаю вдох и тут же успокаиваюсь. И как я вообще мог решить, что этот человек может сделать что-то против моей воли?

Чудик почти баюкает меня на руках, не забывая прижимать лицом к подмышке, ещё с пол минуты, а затем наклоняется и шепчет на ушко так сладко, что у меня тут же встаёт.

— Мой пирожочек с марципаном... когда ты так отдыхаешь на моих руках, я готов горы свернуть ради тебя! О, Ники, ты такой...

— Показывай уже, что ты там хотел, — фыркаю я, отмахиваясь от него.

— Конечно, мой дорогой! — чудик счастливо улыбается.

Он хватает меня за руку и тащит в одну из комнат. Она очень маленькая и вся заставлена каким-то барахлом. Тут даже стоит несколько комодов (видимо, для барахла) и большое зеркало.

Чудик выпускает мою руку и принимается сновать по комнате, видимо, в надежде что-то найти.

— Да где же оно... я такой рассеянный! Прости меня, Ники, я должен был всё подготовить к твоему приходу, но я всё ждал, когда же ты сам попросишь показать тебе его! Прости любовь моя, я сейчас!

Я сажусь на табурет и молча наблюдаю за его потугами. Чудик бегает от полки к полке, что-то выискивая, а я оглядываю помещение и... мне здесь нравится. Мне нравится это зеркало, хоть оно и старомодно. Нравится россыпь украшений на комоде. Даже короткие ножны ручной работы, что лежат поверх одного из сундуков, мне нравятся.

Я беру их и пробегаюсь пальцами по поверхности рисунка. Серебро. И на нём изображена охота. Ножны, должно быть, безумно дорогие. Но если бы у меня были такие, я бы ни за что их не продал. Жаль, что нет кинжала. Или ножа? Чем вообще кинжал отличается от ножа?

Я задумчиво разглядываю ножны, осторожно поглаживая рисунок. От этого сюжета немного щемит сердце.

Не сразу замечаю повисшее молчание. Оказывается, чудик наконец заткнул фонтан и теперь задумчиво смотрит на меня.

— Что? — Я откладываю ножны в сторону и смотрю на альфу с вызовом. Неужели он думает, что я стану что-то красть? Я, конечно, бедный студент, но уж точно не вор.

— Я нашёл, что хотел показать тебе, Ники, — тихо говорит он.

Я выжидающе приподнимаю бровь.

— Не мог бы ты закрыть свои чудесные глаза, любовь моя?

Чудик прячет что-то за спиной, и я тяжело вздыхаю, прежде чем прикрыть веки. Он же иначе от меня не отстанет, верно?

— Не подглядывай! — громко шепчет мужчина по-детски радостным тоном, и мне внезапно хочется подглядеть ему назло...

А может быть, он согласится подарить мне эти ножны? Может быть, даже с кинжалом? Он же типа вроде как считает меня своим истинным. Вот пусть и поухаживает...

Моей шеи касается что-то холодное, и я вздрагиваю, автоматически пытаясь распахнуть глаза, но ладонь чудика не даёт мне этого сделать.

— Потерпи, любовь моя...

Рука исчезает с глаз, а у меня почему-то перехватывает дыхание. Я застываю, даже не думая ослушаться, и весь обращаюсь в чувство. Мне нравится, как эта вещь скользит по моей груди. Так, словно там ей самое место.

Тёплые пальцы чудика касаются выступающего позвонка на шее, я слышу тихий щелчок, и руки мужчины пропадают. А вот то холодное и приятное на груди — нет.

Я понимаю, что можно открыть глаза.

В зеркале я вижу себя с накинутой на плечи простыней, а на моей груди сверкает нечто прекрасное настолько, что я готов расплакаться. Высокое крупное колье в готическом стиле. Несколько маскулинное. Мрачное. С бриллиантами. Оно сидит на мне как влитое даже несмотря на довольно короткую модную стрижку и глупую простыню, обёрнутую вокруг плеч.

Я осторожно касаюсь колье пальцами, как недавно касался ножен от кинжала. Моё колье.

Насмотревшись на себя, я замечаю, что чудик стоит за моей спиной, прожигая меня горящими глазами, словно готов вот-вот наброситься и вытрахать до искр из глаз.

Наши взгляды встречаются на поверхности зеркала, и я молча скидываю простынь со своих плеч.

— О, Ники... — только говорит он, правильно понимая намёк, и обхватывая меня со спины своими аристократическими руками.

Тёплый язык чудика оставляет мокрые дорожки на моей шее, и я уже вижу в зеркале, как выскальзывают длинные и тонкие клыки из его рта. Разве у альф бывают такие клыки..?

Эта мысль не находит развития, потому что чудик нагибает меня над комодом, и я слышу вжух ширинки.

Член чудика оказывается внутри, но мне его мало, и я тонко поскуливаю, не отрывая взгляда от отражения наших тел в древнем расписном зеркале.

— Ну что ты, Ники... — шепчет мужчина, легонько целуя в ухо. Его серые глаза не отпускают мои голубые, а его член двигается во мне медленно и не спеша. — Потерпи, мой хороший, моё золотце... сейчас набухнет узел, ненасытная моя дырочка... — Целует мокро в шею. — И я удовлетворю её, как следует...

Запах его феромонов распространяется по маленькой комнатке, и я почти плыву в них, и мне хорошо только от одного этого запаха. Я даже, кажется, начинаю подтекать с конца, когда узел чудика, наконец, принимается набухать.

— Глубже... глубже! — ною я, вцепляясь ногтями в древесину, но захлёбываюсь, потому что он вгоняет клыки в моё плечо, и это чертовски больно и чертовски хорошо.

Спуская, я почти вою в голос, и плачу, крепко зажмуривая глаза. Узел распирает также восхитительно, как и в прошлый раз, и он не даёт мне времени на отдых. Я возбуждаюсь тут же, и альфа за спиной, трахающий меня уже на половину сформировавшимся узлом, внезапно вытаскивает своё богатство и переворачивает меня лицом к себе, усаживая на комод.

Не успеваю я осознать, что происходит, как мужчина впивается в мои губы нетерпеливым поцелуем. Длинные клыки мешают, и язык у него уж слишком юркий, но я отвратительно пуст и готов целоваться хоть до посинения, лишь бы он засунул свой гигантский узел в предназначенное для него место.

Однако моего раскрытого ануса касается одна лишь головка члена, размазывая текущую из меня густую и терпкую смазку. А чудик всё целует и целует, словно вкуснее моей слюны ничего в жизни не пробовал.

Я начинаю хныкать и отворачиваюсь от мокрого поцелуя.

— Вста-а-авь... — скулю я, пытаясь насадиться на стояк альфы. Он так близко! — Немедленно засунь в меня свой узел, Адам!

— Ники! — В его глазах столько радости, но я не понимаю, чем она вызвана, да и мне всё равно, я хочу на узел, и я его получаю.

Член чудика уже совсем разбух и входит с трудом, но без острой боли, как в прошлый раз. Я хнычу уже от ощущения перерастяжения, но инстинкт не даёт мне успокоиться: он требует насадиться до конца для качественной сцепки.

— Ещё чуть-чуть, любовь моей жизни... — хрипит альфа, стирая влагу с моих щёк. — Ещё немножко и ты будешь принимать меня без труда.

Срать я, по-видимому, тоже буду без труда...

Войдя до конца, он успокаивающе гладит меня по спине и целует в плечо, пока его узел всё растёт и растёт внутри меня.

— Мой... мой Ники... мой мальчик... самый красивый омега на всём белом свете!

Сцепка наконец случается, когда я уже весь в поту от напряжения и удовольствия. И становится хуже. Я закатываю глаза, снова кончая и кончая, не переставая, а живот раздувает от огромного узла и от спермы.

— Лучший, блять, узел в моей жизни... — рычу я, надеясь, что на этот раз не отключусь.

Как ни странно, я немного прихожу в себя. Мой член подрагивает, готовый вот-вот выплеснуть новую порцию, но сознание не улетает от специфического удовольствия, и я могу посмотреть этому ненормальному в глаза.

То, что я вижу, не то, чтобы пугает, но... Мой новый любовник похож на животное. Тёмные волосы влажные от пота, элегантный костюм весь сбился, грудь тяжело вздымается, клыки торчат из приоткрытого рта, а глаза... глаза сверкают так, как не могут сверкать глаза обычного человека.

Я касаюсь пальцами влажной щёки.

— Трахай, — приказываю, пристально глядя в глаза напротив.

И он молча трахает, из-за невозможности разорвать сцепку по сути просто слегка вытягивая за собой и втягивая обратно чувствительные стеночки моего нутра.

Я снова выстреливаю. Часть спермы попадает чудику на подбородок. Он смотрит вниз, на мой подрагивающий член, и внезапно обхватывает пальцами за основание, перекрывая ход для очередного оргазма.

Такой подставы от чудика я не ожидал. Я тяну руки, чтобы убрать его пальцы, но он слишком сильный, а я слишком разнежен и расслаблен из-за удовольствия.

— А ну убери! — шиплю, как змея, впиваясь ногтями ему в предплечья. Это больно, я знаю!

Придурок смотрит на меня, как на чудо природы, и продолжает двигаться. А затем стонет, видимо, спуская в очередной раз.

— Назови меня по имени... — бормочет он. — Назови меня по имени, моя любовь... — шепчет в шею, постанывая, облизывая, царапая острыми клыками.

Но я не знаю его имени. Он не называл, а мне было слишком насрать, чтобы спрашивать.

— Я не знаю! — ною я, всё пытаясь убрать его пальцы.

— Назови... назови его, детка...

В моей голове что-то щёлкает.

— Адам, — рычу я, и пальцы альфы отпускают мой член, давая излиться вновь.

Я мстительно впиваюсь ногтями в его крепкую спину под рубашкой, но сделать уёбку больно не получается: он весь в поту. А вот ему сделать мне больно удаётся. Он вновь ставит свою метку. Уже третью.

Я взвизгиваю от смешанных ощущений, но кончать мне уже нечем.

— Ты будешь пахнуть мной за километр, малыш. Ты будешь моим настолько, что никто и взгляд на тебя бросить не захочет... Слышишь, любовь моя? Ты только мой, я только твой.

Я вздрагиваю, потому что его узел становится ещё немного шире. Я читал, что так бывает во время сцепки, но... куда уж больше???

— Тебе нравится, Ники? Нравится? Я буду сажать тебя на узел хоть каждый день, любимый, если захочешь... я всё для тебя сделаю...

В этот раз я не отключаюсь. Я позволяю себя выцеловывать, но сам чувствую себя не очень хорошо. Кажется, меня немного лихорадит и болит живот. Лихорадит, скорее всего, от количества меток, а живот болит из-за...

— Ты не надел презерватив, — хриплю я сорванным голосом.

Он мотает головой так, словно это пустяк, и получает звонкую пощёчину.

— Ты не надел презерватив, придурок!

Я бы заехал ему по носу, да боюсь, он дёрнется и навредит мне: мы всё ещё находимся в сцепке.

— Любимый! — шепчет он, мягко обнимая за плечи. — Не гневайся, мой свет! Никто ещё не тяжелел от семени вампира, это невозможно!

— Да какого вампира, Иисусе! — возмущаюсь я, а затем смотрю на его странные длиннющие-острющие клыки и сверкающие глаза.

А может? Нет, это просто бред. Но если он так спокоен, значит, действительно бесплоден. Да и если нет, то что? Этот-то уж точно сможет обеспечить хоть сотню спиногрызов, а потом и спиногрызов спиногрызов.

Отлично, блять, я уже не против родить ему ребёнка! Замечательно! Но куда я от него денусь с тремя-то метками? А с этого дибила станется ещё с десяток поставить! И меня уже из-за его запаха за омегу воспринимать не будут, а за альфу-недомерка какого-то!

Мои мысли прерывает физическое ощущение потери. Узел придурка начинает спадать. И я готовлюсь к пиздецу.

Пиздец и происходит. Когда член чудика выскальзывает из меня, за ним обильным ручейком следует сперма. Я пока не могу закрыться полностью, поэтому всё, что только что "подарил" мне этот альфа, беспрепятственно покидает меня. Неприятно.

Я начинаю плакать на эмоциях, и чудик прижимает меня к себе, ласково поглаживая по волосам.

— Прости меня, родной мой, прости. Я так желаю и так ревную моего прекрасного Ники, что не могу сдержаться... Прости меня, душа моя!