Микаса просыпалась под непривычно громкое пение птиц. Это место, как никакое другое, напоминало ей домик родителей у подножия гор, с простыми деревянными стенами, маленькими комнатками и огромными, широкими просторными лугами вокруг. Поблизости находилось ещё от силы две семьи, но Микаса ни разу не видела их, только домики, в которых по вечерам приветливо полыхали огоньки.

В городе тоже пели птицы, но из-за шума, из-за того, что парк был достаточно далеко, редко когда можно было услышать соловьиную трель, вместо привычного металлического звона колокольчика механического будильника на тумбочке Жана.

Теперь же Микаса распахивала глаза лишь в те моменты, когда солнечные лучи заливали комнату золотистым светом, забираясь под полуприкрытые тонкие веки, окрашивая мир в розовые тона ровно до тех пор, пока Микаса не просыпалась окончательно, и, потирая глаза, оглядывала комнату, непременно видя рядом с собой Жана. Он, казалось, был готов спать до самого обеда, и Микаса не будила его, позволяя мужу отдыхать, пока она снова крутит в голове мысли о собственной жизни.

Жану хотелось, чтобы она отдохнула и развеялась, перестала бояться будущего и расслабилась. Микаса хотела всё того же. Но пожилая дама, которую Жан непременно называл горничной, заставляла Микасу подолгу бродить по округе, только чтобы не мешаться у неё под ногами, когда та помогала с уборкой и готовкой в снятом на пару недель доме.

Душа наполнялась теплом и восторгом всякий раз, когда Микасе приходилось выходить из дома. Мягкая трава непривычно щекотала щиколотки, когда, сворачивая с протоптанных тропинок, Микаса забредала глубже в поле, наслаждаясь ароматами таких знакомых, но уже давно позабытых цветов.

Здесь всё пахло детством, а кустистые тёмно-зелёные кроны деревьев дарили прохладу в разгар жаркого дня. Утренняя роса мочила голые ступни, если Микаса решалась снять туфли, журчащая неподалёку мелкая речушка сливалась с песнями птиц. Микаса подолгу прохаживалась по местным лугам, когда одна, когда вместе с Жаном, и старалась вобрать в себя всё то спокойствие, что навевала атмосфера этого чудесного места.

Микаса вспоминала своё детство, как она с родителями наблюдала за растущими плодовыми деревьями, распускающимися цветами и неказистыми бутонами кустиков, которые мать выкапывала осенью, принося в дом целые корзины овощей. Вспоминала, как отец учил её различать следы животных. Вон там на иле маленький отпечаток птичьей лапки — утка. А вот в лесу едва примятая трава со следами крупной кошки. Это — заяц. А может, лиса. Микаса силилась вспомнить нужные очертания. Но казалось, что в последний раз она видела их слишком давно, словно в другой жизни, и ей никак не удавалось вызвать в сознании точный образ.

Когда-то она мечтала снова оказаться в таком же тихом и спокойном месте, что все её горести кончатся, что они победят титанов и вместе с Эреном станут жить в такой же глуши, забыв о временах разведки, как о страшном сне. Но её мечтам было не суждено сбыться. Как и не могла она теперь представить такую жизнь с Леви. Он ни за что не уехал бы в такую глушь. Сам не раз говорил, что если и есть жизнь после войны, то только в безопасном городе, с мешком денег, когда тебе не приходится самостоятельно охотиться, чтобы не умереть с голоду, или копаться в грязи в надежде, что к осени поспеют овощи. Отчасти она была с ним согласна, но всё же её тянуло обратно, в такое место, как это, где, несмотря на все трудности, она могла дышать полной грудью, порхать по воспоминаниям, словно птица, и не отдавать себе отчёта в пробежавших минутах и часах.

Но даже Жан был согласен побыть здесь не более положенного. В городе его ждала работа. Микасу же там ничто не держало, кроме пережитого горя и обид, когтями впивающихся в выпотрошенное чувствами сердце. Как сильно хотелось вернуться в детство, когда она даже не подозревала о существовании таких проблем. Забыться, отгородить себя от мира, и жить в маленьком деревянном домике на окраине, где никто не сможет тебя достать.

Микаса едва сумела пережить смерть Эрена и расставание с Леви. Сейчас было не сильно проще. Хотелось бы ей дать прошлой себе хорошую пощёчину, чтобы она и думать перестала о какой-то любви. Чувства причиняли невыносимую боль. Хотелось разодрать грудную клетку, вынуть из себя сердце и растоптать, чтобы оно перестало чувствовать, а затем выбросить на помойку, совсем ненужное и грязное. Именно так Микаса теперь чувствовала себя — грязной. Мерзкой. Падкой на глупую страсть. Неспособной отличить добро от зла, даже когда жизнь однажды уже показала ей, что это значит.

И всё же, после долгих раздумий, приходилось возвращаться в дом, снова разговаривать с Жаном о пустяках, есть спелые, налитые солнцем, сладкие фрукты, чтобы ребёнок внутри рос сильным и здоровым. И всё это, казалось, начинало угнетать сильнее, нежели тоска в собственном доме в пыльном каменном городе.

Жан окружил её лаской и заботой. Постоянно крутился вокруг неё, желая угодить буквально во всём и оберегал её так, словно Микаса вдруг превратилась в хрустальную вазу, что стояла на самом краю шаткого стола и была готова вот-вот упасть в низ, разбиваясь в дребезги. Микаса чувствовала себя такой же хрупкой, больной, но точно не собиралась сдаться на волю судьбы. Она перетерпит это горе. Смогла же пережить потерю Эрена? Теперь Микаса даже могла спокойно поехать к его могиле одна, не задыхаясь от рыданий. Повспоминать хорошее и, наконец, отпустить. Но проклятый образ капитана преследовал её, словно навязчивое видение, и как не уверяла Микаса себя в том, что не должна любить его, что он грубый, жестокий человек, которому плевать на её чувства, ничего путного не выходило. Всякий раз, когда мысли возвращались к нему, в животе стайкой взмывали бабочки, хлопая своими пёстрыми, голубоватыми крылышками, словно вот-вот выпорхнут наружу прямо через глотку. В такие моменты хотелось распороть себе желудок, чтобы почувствовать что угодно, кроме этого всепоглощающего гадкого чувства, даже если придётся заменить его агонией боли.

И всё же, с Жаном она старалась быть нежнее и приветливее. Она разговаривала с ним, спорила насчёт имени и пола ребёнка, а Жан лишь зацеловывал её румяные щёки, говоря, что в сущности, ему было всё равно, лишь бы только Микаса была счастлива. Но он был бы рад рождению девочки, чтобы та непременно была похожа на красавицу-мать. Микаса смущалась, отшучивалась, не принимая комплименты, и молилась небу о том, чтобы только её дочь, если это будет она, не родилась такой же глупой, как и мать.

Микаса, порой, крутилась у зеркала, силясь заметить округляющийся живот, но понимала, что срок ещё совсем маленький. Оставалось понадеяться на то, что когда она всё же увидит изменения в своём теле, то окончательно примет неотвратимость случившегося, и станет легче. Сейчас же Микаса находилась в совсем шатком равновесии, словно она снова в рядах солдат, но её канаты УПМ — лишь тонкие ниточки. Одно неверное движение, и ты уже летишь с огромной высоты титану прямо в пасть, или слышишь хруст собственных костей, ломающихся о жёсткую землю. Она видела смерть сотни раз, но так и не смогла примириться со страхом за собственное будущее. Микаса должна была быть счастлива лишь потому, что вовсе осталась ходить по этой земле. Но сейчас казалось, что лучше бы ей было погибнуть в первой же экспедиции, и никогда не чувствовать, как разлагается всё равно что мёртвая и запятнанная душа.

Дни тянулись медленно, плавно перетекая один в другой, такой же тихий, такой же наполненный прогулками и воспоминаниями.

Микаса стояла у окна ранним утром, когда солнце ещё только вышло из-за горизонта. Рассвет розовел, сияя желтоватыми бликами, путаясь в кронах деревьев. Она смотрела на птицу, сидящую на ветке совсем близко к окну. Маленькая яркая птичка с синевато-серой головкой, красными щёчками и пёстрыми крылышками весело перепрыгивала с ветки на ветку, совсем не замечая Микасу. Птица будто бы вовсе не видела её, подбираясь всё ближе к окну. Микаса задержала дыхание, чтобы не спугнуть. Птица подпрыгнула ближе, так, что качнувшаяся ветка обдала Микасу лёгким ветерком. Не дыша, она потянулась рукой вперёд, желая коснуться маленькой птички, такой забавной и красивой. Но лишь стоило ей поднести палец чуть ближе, птица встрепенулась и вмиг упорхнула. Микаса так и осталась стоять у окна с протянутой рукой. Хотелось улететь вместе с ней, подальше от мирских проблем и забот, и больше никогда и ни о чём не думать.

Она продолжала вглядываться в спокойный, непримечательный пейзаж: яркое зелёное поле едва проглядывало сквозь густую крону садовых деревьев, но солнечный свет приятно согревал тело, а лёгкий ветерок освежал мысли.

Микаса обернулась, услышав, как заворочался Жан. Листва отбрасывала на его лицо причудливые тени. Он зажмурился от солнца, светившего ему в лицо, и открыл глаза.

Жан первым же делом оглядел её, и Микаса замерла, замечая в его глазах огоньки азарта. Её ночная сорочка показывала куда больше, чем скрывала. Вместе с прозрачным тюлем, тонкая ткань подрагивала на ветру, очерчивая изгибы. Микаса стояла, слегка обернувшись, и Жан видел, как подсвечивает её солнце, поднимаясь в выше из-за горизонта. Контуры её тела были хорошо видны сквозь полупрозрачную сорочку, и Жан жадно разглядывал её, словно древнюю прекрасную статую. Она стояла так близко, что стоило ему протянуть руку — тут же коснётся её. Он замечал колышущиеся от лёгкого ветра выбившиеся волосы, замечал, как дрожат её ресницы и как путаются солнечные лучи в пушке на её румяных, как персики, щеках.

— Снова так рано проснулась, — прошептал он тихо, словно боясь спугнуть утреннюю дымку, и всё же привстал, протягивая к ней руку, приглашая обратно в постель. В выходной день горничная не приходила. Это утро принадлежало только им двоим.

Микаса холодно оглядела его протянутые руки, но тут же одёрнула себя. Обещала же, что будет теплее с ним. Добравшись взглядом до его медовых в солнечном свете глаз, Микаса смягчилась. Она сама не понимала, отчего так сильно не хотела быть рядом. Кроме того, что у Жана был хороший характер, он не был обделён и красотой. Подтянутое, сильное тело, приятные, нежные руки, мужественные скулы — всё это сводило многих девушек с ума. Но не её.

— Давай уедем домой… — Она жалобно посмотрела в его сторону. Здесь ей было по-настоящему хорошо, иногда даже спокойно. Но мысли всё равно не давали отдохнуть, и в город всё равно пришлось бы скоро вернуться. Так ради чего оттягивать момент? Здесь всё напоминало ей о родных краях, и ей не хотелось примешивать к остальным проблемам ещё и эту тупую боль, ноющую, как заживший шрам в дождливую погоду.

— Почему? — спросил Жан, глядя на неё, будто с укором. Конечно. Ему нравилось здесь. Нравилось нежиться на солнце, нравилось ходить на пикники и валяться на шерстяном жёстком одеяле, пока Микаса нарезала ему фрукты. Здесь не было лишней суеты и необходимости думать о чём-либо. Микаса хорошо понимала, что Жан желал бы остаться здесь сколько положено, но ей становилось тяжело от одной лишь мысли, что она не может никуда отсюда деться, что вынуждена день за днём проводить слишком близко к Жану, и не могла даже занять себя простой работой по дому. Ей казалось, что смириться со своим положением ей будет сильно проще, если Жана она станет видеть меньше. Она остерегалась себя, того, что может наговорить ему гадостей, намеренно обидеть во время приступов подкатывающей к горлу истерики, и искренне надеялась на то, что новая обстановка поможет ей смягчиться. Но этого не происходило. Микасе приходилось усилием воли заставлять себя быть ласковее по отношению к мужу.

— Мне так тревожно вдали от дома. Непривычно. Тут всё чужое, мне неспокойно, — нагло врала Микаса, только чтобы убедить Жана в том, что им нужно вернуться назад.

Он помолчал немного, раздумывая над её словами, а затем кивнул, наконец, соглашаясь.

— Если тебе дома и впрямь будет лучше…

— Будет, — прервала его Микаса, только чтобы Жан не придумал ничего лишнего и не стал её переубеждать.

Она снова отвернулась к окну, разглядывая красивый, пасторальный пейзаж, вдыхая кристально чистый, ароматный воздух, и чувствовала, что потеряла в этой жизни всё, о чём когда-то могла мечтать, к чему стремилась и чего хотела добиться. Всё, что ей оставалось делать — это играть роль примерной жены в надежде на то, что она, наконец заставит себя полюбить мужа или окончательно перестанет чувствовать что-либо.

Собравшись с силами, Микаса обернулась к Жану. Он всё так же задумчиво разглядывал стену, по которой плясали ажурные тени листвы, и забралась в постель, придвигаясь ближе к нему, обнимая. Если Микаса хотела, чтобы Жан был к ней всё так же добр, ей нужно было давать что-то взамен. Благо, она хорошо знала, чего он на самом деле хотел. Микаса провела пальцами по жёсткой щетине на его щеках. Он быстро обрастал, утром он брился, отказываясь срезать волоски до конца, оставляя колючие пеньки. Говорил, что иначе кожа неприятно чешется. Микаса была готова принять это за причину, и всё же ей не нравилось, как саднила её кожа после поцелуев. К вечеру же, когда он возвращался домой, щёки снова зарастали щетиной, и Микаса не могла не сравнивать его с гладкой кожей щёк Леви. Тот всегда дочиста выбривался, не оставляя на лице ни единого волоска. Микаса раньше и не думала о том, что это привлекает её гораздо больше. Он не царапал лицо, не колол губы, и несмотря на это смог причинить ей невероятную душевную боль.

Микаса прильнула к губам Жана, стараясь поскорее забыться. Его ласковые руки принялись изучать женское тело, поглаживая её, забираясь под тонкую сорочку. Микаса сама скинула её, позволяя Жану разглядывать себя, и он ловко скользнул пальцами от живота вниз, поддразнивая её лёгкими движениями. Микаса знала, чего он хотел, и была готова это дать.

──────── • ✤ • ────────

Ставший за долгое время родным, дом встретил их лёгким налётом неприбранной пыли. И хотя этот досадный факт должен был расстроить Микасу, она тут же воодушевилась, уже примечая, что работы по дому будет достаточно, чтобы как следует отвлечься.

— Как приятно вернуться, — соврала она, одаривая Жана самой обезоруживающей улыбкой, и спешно отправилась наверх, в комнаты, готовая тут же приняться за дела.

Жан пытался предложить помощь, был готов нанять помощницу, но Микаса и слышать ничего не желала о таком, притворно обижаясь на то, что он уже не считает её за женщину, раз думает, что она не может хорошо убраться самостоятельно. На это Жан только разводил руками, объясняя, что хочет только облегчить ей жизнь, ведь она носила под сердцем ребёнка.

— Жан! Я беременна, а не больна! — наконец, вспылила Микаса, когда он в очередной раз попытался отобрать у неё, остервенело натирающий стол, тряпку. С того момента, он больше не возвращался к этому разговору, боясь снова рассердить её. Если бы только Жан понимал истинную причину такой злости, то вряд ли переживал бы о Микасе так сильно. Но он не понимал. Любые странности списывал на волнения о беременности и отчасти был прав. И всё же Микаса сердилась лишь из-за того, что всё в её жизни шло под откос, а ей оставалось на это только смотреть.

Она постепенно привыкала к новому ритму. Выходные Жана кончились, и всё вернулось на круги своя, кроме того, что теперь ей часто приходилось посещать доктора. Во-первых, чтобы с ней и ребёнком всё было в порядке, и во-вторых, чтобы Жан не волновался, и не докучал чрезмерной заботой. Дни не были такими же тягучими и бесконечными, как в деревне, и постепенно Микаса начала привыкать к такой новой жизни. Тоска всё ещё мучила её, но, погрязнув в домашних делах, она стала забываться, сконцентрировавшись на том, чтобы не создавать себе новых проблем и произвести на свет здорового и крепкого малыша в надежде, что сможет переложить на ребёнка свою любовь. Пускай какая-то его часть и принадлежала Жану, и ребенок наверняка будет его напоминать, но всё же другая часть была только её, и, может быть, станет её радостью.

──────── • ✤ • ────────

Микаса прогуливалась по широкой аллее вдоль каменной улицы. Прохладный ветер неприятно обдувал её ледяными потоками, заставляя сильнее кутаться в плащ. Погода сильно изменилась за последние дни. Казалось, будто лето уже начало уступать и сдавало позиции осенней поре, но для того было ещё совсем рано, потому настроение Микасы было не самым приветливым в этот день. Хотелось получить ещё немного солнечного тепла, а погода подсказывала, что будет лишь холодать. В последнее время Микаса стала разочаровываться во всём. Ей было скучно выбирать новые обои для её старой комнаты, которая теперь должна была стать детской, не хотелось думать о мебели и мелочах. Она почти перестала принаряжаться и даже по особым случаям предпочитала надевать свои старые, но всё ещё прилично смотревшиеся платья, вместо красивых дорогих и нарядных.

Жану своего настроения она не показывала. Он, конечно, замечал, как она тоскует по чему-то, но, как и раньше, выбрал не лезть к ней в душу и позволить Микасе разобраться самой. Если в те первые дни, когда она появилась у него в доме, Микаса была благодарна Жану за то, что тот не стал бередить её старые раны, то теперь это возмущало. Он был ей мужем, она носила под сердцем его ребёнка, а он ни разу не попытался по-настоящему уговорить её открыться. Может, если бы она чувствовала его поддержку, сейчас было бы гораздо легче. Но ничего такого Жан не делал, довольствуясь её простыми ответами и уверениями, что всё нормально. И как только мог он говорить о любви к ней, видеть, что между ними что-то происходит, и при том совершенно игнорировать её подавленность? Конечно, она бы ни за что не рассказала истинной причины своей тоски, но банальное участие к её жизни не помешало бы. В последнее время, Микасе казалось, что Жан гораздо больше озабочен тем, что происходит в её животе. А ведь до сердца оттуда было совсем недалеко, и каждый раз, когда Жан оставался безучастным к её тревоге, она закрывалась от него, отдаляясь сильнее, теперь уже почти не показывая своих настоящих чувств. Зачем? Ему было приятно видеть её рядом улыбающуюся и на вид счастливую, и большего принять он не был готов.

Когда-то ей казалось, что с Жаном она находилась, словно за каменной стеной, и отчасти это и было так. Всё, что касалось её повседневной жизни Жан покрывал без вопросов. Она так и не обналичила в банке свой чек с королевской печатью из-за ненадобности. Она никогда не желала шикарно жить, а того, что зарабатывал Жан хватало сполна. Но ей не хватало того самого, что называют единением душ, или какой другой небылицей. Он был ласков и заботлив, но не мог заглянуть в глубину. А может, просто не хотел, понимая, в какую грязь его может затянуть.

Микаса замечала недовольные взгляды прохожих, так же, как она, кутающихся в шарфы. Из-за холодных ночей она часто просыпалась с больным горлом, вот и сейчас жгучее ощущение сбивало с мыслей, заставляя её поплотнее прижимать к шее края плаща и спешить домой, чтобы не простыть. Плащ начинал жать в талии, раздражая её. Она могла бы купить новый, но не находила в себе сил, всё ещё держась за малейшие проблески прошлого, даже если в старой одежде было уже некомфортно. Микаса никогда не боялась поправиться. В армии совсем не думалось о таких глупостях. Там набор веса означал лишь то, что ты сможешь протянуть подольше остальных, если мыши опять испортят зерно, или что придётся чуть больше времени провести за тренировками, чтобы не нагружать и без того едва казавшиеся надёжными тросы УПМ.

Она слишком поздно заметила его. Глаза слезились от ветра, и, когда Микаса подняла голову, протирая пальцами мелкие слезинки, Леви уже вовсю разглядывал её. Микаса не могла понять, был ли он заинтересован или просто удивлён, и проверять не хотелось, но она застыла на мгновение, с поднятыми к лицу руками и пальцем, оставшимся совсем близко к глазам.

Быстро придя в себя, она резко развернулась. Микаса обещала себе, что не будет повторять той же ошибки. Грудную клетку зажгло так сильно, что за одно мгновение внутри вспыхнул пожар, согревая её. Она отняла руку от воротника, больше его не поддерживая. Захотелось тут же расстегнуться, выпустить пар, но она надеялась свернуть куда-нибудь, затеряться меж улочек. Она уже не могла терпеть эту боль. Только не снова.

— Микаса, — послышалось её имя за спиной. Леви громко говорил, но было ясно, что он уже довольно близко. Она боялась новой встречи с ним, старалась не ходить в то время, когда на улочках мог появиться он, избегала их мест встречи и всячески пыталась выкинуть всё произошедшее из головы, но воспоминания вспыхнули в мановение ока, бурным потоком нахлынув на неё снова. Она притворилась, будто не слышит, ускорила шаг, пытаясь высмотреть хоть какой-то переулок, но улица шла прямо, так никуда и не сворачивая.

— Микаса, — повторил Леви, уже совсем близко к ней. Убегать больше не было смысла, он уже догнал её, и деваться было некуда. Нужно было оставаться сильной и верной себе. Она хотела, чтобы он исчез из её жизни навсегда, раз не желал разделить её с ней, и Микаса обязательно скажет ему об этом. Что они не будут друзьями, и лучше бы притвориться, что они никогда не были знакомы.

Микаса остановилась, резко развернулась на каблуках, едва не столкнувшись с успевшим затормозить Леви. Она впилась в его глаза жёстким взглядом, ясно давая понять, что не хочет иметь с ним никаких дел, и что любезно поддерживать разговор о погоде не будет.

— Я хочу поговорить с тобой, — вдруг сказал он своим привычным, волевым тоном, словно приказывал. Он не просил, нет. Он требовал подчиниться, и это лишь раззадорило Микасу. Что ему было нужно от неё теперь? Она больше не собиралась подчиняться.

— Я не хочу, — твёрдо произнесла она. Слова отскакивали от зубов, словно она репетировала эту фразу. Она ещё с секунду смотрела на него, и Леви так же твёрдо глядел в ответ, явно намереваясь продолжать. Микаса отвернулась и шагнула прочь.

Вдруг, он схватил её за рукав плаща, не желая отпускать. Не слишком настойчиво, и если она дёрнет рукой, тут же освободится, и Микаса дёрнула. Гладкий рукав выскользнул из его пальцев. В душе уже зарождалась буря негодования. Как смел он касаться её теперь? Прямо посреди улицы? После того, что сделал с ней?

Но к её удивлению, Леви пошёл следом. Она не слышала его всегда по-кошачьи мягких, глухих шагов, но чувствовала, как он смотрит ей в спину и не отстаёт.

Ещё пара шагов, и он крепко ухватил её за запястье. Не больно. Но он удерживал её, сразу давая понять, что теперь не отпустит. Микаса дёрнула рукой. Вырваться не получилось. На секунду в груди проскользнул страх. Она знала, как груб Леви может быть. Он никогда не наказывал её физически. Мог ударить лишь на тренировке, и то, потому что она часто как сонная муха игнорировала подсказки и намёки на следующий удар, и всё же теперь ей стало не по себе. В последнюю встречу она не узнавала его. Он был по-настоящему зол и сказал такие вещи, которые не позволял себе никогда. Теперь от него можно было ожидать чего угодно, и неожиданно, ледяными, скользкими пальцами охватывая внутренности, подкралось беспокойство за собственную безопасность. Даже теперь, без тренировок и жёсткой диеты она могла положить на лопатки целый батальон, но Микаса всё ещё была слабее, чем Леви.

— Люди смотрят, пусти, — произнесла она полушёпотом, чтобы он не заметил, как дрожит голос.

— Мне плевать на людей.

— Мне не плевать, — пыталась сопротивляться Микаса. Дёрнула кистью ещё раз — Леви держал очень крепко.

— Уходи, — шикнула она, пытаясь удержать остатки самообладания. Она ненавидела его, ненавидела всей душой, каждой клеточкой тела, но в то же время, его холодная кисть на запястье будоражила и манила. Всего одно касание жгло, словно к коже приложили раскаленный металл. Она хотела, чтобы он отпустил её скорее, чтобы она ушла домой и забыла об этом, будто бы и не было ничего.

— Послушай… — начал было Леви, но Микаса тут же прервала его.

— Я не хочу ничего слушать, отстань от меня. Я не твоя подруга, чтобы так обращаться со мной. — Микаса спокойно говорила с ним на «ты», считая, что заслужила хотя бы это право. Говорила, что в голову взбредёт, лишь бы он не бередил её раны. Она почти свыклась с той жизнью, которой теперь жила, а он снова всё усложнял. Микаса просто хотела душевного спокойствия, тепла, и Леви не был тем, кто мог дать ей это. Больше не был.

Он схватил её за плечи, крепко сжимая. Микаса уставилась на него, всё же потеряв самообладание. Она никак не ожидала, что он совсем развернёт её к себе, удерживая. Хотелось прикрикнуть на него, возмутиться, но она не решалась, и так привлекая к себе слишком много внимания. Прохожие оглядывались, и Микаса надеялась на то, что никто не узнает её. Щёки предательски покраснели, то ли от его близости, то ли от того, как разглядывали их проходящие мимо люди.

Леви прямо посмотрел на неё, и его взгляд смягчился, когда он увидел на её лице смятение. Ровно и чётко произнося каждое слово, спокойно и вкрадчиво, он продолжил:

— Я уйду, если ты попросишь — он ослабил хватку, чтобы показать — он так и сделает. — Но тогда я окончательно исчезну из твоей жизни. Подумай хорошо, правда ли ты именно этого хочешь.

Микаса хотела сказать да. Что хочет избавиться от него, чтобы он разжал пальцы и позволил уйти. Хотела, чтобы он исчез. Стоять посреди холодной улицы, когда её так крепко держат когда-то родные и любимые руки было неприятно, стыдно и страшно. Но мягкий голос Леви немного успокоил её, заставляя снова принимать неправильные решения. Сколько раз ей нужно пройти через это, чтобы научиться отказывать твёрдо? Стоило сказать простое «уходи», и продолжать залечивать собственные раны, но что-то заставляло Микасу медлить.

— Давай поговорим, — добавил Леви, словно замечая, что она ещё сомневается о том, стоило ли.

Микаса ещё раз взглянула на его лицо. Такое привычное, мягкое, с огромным шрамом, рассекающим глаз и часть губы, и понимала, что отдала бы всё за то, чтобы он никогда не встретился ей в этой жизни. Не ломал судьбу и не заставлял чувствовать себя самой плохой женщиной на земле. Но он был здесь. И её чувства ещё были здесь, как бы глубоко она не пыталась их закопать. Ей не хотелось, чтобы их отношения снова оборвались так. Её удивило то, что он сменил тон. Не приказывал, просил. Микаса опешила. Задумалась. Если он хочет что-то рассказать, то, может, это поможет ей справиться со своей любовью. Ведь даже если он будет убеждать её в правдивости своих чувств, это делу не поможет. Микаса уже решила, что больше не совершит этой ошибки, что не поддастся зову сердца и поступит правильно. Хоть раз.

— Хорошо, — ответила она совсем тихо.

Леви повёл её в какое-то кафе, буквально в двух шагах от того места, где они стояли раньше. Микаса никогда не была здесь, и с удовольствием отметила, что людей в нём почти не было. Помещение сразу же помогло согреть замёрзший нос. Она сама сняла плащ, не позволяя Леви помочь, и заметив, как он взглянул на её немного выступающий живот, быстро присела за стол. Стало совсем стыдно. Она не понимала, горят ли её щёки от смущения или же от всё ещё кипящей внутри злобы. Он так жестоко обошёлся с ней, а теперь пытался причинить ещё больше боли, вороша ещё не зажившую рану. Микаса не хотела стыдиться своей беременности, но перед ним не получалось, и относительно спокойно она почувствовала себя лишь когда придвинула стул ближе к небольшому столику, царапнув ножками по деревянному полу, совсем скрывая от глаз увеличивающийся живот.

Леви всё оглядывался, собираясь с мыслями. Микаса разглядывала его волевой профиль, и корила себя за то, что когда-то посчитала этого мужчину привлекательным. Ей бы хотелось, чтобы этот шрам вдруг показался безобразным, но, как назло, он лишь придавал его молодому на вид лицу больше мужественности.

Принесли что-то горячее. За своими мыслями Микаса не слышала, что заказал Леви, и, когда её спросили, чего она желает, а она не реагировала на вопрос, он ответил сам. О тёплую чашку было приятно греть пальцы. Какао. Сладкое и сливочное, оно приятно проскользнуло в саднящее от холода горло, согревая и расслабляя. Микаса приготовилась слушать, но Леви всё молчал, изредка поглядывая на неё. Она была уверена — в его чашке обычный чёрный чай без сахара и молока, хоть и не видела его.

— Наверное впервые в жизни я действительно признаю, что повёл себя, как последний идиот, — начал Леви, и Микаса опустила взгляд. Его извинения всё равно были ни к чему. Даже если он и облегчит её тяготы, жизнь уже шла своим чередом, и менять её Микаса больше готова не была. Но Леви продолжил.

— Я заметил, что ты меня избегаешь. Не видел тебя на улицах, хотя раньше замечал. Я даже был у твоего дома. Но вас там не оказалось…

Леви продолжал говорить о мелочах, и Микаса почти не слушала. В её глазах он остался лишь человеком, который дважды причинил ей сильную боль. Конечно она избегала его. Пыталась и теперь, пока он не поймал её в свои сети. Леви всё рассказывал что-то, что Микаса почти не слушала, только чтобы снова не поддаться его влиянию и удивлялась, что он так много говорил. Видимо, правда чувствовал вину. Но какое ей теперь до этого дело? Леви было всё равно на её чувства, он её больше не…

— Но я всё ещё люблю тебя.

Микаса широко распахнула от удивления свои и без того огромные серые глаза. Руки задрожали, пальцы перестали слушаться, и она едва не уронила чашку с какао, умудрившись поставить её обратно на стол. Глаза защипало. Она не могла позволить себе заплакать. Не при людях вокруг, не при нём. Она должна была оставаться сильной и не реагировать на его слова. Ей всё равно придётся вернуться домой, к Жану, и дни снова пойдут своим чередом.

— Я сильно обидел тебя. Прости.

Он протянул руку, желая дотронуться до её пальцев, но Микаса не решалась позволить ему сделать это. Было так странно слышать от него всё это. Совсем не похоже на Леви. Ни разу за всё время их встреч он не говорил о том, что любит. Совсем давно говорил, что она красивая, что нравилась в постели, но не более. И никогда не извинялся. Даже если был неправ, он просто продолжал вести себя, как ни в чём не бывало, и Микасе приходилось мириться с этим. Но он просил прощения. Впервые в жизни. Серьёзность его слов, то, насколько тяжело они давались Леви, немного убедили её в том, что он раскаивается во всём, что сделал.

— Я так удивился, когда ты сказала о беременности, что не знал, что и сказать. Теперь и не вспомню, что так разозлило меня, ведь ты делала буквально то, чего я и хотел — жила своей жизнью, была счастлива. С чего-то решил, что ты должна была хранить мне верность или что-то в этом роде. — Он протянул ладонь дальше, слегка коснувшись её, и Микаса не стала больше сопротивляться. Приняла его пальцы, поглаживающие её лежащую на столе кисть. Она отвернулась, чтобы он не видел её смущения.

— Мне, в самом-то деле, плевать, если ты носишь чужого ребёнка. Я был счастлив, когда ты снова вернулась ко мне, и не хочу потерять тебя снова, из-за того что я наговорил глупостей, не подумав дважды.

Микаса больше не могла сдерживать слёзы. От его слов сердце сжималось так, что казалось оно вот-вот лопнет. Из лёгких выбили воздух, и горячие солёные дорожки побежали по щекам. Микаса зажмурилась, стараясь смахнуть слёзы, чтобы Леви не смог их заметить, но это было бесполезно. Заглушенные чувства выбрались наружу, и поток было не остановить. Было так больно и тоскливо от того, что она не могла послать всё к чёрту и снова броситься к нему. Она обещала себе быть стойкой, но сердце упорно хотело к Леви — назад к тому человеку, который так долго был рядом, который горячо любил и защищал от смерти, пока это было необходимо. Вот значит как. Он желал, чтобы она была счастлива. И ради этого дважды бросил её. Смешно. Противно. Жестоко.

— Почему ты такой… — начала она, и не смогла договорить, громко всхлипнув. Леви одним движением достал из кармана пиджака пахнущий свежестью платок, и Микаса приняла его, промакивая щёки. Она непроизвольно скомкала отглаженную ткань, сжала в ладони, словно это могло привести её в чувства.

— Я хочу, чтобы ты была рядом, — говорил он, сжимая её ладонь. Сердце трепетало в нежности, с которой он поглаживал её большим пальцем, и Микаса искренне хотела поддаться. Поверить его словам и наконец-то вернуться к нему. Но это было не так легко. Она всё это время убеждала себя в том, что сумеет подавить в себе любовь, что обязана остаться с Жаном за всю ту доброту, что он подарил ей, но душа хотела оказаться рядом с тем, кто больно ранил её, несмотря на все доводы разума. Микасе казалось, что от всего этого она потеряет рассудок. Месиво из чувств заставило её окончательно убедиться в том, что она ничего не может поделать с собой. Что ею управляют её же эмоции, что всё, чего она хочет — любви. И не важно, что она, словно прекрасная роза, таит в себе самые длинные и колючие шипы.

— Я не могу так больше, — шепнула она, слегка прикрывая платком красное от слёз лицо. — Мне страшно. Я больше тебе не верю.

Она с остатками самообладания взглянула в его сильно потеплевшие голубые глаза, и хотела лишь чтобы он обнял её, поцеловал, уверял в том, что его слова не ложь. Но понимала — она получила уже гораздо больше, чем Леви был способен дать. Он переступил через себя ради неё, и, наверное, тоже страдал, когда её не было рядом. Он даже признался в том, что искал её. Это ли не было всем, что ей нужно?

— Я не прошу поверить. Только хочу знать, есть ли у меня шанс. Я обещал, что больше не буду докучать тебе, если ты откажешь. Не хотел, чтобы твоё последнее воспоминание обо мне было ссорой.

Леви всё так же поглаживал её, совсем наплевав на то, что вокруг сидят люди, хоть их и было немного. Но он хотел договорить. И в лучшем случае забрать её домой. Микаса была тем, что насыщало его жизнь красками. Ни одной женщине в мире он не признался бы в любви. Только она могла заставить его чувствовать, как лишь при одном взгляде на неё сердце сжимается от бесконечной нежности.

— Я должна подумать, — вдруг произнесла она, почти заставив себя прекратить плакать. Должна была отказать ему. Поставить жирную точку, но не смогла. Не хотела. Но снова бросаться в огонь не решилась, боясь опять обжечься.

Надежда блеснула в глазах Леви, и он отпустил её руку. Он услышал хотя бы это. Этого было достаточно. У него ещё была возможность исправить свою ошибку.