Домой после уроков, как обычно, не хотелось, и подавлять это нежелание Женечка как будто разучилась. Поэтому она слонялась по коридорам школы, пока ее не выгнала вахтерша. Потом читала на улице, на лавочке под дубом, подобрав под себя ноги. Потом выпила кофе и выложила в интернет несколько видео.

Когда небо стало угасать и ощерилось первыми звездами, Женечка бродила по району, втянув шею в ворот худи, и заглядывала в окна первых этажей, с их неведомой жизнью и незнакомыми кошками, которые тоже созерцали неведомую для них заоконную жизнь и незнакомую Женечку, и это соприкосновение неизвестностей вызывало в Женечке и в кошках схожее чувство тоски по чему-то, что никогда с ними не случится. “Я никогда не буду тобой”, — думали Женечка и черепаховая кошка одновременно, не столько желая поменяться местами, сколько сожалея о невозможности постичь чужое существование. 

Как планеты, Женечка и кошка проплыли друг мимо друга в ветреных космических сумерках. 

По кольцевой за деревьями мчались машины. Пахло сиренью, холодной водой и чуть-чуть — от заправки, что светилась через дорогу, — бензином. Почему-то хотелось нестись куда-нибудь тоже, чтобы мелькали витрины, сливался в шевелящуюся стену тьмы парк и что-то ждало, кто-то ждал впереди.

Когда Женечка стояла под осиной и глядела на шоссе, пытаясь ухватить за хвост нечто, что ощущалось только боковым чувствованием и не давалось в фокус, ее окликнул мальчик Даня из новой школы.

— Ты ведь Женя? 

Она оглянулась испуганно, чувствуя себя грибом в луче прожектора. 

— Может, с нами погуляешь? — он указал на своих приятелей, стоявших поодаль, со смутно знакомыми лицами, с сигаретами, с отросшими волосами, взлетавшими под порывами ветра. 

Женечка тоже хотела бы взлететь.

Она помотала головой, стараясь не думать о том, насколько жалкой и тупой выглядит. 

— Ну… — Даня пожал плечами и неловко улыбнулся, в его ухе красным рассветным Марсом блеснула сережка. — Как знаешь. Может, в другой раз?

Так улыбаясь, он отступил, а потом развернулся, махнув на прощанье рукой. Они ушли. Женечке хотелось найти в осине дупло и туда забиться. Стать белкой. Жучком. Фонарным отблеском. Закричать, но чтоб никто не услышал, — замереть в вечной немоте на картине Мунка. 

Она осталась собой, она побрела домой.

И, вынырнув из-за угла во двор, остановилась растерянно. Густо облепив скамейки, как опята, на нее глядели подъездные бабульки. Ал Ильинишна по пояс высовывалась в открытое окно четвертого. И до самой крыши окна дома полнились тенями, маленькими и большими, лохматыми и гладкоголовыми. А навстречу через песочницу шагал отец.