Папирус успел сто и один раз возненавидеть Меттатона в своей голове, потому что время до «вечеринки» текло неумолимо долго. Но что хуже он совсем растерял сноровку. Он вернулся к тому, с чего и начинались занятия с Андайн. Внимательность, что начала проявляться у Папса, пропала; ее будто ветром сдуло, а хладнокровность спряталась в тени или заползла под камень. Папс видел, как Андайн хмурила брови, и слышал, как тяжело та вздыхала. Папирус лишь вжимал голову в плечи и не понимал, что он делает не так.

Ему стало сложно смотреть Андайн в глаза. Папирус с каждым днем собирал силы в кулак, чтобы прийти в Ватерфолл на знакомую полянку перед домом и встать в боевую позицию. Он начал показывать результаты и не вовремя провалился с треском под лед. Барахтался в воде в надежде выбраться, а рука помощи всегда была рядом. Нужно только ухватиться и приложить силы, сделать последний рывок, чтобы увидеть знакомую острозубую улыбку Андайн. Но Папирус лишь изо дня в день видел, как брови ее супились сильнее, как взгляд рвал и метал.

— Не своди взгляда с меня! — как заведенная машина, рычала Андайн, когда наступала и делала замахи, выпады с копьями или махалась кулаками. — Упустишь врага из поля зрения — ты труп.

— Прости, — мямлил Папс и с трудом возвращал взгляд на Андайн.

Она сделала выпад и сжала кулак, готовая нападать. Папс оглянуться не успел, только отпрыгнул назад, блок поставил лишь, когда Андайн встала напротив, подбоченившись. Она прикрыла глаза, склонила и помотала головой. Красный хвост трепыхнулся.

— Лови, — Андайн материализовала и бросила копье Папирусу. Оно неловко пожонглировало в руках.

Папирус взглянул на Андайн: та стояла без оружия. Она, согнув колени, выставила руки в подобии блока перед грудью и лицом. Взгляд ее навевал холод, прямо как когда она надевала доспехи и уходила тренировать королевских солдат. Папирус почувствовал, как ноги начали проваливаться в вязкой земле. Ему захотелось стать камнем.

— Нападай, может так толк будет, — Андайн махнула головой; кончик хвоста хлыстнул по щеке.

Папс помедлил, повертел гладкое копье в руке. Душа теснилась в груди. Впервые на тренировке Андайн позволила ему нападать, а не защищаться. В этом было что-то будоражащее. Под ложечкой засосало.

Вздохнув полной грудью, Папирус перехватил копье двумя руками поперек и сделал выпад. Копье порвало воздух, глухо стукнулось о предплечья напротив и с силой откинулось на Папса. Мгновенно Папирус опустил острие копья к земле, шагнул вперед, пригнул спину. Перо полоснуло ткань черной майки. Андайн в немом удивлении раскрыла глаза, приподняла локти и опустила голову. Папирус завел копье за себя и одной рукой занес его над головой. Но не успело оно оглушить Андайн, как она задрала голову и схватила искепище.

Они посмотрели друг другу в глаза. Хищная улыбка украсила раззадоренное лицо Андайн. Папс замер. Пылающие в порыве тренировки желтые белки глаз давно не украшали лицо Андайн. Хватка рук ослабла. Копье выскочило из рук Папса. Заливистый гогот послышался от Андайн, пока та стояла и крутила копье в руке. Папирус хотел выругаться, но лишь сжал руки в кулаки и рванул к Андайн. Замахнулся, чтобы вмазать по щеке, но копье мощно ударило в предплечье. Руку пронзила боль, хоть плачь. Андайн перехватила копье, вытянула руку для укола. Папс уклонился влево от контрвыпада. Андайн быстро наступала, загоняла в угол. Копье со свистом пронеслось сбоку. Папс перехватил древко и попытался выдернуть оружие из цепкой хватки чужих рук. Андайн дернула копье вверх. Папирус вмиг отскочил назад.

Андайн будто дала время на передышку — стояла, также согнувшись с пером у земли, и не сводила дикого, почти хищного взгляда с Папируса. Тихие обрывки диалога послышались из-за угла. Папс стрельнул глазами в проход, но никого там не увидел. Душа билась о ребра в непонятном предвкушении, когда он вернул заведенный взгляд на Андайн. Ее плечи не прижимались к голове, а грудь не вздымалась ритмично. Папирус согнул колени, как до него снова долетели обрывки фраз. Голова вмиг стала тяжелой, и захотелось тряхнуть ей, устало вздохнуть лишь бы те, кто был недалеко от них, перестали щипать струны любопытства. Папирус разрывался. Бой шел внутри, а не снаружи. Он точно получит подзатыльник от Андайн, но это будет потом потому, что повернул голову.

Душа болезненно забилось в груди: Альфис шла бок о бок с Меттатоном к ним. Улыбка не успела расцвести на лице Папса, как Андайн оглушила копьем по голове и толкнула на землю, придавливая сверху своим весом. Перо воткнулось в мягкую землю недалеко от глаза Папса. Он задрожал.

— Так вот в кого ты влюбился по уши, — Андайн склонилась к лицу Папируса и надула губы

— Ч-что?.. — Папс готов был поклясться, что если бы у него были волосы, они встали бы дыбом на загривке. — Мне не нравится эта шутка, Андайн.

Она изогнула бровь. Помолчала какое-то время, и сказала, словно не слышала последней фразы Папируса:

— Я давно заметила, что ты стал слишком нервным, но все не могла понять почему. Думала, что с Сансом поругался, но у вас с ним все хорошо, тогда поняла, что влюбился, а в кого ты мне сейчас прекрасно показал.

Папирус будто язык проглотил. Лежал и смотрел на Андайн и не понимал, что читалось в ее взгляде: разочарование или что-то похожее на одобрение. Папирус хотел возразить, да только взгляд отвел, где неподалеку остановились Меттатон с Альфис: они смотрели на них и о чем-то шептались. Папса будто окатили водой, и холодок пробежался по телу, а улыбка, радостная и неловкая, затаилась в уголках губ.

— Скажу тебе лишь две вещи, — Андайн погодя встала с Папируса и помолчала, продолжив: — я никогда не шучу с тем лицом, которое ты видел, и любовь на поле боя — твой главный враг.

Папирус лежал звездой на земле и не знал, что ему делать с душой громкой упавшей вниз и разбившейся, как графин. Он нахмурился. Лучше бы Андайн дала подзатыльник, от которого мелкие звездочки заплясали перед глазами. Хотелось крикнуть ей что-нибудь вслед, мол, сама та не лучше меня, но тогда от него и косточки не останется. В труху сотрет. Папирус накрыл ладонями глаза, представляя, как она усложнит программу тренировок, чтобы у него и в мыслях Меттатон не появлялся. Воображение рисовало, как он издохнет, словно лошадь на скаку быстро и с отравляюще горькой душой в горле.

— Загораешь, красавчик?

Папирус провел ладонями по лицу и повернул голову вбок: Меттатон присел рядом на корточки, легко обхватив колени руками, поставил на них подбородок. Папс устало закатил глаза и отвернул голову, брякнув:

— Не издевайся и ты надо мной.

— Пойдем, пройдемся, а то лежать после нагрузок не хорошо для тела.

Кожа сапог заскрипела, и Меттатон протянул Папсу руку.

— А тренировка?.. — Папс вложил руку в ладонь и с трудом поднял потяжелевшее тело.

— Она будет слишком занята Альфис. Видишь ли, у них романтический вечер, поэтому ты можешь со спокойной душой расслабиться.

Папс взглянул в сторону, пока Меттатон нежно тянул за собой: Андайн стояла недалеко от двери дома и болтала с Альфис. Улыбка озаряла ее лицо, и ему точно не показался румянец на ее скулах.

Спина Папса невольно сгорбилась. Непривычно тяжелый вздох сорвался с его губ, когда Меттатон повел его подальше от поляны перед домом. Ему показалось, что Меттатон чувствовал, что его настроение упало с треском, и тот вооружился клеем и скотчем.

Папирус как бы не старался не мог расправить плечи и растянуть на лице хоть подобие улыбки, не смотря на Меттатона, что шел рядом чуть впереди, что столь заботливо держал за руку; биение души заходилось в лихорадочном ритме и ни ровное дыхание, ни счет больших эхо-цветков не помогал остановить это безумие внутри.

Одно присутствие Меттатона оттеснило мысли об Андайн. Ощущение природы вокруг вернулось к Папирусу порывом ветра готовым снести с ног. Трава шуршала под ногами, словно атлас на ветру, волглый ветер забрался в складки шарфа и охладил заходящееся в пламени лицо. По шее Папса прошелся тяжелый и быстрый удар лезвия гильотины, и голова легко упала к ногам. Он, словно всадник без головы, потерял ее от слышимого запаха вокруг себя. Теплота мерцающих цветов успокаивала, пускала дрожь по рукам и ногам, заставляя душу заходиться в легком минутном ожидании чего-то опьяняющего, жгучего горло, как виски. Разбухшая давно мертвая древесина разбавилась нежным дыханием цветов рядом. Папирус почти ронял отрубленную голову, когда шлейф парфюма, казалось, заключал его в объятия. Спокойствию, что чувствовалось в каждом кротком вздохе, было не к лицу легкая строгость, шарм и роскошь исходящие от Меттатона. Он был ярким неспокойным гостем в прохладной зелени и светящихся бутонов. Папирус хотел, как в недавний вечер упасть в открытые и бархатные руки Меттатона, зарыться глубоко-глубоко и слушать, внимать, как его излишне пафосную речь, исходящий аромат. Папирус чувствовал, как ноги не слушались, заплетались о пучки цветов, и ощущение реальности происходящего растянулось разводами, как от капель после дождя на стекле.

— Хэй, ты в порядке?

Густой голос Меттатона отрезвил, заставив поднять взгляд и закрыть приоткрывшийся рот. Он приостановился, не выпуская руки Папса из своей, подошел, бережно и крепко приобнял за плечи, будто тот вот-вот упадет.

— Да, — слова вязали во рту Папса, ускользали, а нить мысли с треском лопалась, — просто усталость дает о себе знать.

Меттатон промычал и начал озираться.

— Почему никто не придумал в Ватерфолле лавочки! — он повел его в сторону мостика на перепутье.

— Нет, не стоит! Мы можем и... — Папирус не успел переубедить Меттатона, он его усадил на доски, — Ладно.

— Я же говорил, что мы пошли расслабиться, а не мучать твое изнуренное тело дальше.

— Да, — Папс вперил взгляд на лазурную гладь ручья, — спасибо.

Меттатон не ответил. Воздух вокруг запах бенгальскими огнями. Меттатон о чем-то говорил в тот вечер, а Папс впервые не слушал его, за что конечно получил замечание, после которого у него не осталось выбора. Тихий, журчащий, как крохотные водопады, голос Меттатона вливался в уши, пробивался в подкорку сознания, оставаясь там, чтобы звучать во снах на протяжении всей ночи. По телу проходила волна самого настоящего тока. Голос Меттатона растягивался, превращался в томный, развязный, а его руки так и тянулись к Папсу в странном и одном лишь понятном ему желании. Папирус замер. Казалось, он умер на доли секунды, пока горячий, раскаленный шепот опалял скулу, а ладони оглаживали руки. Перед глазами плыло. "Что же со мной творится?" — бесчисленное количество раз проносилось в голове Папса, пока вся сдержанность, нежность и невинность крушились на мелкие части. Ему хотелось чего-то еще, чтобы рука Меттатона огладила там, где никогда не была, чтобы взгляд, шепот, губы задержались чуть подольше. Папс и представить не мог, что скучал именно так. Душа ныла в груди, что каждый вздох приносил боль, которую словами не описать. Он и предположить не мог, чтобы сказать что-нибудь, ведь слова ему всегда с Меттатоном казались излишне, потому те взгляды, улыбки и смешки в наэлектризованной тишине лишали каких-либо чувств. Одной озвученное фразы, что Папс скучал, было мало. Сколько же чувств копилось в нем… он, как вулкан, лишь испускал клубы угольного дыма, почти крича. Папс уснул в тот день мгновенно не то от усталости, не то от чарующего и молчаливого Меттатона рядом.

— В облаках все витаешь?

"С тобой только так" — мысленно ответил Папирус, когда голос Меттатона вырвал из объятий дремы, что затягивала в глубокую яму под названием сон. На его губах растянулась легкая улыбка, слегка уставшая после недавней тренировки и прогулки. Приглушенная музыка и голоса десятки, если не сотни монстров, капали на мозги, а боль расходилась по телу, как рябь на воде. Счастливые и расслабленные физиономии только сильнее вызывали желание завалиться спать на какой-нибудь софе или стуле, хотя хотелось больше всего заснуть в объятиях Меттатона, что стоял рядом и, казалось, взаправду сиял от нетерпения.

— Боже, я так ждал тебя, пойдем уже скорее! — довольно протянул Метта и, взяв ладони Папса в свои, повел куда-то внутрь "МТТ" отеля.

Папс еле успевал переставлять ноги по ступеням, пока они поднимались наверх. Он и зевнуть не успел, как его затолкали в комнату, а дверь тихо скрипнула за спиной.

— Разве мы не должны веселиться внизу?

Папирус оглядел комнату: она почти не отличалась от гримерной Меттатона, правда тут не было пианино и кучи костюмов. Неизменный туалетный столик, кровать у окна, софа напротив. От столика рассеивался старый пожелтевший свет. Папс ощутил, как только сильнее размяк.

— Там слишком шумно, — Меттатон указал рукой на софу и подошел к мини-бару, что стоял недалеко от кровати, — а мне бы хотелось уделить тебе чуть больше внимания.

— Ну, раз так, — Папс усмехнулся и улегся на софу.

Мини-бар приятно загудел, когда дверца открылась, звон стекла порезал слух. Меттатон присел на кресло у туалетного столика с бутылкой шампани и двумя фужерами в руках.

— Мы будем пить?

— Хочу тебя побаловать, ведь ты уже взрослый мальчик.

Меттатон снял пленку с горлышка. Столь изящно и бережно никто в жизни Папса не обращался с бутылкой шампанского, даже Гриллби. Пробка с характерным звуком вылетела в руку Меттатона. Белый дым пополз, словно лава, по горлышку. Жидкий перламутр разлился по фужерам. Шампанское шипело и искрилось золотым, поблескивало в потемках. Папирус принял фужер от Меттатона, глядя тому в глаза с немым вопросом. Он никогда не пил, не доводилось, а пробные глотки из стаканов, что оставлял Санс он не считал. Да если бы Папс и хотел бы выпить в гордом одиночестве, чтобы опьянение впервые вдарило в голову до бессвязной речи и звездочек в глазах, то давно бы попробовал, но в холодильнике он никогда не находил недопитых бутылок тех же виски или вина.

Голову до мурашек дурманил уютный аромат. Папирус прикрывал глаза, когда делал новый вдох. Пахло свежеприготовленным сливочным кремом, нежными руками, коржами, которые только-только достали из духовки, и кухней, что пропахла тяжёлыми цветочными духами. Запах по-домашнему приятный и обволакивающий душу расслаблял. Папс приоткрыл глаза и сделал глоток. Кислая горечь осталась на губах, и горло, казалось, обожгло. Папс отнял бокал от лица под заливистый хохот Меттатона.

— Фи, как вы это пьете! — он, дотянувшись, звонко поставил фужер на столик рядом с бутылкой.

— Давимся, но пьем.

Папирус еще какое-то время сидел и смотрел, как Меттатон непринужденно растягивал бокал с шампанью. Папс хмыкнул и, яростно схватив бокал, решил попробовать снова. Может, в алкоголе есть что-то такое, чего он не распробовал с первого глотка, и он оказался прав — чем больше пил, тем меньше обращал внимания на излишнюю горечь. Главное не вкус, а то, что будет после. Когда уже полбутылки осталось позади, Папирус понял, что не совсем воспринимает, что происходит. Казалось, он только недавно был с ясной, слегка сонной головой на плечах, как она потяжелела точно не от усталости. Язык, что должен был развязаться, не хотел шевелиться, лишь путался и выходили какие-то сдавленные звуки и протяжные мычания. Папсу было главное, что Меттатон говорил, хотя он не успевал вникать в нелинейный рассказ.

Тишина присела третьей гостей. Только отдаленная музыка внизу доходила до ушей.

— Знаешь, — начал Меттатон и поставил фужер на туалетный столик, — я бы, в общем и целом, хотел, чтобы тут были только ты и я. За все время работы перед запуском нового шоу, я слишком устал видеть всех, кто сейчас внизу пьет за меня.

Папирус сверлил замыленным взглядом Меттатона и оторваться от него не мог. Меттатон никогда не выглядел приземленным — он выше и вечнее всех вместе взятых монстров в подземелье. Он словно выточен из огромного бесформенного валуна, и следы творца остались на лице, руках, груди утонченным почерком. Тени размыли острые черты лица, залегли под глазами, бровями. Душу укололо иглой — Папс вспомнил тот уставший, тяжелый почти безжизненный взгляд в самом начале их дружбы.

— Мы могли бы сбежать, — как-то грустновато отозвался Папс.

— Ты знаешь, что это не в моих принципах… да и это все равно не то.

— Ну, я пытался, — Папирус махнул рукой и положил голову на подлокотник.

Шум и гам внизу не стихал. В груди загорался огонек бунтарства и чего-то еще столь странного, неопределенного при одной мысли, что он разделяет свободные минуты с Меттатоном. Он ждал его так долго, что казалось с ума сойдет. Но Папс драл и терзал себя и рядом с ним в черной от темноты тишине.

Свет фонарей снаружи проскальзывал через окно тонкими лапами, растворяясь в темноте, в складках пледа на кровати. Сон сняло рукой. Звуки коридоров, комнат, лестниц заставляли жить, держали на плаву. Шипение шампанского взорвало, пронзило жизнь отеля. Непривычно тяжелые шаги медленно приближались к Папсу. Он невольно взглянул на Меттатона.

— Тебе не много? — фужер был заполнен шампанским на добрую половину, если не больше.

— В самый раз, чтобы… — Меттатон не договорил. Только присел на край софы и, прислонив бокал к губам, за какие-то жалкие пару глотков осушил его. Папирус готов был хлопать и кричать «еще!», пока последняя капля жидкого перламутра не скатится по бокалу.

— Чтобы что?..

Вопрос остался висеть в воздухе пропущенным или незамеченным напоминаем. Но на него ответили почти мгновенно без слов и страниц текста. Меттатон эфирным движением ладони коснулся щеки Папса, повернув его голову на себя, и склонился, оставил кислый и жгучий от шампанского поцелуй. Ребра Папируса больно сдавили грудь, будто он сейчас задохнется. Потаенный восторг зажегся в груди. Опьянение стрельнуло, как пробка из шампанского с двойной силой. Влажный и студеный поцелуй потушил пожар во всем теле.

— Я отойду ненадолго, — на выдохе сказал Меттатон. Его рука огладила белую макушку.

— Да, конечно, — отрапортовал Папс, когда Меттатон вышел из комнаты.

Не успел и тихий хлопок, скрип засова двери раствориться в тишине, как Папирус закрыл лицо руками. Душа места в груди не находила. Ему хотелось кричать и выть, но горло сдавило, только приглушенные вздохи расходились по комнате. Образ Меттатона, как бельмо на глазу, преследовал его. Он представлял его не в том черном плаще и капюшоне перед дверью своего дома, а расслабленного, с горящими не то от радости, не то от алкоголя глазами, уютного, как аромат шампанского. Папирус алел, как дрова в камине. Папс оглаживал пальцами щеку, что, казалось, была еще холодна от поцелуя. Чуть кончики каждого пальца проходились по мнимому поцелую, и он будто чувствовал, как след шипел, а белая пена, как от шампанского, оставалась на фалангах. Папс утонул окончательно, и ни рука Андайн, ни он себе не поможет. Поздно. Слишком поздно о чем-то думать, что-то предпринимать, когда душа выпрыгивает из груди, пылая и сгорая, словно уголь на ветру.

Папирус долго пролежал на софе, не отнимая рук от щек. Он предался тем чутким, жутким и сладким ощущениям, тому же радостному замиранию души. Радостный мотив песни доходил до слуха, и с ним хотелось слиться в одно целое. Время все текло, текло, пока не стукнуло ближе к полночи, потому дверь комнаты отворилась, софа приятно скрипнула, когда Меттатон присел на самый край и… ничего. Папс смотрел на Меттатона, пытался поймать взгляд серых глаз на себе, но тот лишь как-то отстраненно смотрел в окно.

— Ты долго…

— Извини, — перебил Меттатон, руки его тихо соскользнули на колени, сжимаясь в кулаки, — заболтался, пока курил.

— Ты куришь?

Меттатон не тотчас ответил:

— Когда нервничаю.

Минуты пропадали, время расставания неумолимо подкрадывалось, оно казалось стояло за спиной и с минуты на минуту руки окажутся на плечах. А когда пришло время прощаться, они ничего не могли сказать друг другу. Воспоминания излишней откровенности будто ставили подножку, вызывая еще больший стыд. Папирус лишь запомнил, как Меттатон кротко и неловко помахал рукой на прощание, но потом он словно одернул себя и пригладил пряди волос.

Дорога до дома прошла как в бреду. Он не помнил, как открыл дверь дома, как поднялся на второй этаж и как натянул одеяло до носа. В голове крутилась и пищала, как муха, мысль, что завтра очередная тренировка с Андайн, которая прервется приходом Альфис с Меттатоном. Он и представления не имел о чем разговаривать с Меттатоном, как начать диалог или можно будет просто помолчать, как делал всегда из-за страха сказать что-то не то. Но Папирус заснул раньше, чем продолжил изводить несчастную душу ожиданием следующего дня и надеждами, что все будет как раньше.

Наутро Папирус пожалел, что не додумался отменить тренировку — голова раскалывалась от недосыпа. Пока он шел в Ватерфолл, то пытался вспомнить сон. Снилось что-то важное, ведь странная легкость растекалась по «жилам», отчего Папс не зевал и шагал более бодро.

В Ватерфолле царила вечная ночь, казалось, что солнечный свет для жителей что-то сравнимое с чудом, но местные цветы, листья на кустах и деревьях, грибы светились так ярко, что оно было и не нужно. Папирус сидел в окружении эхо-цветков; их голубой свет развеял мрак. В неоновом свете хотелось утонуть, чтобы наслаждаться тишиной, в которой из далека слышался шум водопадов. В Ватерфолле было так темно, что голубой свет от камней на своде пещеры напоминал небо, усыпанное звездами. Папирус искал созвездия, которые знал, получалось плохо. Взгляд метался от одной звезды к другой, так и не находя хоть какого-то сходства.

Тело приятно ныло после тренировки. Мысли шелестели, текли подобно ручьям где-то далеко.

— Я присоединюсь к тебе?

Знакомый до боли и жара в груди голос Меттатона прозвучал за спиной Папируса. Он обернулся и похлопал рукой рядом с собой. Папс думал, как начать диалог, но Метаттон сорвал, стер оставшуюся со вчера стесняющую неловкость и сказал:

— Сегодня в Ватерфолле великолепная ночь, — Меттатон присел на примятую траву рядом.

Папирус ничего не ответил, лишь кивнул и продолжил разглядывать звезды.

— На что смотришь? — сердце Папируса укололо нежным и приятным теплом, когда Меттатон положил свою голову на его плечо. Папирус не мог дышать — каждый вздох давался с трудом.

— Звезды, — вымолвил Папирус. Голос предательски сел и надломился. Он неловко покраснел.

— И правда, звезды, — Меттатон ухмыльнулся, смотря наверх.

Что-то волшебное было в том, что они сидели на прохладной земле среди цветов и смотрели наверх. Душа Папируса замерла, и каждый удар отдавался в голове, как удар молотком. Папирусу хотелось проводить с ним тихие и безмолвные беседы, ведь каждый взгляд пыльных глаз говорил куда больше, чем пустые слова. Папирус всякий раз удивлялся тому, сколько всего отражалось в этих глазах, даже самые мимолетные эмоции улавливались. Когда Папирус смотрел в глаза Меттатона, в которых бушевало море из чувств, влюблялся еще сильнее, хотя, казалось, куда еще сильней? Но Папирус не мог объяснить тот комок тепла в груди, что разрастался, не оставляя места чему-то горькому на вкус. Тот запредельный коктейль из эмоций, что смешивались, иногда добавляя что-то новое и острое. Меттатон вызывал необъяснимые да, черт возьми, просто космический ощущения, которых хотелось все больше. Меттатон был дурманом, против которого Папирус бессилен. Дурманом, никотином, алкоголем… он был всем этим и еще длинным списком из всех зависимостей и веществ, которые только существовали.

В темноте и свете звезд на прохладной траве рядом с Меттатоном Папирус предавался ощущениям сознанной любви, описывать которые не имеет смысла. Чувства сжигали и съедали изнутри. Это походило на пытку, долгую и тихую.

— Я давно хотел сказать… — тишина легла на плечи тяжелым одеялом. Фраза, сказанная в унисон, заставила Меттатона подняться с плеча Папируса и взглянуть на него. Время снова замедлило ход, когда любимые серые глаза неотрывно смотрела в глаза Папируса.

— Ты первый, — проговорил Папирус, почти переходя на шепот.

— Давай ты, — Меттатон махнул рукой и погодя добавил, — младшим надо уступать.

— Меттатон…

— Я помню, — губы Меттатона растянулись в улыбке. Папирус при одном взгляде на нее забыл, на что обиделся. — Говори лучше.

В один миг стрелки часов, что тикали еле-еле, закрутились в бешеном темпе. Все слова будто мощным ударом кувалды вышибли из головы. Кончики пальцев пробила мелкая дрожь; «Как назло» — словно мантру, повторял Папирус в голове.

— Меттатон, я… — Он замялся. Папс отводил взгляд и перетирал пальцы раз за разом, — я никогда и подумать не мог, что ты окажешься столь интересным, а главное прекрасным собеседником.

Меттатон, не отрывая взгляда, смотрел на Папируса. Сердце горело от нетерпения услышать то, что терзало сердца обоих.

— И то время, что мы провели вместе, было поистине великолепным, — спустя долгие секунды молчания Папирус продолжил. — Поэтому я, великолепный Папирус, хотел, чтобы ты, , стал моим другом.

Тишина повисла в воздухе, тяжелая и вязкая. Она душила, и в ней медленно и верно утопало тело, но болото тишины пропало, когда громкий смех Меттатона порезал уши — он согнулся от смеха.

— Ты понимаешь, что только что испортил самый романтичный момент в нашей жизни? — проговорил Меттатон, когда успокоился и восстановил дыхание от смеха. Пальцами он смахивал слезы, что выступили на уголках глаз. Папирус ничего не ответил, лишь произнес что-то нечленораздельное, покраснел и, сложив руки на груди и отвернув голову от Меттатона, гордо задрал подбородок.

— Могу ли я теперь сказать, что хотел? — Папирус вздрогнул, будто обжегся. Меттатон, казалось, в считанные секунды оказался вплотную к нему.

— Конечно, — прошептал Папирус, пока он смотрел в глаза Меттатона.

Его теплые пальцы приятно проскользили по груди, останавливаясь на плече. Легкий толчок, и Папируса прижали к прохладной земле. Папс покраснел пуще прежнего, когда ощутил обжигающее тепло, что волнами растекалось по телу. Серые глаза Меттатона стали голубыми — в них отражалось мягкое свечение цветов вокруг.

— Даже и не знаю с чего начать, — Меттатон наигранно огорченно вздохнул, — На счет твоего чистосердечного признания… Я не согласен быть твоим другом.

Меттатон задумчиво отвел взгляд в сторону, но Папирус все равно видел, как он поглядывал на него, ловил каждую перемену на лице.

— Я им был для тебя, Папс, все это время, — он выдержал драматическую паузу, — но мне, кажется, что мы давно совсем не друзья.

Папирус горел внутри. Душа будто встряла в горле, а ее биение болезненно гудело в висках. Папирус внимал каждому слову Меттатона и не мог оторваться. Голова легчала на глазах, а тело вслед за ней. Папирус размяк, растаял, когда обжигающая ладонь Меттатона огладила его скулу. Нежно, с пикантной ноткой азарта.

— Ты так не считаешь, Папс?

— Конечно, считаю, ведь если бы не общий интерес, нас бы не было здесь.

Папирус готов был поклясться, что видел, как зрачки Меттатона сузились, а брови поднялись, и в один миг игривое выражение украсило его лицо.

— Дамский угодник, — задорно пролепетал Меттатон.

Только Папирус растянул на лице довольную улыбку победителя, как его тут же приструнили. Запястья схватили, руки закинули за голову, а жар тела напротив ошпарил, заставив неподдельно охнуть. Папирус взглянул на Меттатона и готов был стать лужей, что превратилась бы в пар под натиском мечущегося взгляда серых глаз. Водопад, что шумел вдали, затих, свет от цветов рядом блек на глазах, лишь ветер шептал в траве, предупреждая о чем-то или ком-то. Папирус задыхался, сам не понимая от чего. Чувства смешались, перепутались меж собой и затянулись в крепкий узел, когда Меттатон неумолимо приближался не только телом, но и лицом. Взгляд Папируса забегал. Черный дым вулкана участился, застилая все небо, готовый вот-вот взорваться, излить все то, что спало глубоко внутри.

Ветер усилился, завыл и донес крик Андайн: та звала Папируса слишком яростно и грозно. Азарт, что кипел в груди, утих, когда Папс увидел, как брови Меттатона расстроенно насупились.

— Видимо, Андайн решила, что тренировке все же продолжаться… — с улыбкой на лице протянул Папирус.

— Видимо, — Меттатон нехотя поднялся, отряхиваясь, — тогда, до встречи?

— До встречи!

Папирус, не желая терзать мечущуюся в груди душу, бросился бежать. Уголки губ ползли и ползли вверх.