В больнице, как ни странно, мне каждый день приносили букеты и открытки. Много. Сначала я подумал, что перепутали палату — может, в соседней лежит известный актёр? — но потом проверил рабочую почту и обнаружил там ворох писем, все от женщин. Адресованы мне, так что не ошибка.
Содержание было ещё более удивительное, чем сам факт моей внезапной популярности. Я вообще не понял, с какой стати девушки — симпатичные, судя по фото, — пишут мне будто старому знакомому и рассказывают о своих эротических фантазиях. Нет, фантазии у них жаркие, стояк не даст соврать, но… Что всё это значит?
Короче, я так и не решил, отвечать ли на эти послания и как именно, поэтому — не ответил. Хотя некоторые, особо увлекательные, сохранил. Пригодятся, чтобы переключиться с навязчивых выдумок про капитана на вот этих красоток в трусах… И без трусов… Н-да, очень даже ничего…
А вот с командиром, после того как мы оба вернулись из больницы, стало ещё сложнее. Конечно, мне льстит, что Син перешёл на «ты» и даже меня попросил обращаться к нему так же — наедине, без свидетелей. Всё это приятно, да, но я обязан быть здравомыслящим: привязываться к кому-либо опрометчиво, даже опасно, уж я-то знаю. Ничем хорошим это не кончится, как бы мне ни хотелось верить в обратное.
К тому же я начал подозревать, что с самого начала думать о нём по имени было ошибкой. Вовсе это не помогло поставить капитана в один ряд с прочими людьми, а стало началом ещё более интимного отношения к нему, то есть сделало только хуже.
Теперь ещё это «ты»… Ведь для него это ничего не значит, а для меня — каждое его «ты» похоже на разряд электричества, сбегающий по позвоночнику. Или на прикосновение к голой коже — словно под футболкой вдруг оказалась мягкая рука и гладит.
И тут же добавилось очевидно неприятное следствие всей этой интимности — я начал о нём волноваться. Когда нас назначили на очередную операцию, нервничал будто какой-то псих, потому что нервничал Син.
Что-то очень его беспокоило в предстоящем путешествии на ссохшуюся каменистую планетку, а мне так и хотелось успокоить. Начал каждый день таскать ему пирожки из столовки — типа, брал себе и случайно купил на десяток больше, — а один раз не выдержал и сказал, что всё будет нормально. Глупо, конечно, откуда я-то знаю, как оно будет?
***
Меня и не удивило, что он оказался прав. Может, у всех мутантов хорошо развита интуиция? Вот только когда наш заходящий на посадку корабль подбили, я не бросился спасать себя, как положено, а какого-то чёрта начал мысленно искать капитана: то ли предупредить о взрыве, который он, понятно, заметил и без меня, то ли убедиться, что с ним — пока ещё — всё в порядке, то ли попрощаться.
Выжигающие зрение белые вспышки. Рвущаяся в теле боль. Оглушающий грохот.
Беспредельная пустота.
Словно призраки в темноте. Смутно знакомый голос. Тёплая вкусная кровь. Движение.
Первая мысль: или у меня снова сгорели глаза, или меня успели похоронить. Абсолютная темнота, в которой вместе со мной просыпается боль. Голова, грудь, живот, ноги — болит всё.
Однако тут же в сознании раздаётся голос Сина: «Тише, тише. Эрик? Слышишь меня? Всё в порядке. Всё нормально. Есть хочешь?»
Запекшиеся губы не слушаются. Да и вообще всё лицо онемело — возможно, там сплошной синяк.
«Не разговаривай, думай».
«Где мы? Темно».
«В расщелине скалы, так что не шуми, вдруг обвалится. Немного отлежимся, найдём связь, и всё будет чики-оки».
Господи, капитан даже к такой ситуации умудряется прилепить свои тупые присказки... Хотя, как ни странно, этот абсурд и в самом деле успокаивает, помогает отвлечься от паники. Или это просто действие того, что Син рядом? Живой и звучит как обычно — значит, в порядке.
«Еды? Имеется свежая кровь, только что из коровки… то есть из мутанта. Вкуснятина! — тон довольный, и мне ясно представляется его улыбка. — Давай?»
Непроизвольно веду глазами в сторону Сина — виски тут же сжимает болью. Голова словно набита тяжёлыми от крови комками ваты, сосредоточиться невозможно, но через пару секунд я всё-таки мысленно бормочу:
«Ты ранен?»
«Неа. Взрывом оглушило немного, но нормально».
Мысли как тяжеленные булыжники.
«Ты должен меня выпить».
«Иди нахер. Здесь пока ещё я командир. И ты сам знаешь, что я этого не сделаю».
Несмотря на боль и лихорадку, у меня остались силы на злость. Вот ведь тупой вояка!
«Ты не командир, а идиот».
«От идиота слышу. Можешь хоть сдохнуть, но твои требования я выполнять не собираюсь».
«Очень смешно».
Повезло ему, что я ранен, а то как дал бы в глаз — может, это прояснило бы его соображение. Но я даже пошевелиться не могу. Душно. Жарко. И я проваливаюсь в забытьё.
— Эрик! — шёпот в щёку, так близко.
«Мм?..». Тело снова реагирует непроизвольно: зрачки двигаются в его сторону, хотя слабость не позволяет открыть глаза. Хочется только спать и спать, чтобы не чувствовать эту выматывающую боль.
— Нужно поесть, давай.
«Отвали».
К онемевшим губам прижимается тёплая кожа, сочащаяся потрясающе вкусной кровью, — и я не могу удержаться. Презираю собственную слабость, но всё равно пью. Губы плохо слушаются, кровь протекает, ползёт вниз по коже, щекотно забирается в уши. Чёрт, и ведь не пошевелиться…
Боль отступает, голова приятно кружится, словно от алкоголя, а хорошо знакомый запах Сина окутывает уютным покрывалом — и кажется, что всё будет хорошо.
Мы тут торчим неведомо где, у меня болит всё тело, и где искать связь, судя по всему, неясно, но прямо сейчас — всё чики-оки. И не из такого выпутывались. Зато Син в порядке.
Через некоторое время капитан отодвигается, судя по звукам, устраивается поудобнее и начинает рассуждать. О том, что всё не так уж плохо. О том, что мне очень повезло с регенерацией, а ему — с помощником. И ещё о том, что я не имею морального права умереть, потому что приближается время годового отчёта, и без меня он падёт смертью храбрых под бумажными завалами.
А я вдруг ловлю себя на том, что улыбаюсь, слушая его разглагольствования. Не знаю, как у Сина получается любое событие выставлять или удачей, или пустяком — да, неприятным, но вполне преодолимым. Любые травмы — ерунда, ведь я мутант, у меня обязательно вырастут новые органы, лучше прежних. А я легко соглашаюсь. Я вообще во всём ему верю, хочу верить. Рядом с капитаном жизнь кажется проще и легче: словно бы вокруг сплошной позитив, а удача всегда на стороне хороших парней, к которым, как ни странно, отношусь и я.
Затем он уходит, через некоторое время возвращается, кормит меня, и всё заново. Может, его безумный план и сработает — я чувствую себя заметно лучше, а накатывающая временами дрёма больше похожа на здоровый сон, чем на забытьё. Возможно, у нас действительно есть шанс, и поэтому я уже не протестую против еды. Нужно набраться сил. Я не могу его подвести.
Кровь Сина привычно наполняет головокружением, теплом и покоем — на какое-то время боль уходит. Самое сложное — держать себя в руках и тщательно следить, чтобы еда не превратилась в какую-то непристойность: не оставлять засосов, тем более не лизать кожу, и уж точно нельзя даже думать о том, чтобы ненароком, будто случайно, скользнуть губами выше, к подбородку — от одной этой мысли сердце замирает так, словно внезапно повисло в вакууме. Нет, нельзя! Думаем о чём угодно другом...
Лучше даже и глаза не открывать в этот момент. Типа я вообще ни при чём, случайно тут лежу, почти сплю. Чёрт, жаль, что в такой ситуации — когда лицо Сина настолько близко — у меня кожа онемела и мало что чувствует. Его дыхание, и эта покалывающая щетина... Нет-нет-нет... Хочется аж помотать головой, чтобы избавиться от навязчивых мыслей. Настолько близко, всего в нескольких сантиметрах надо мной, и ему достаточно лишь повернуть голову, чтобы... Рррр, прекращай!
Он ложится рядом, слева, и осторожно придвигается спиной к моему боку. Вот теперь даже хорошо, что я не могу пошевелиться, иначе точно полез бы обниматься. Конечно, я понимаю, что капитан и до меня вытаскивал своих подчинённых с поля боя, ведь для него главное — долг, но очень хочется верить, что есть что-то ещё. И здесь, в полной темноте, настолько близко, кажется, что он мог бы согласиться. Когда не видишь друг друга, это очень расширяет границы дозволенного.
Ну а что? Здесь холодно. Вон в экстремальных условиях люди греются друг о друга, даже советуют догола раздеваться при этом — тут уже не до смущения. А мы одеты, вообще ничего неприличного. Он сам лёг рядом — видимо, считает это приемлемым.
Во всяком случае, нужно что-то сказать. Намекнуть. Чёрт, я и не знаю, как люди это делают. Но, может, если начать разговор…
«Что ты делаешь?»
«Собираюсь спать».
«Мм…»
«Вообще-то моя куртка у тебя, так что мне холодно. Да и тебе не помешает дополнительный источник тепла».
«Мм… — я невольно улыбаюсь. — Не помешает».
Источник тепла в лице Сина, который прижимается ко мне так близко? Да я готов хоть всю жизнь провести здесь, даже с болью и ломотой с головы до ног, ощущая его сознание и вдыхая его запах. Конечно, сейчас это букет из пота, гари и крови, ну и пусть.
С другой стороны, а вдруг так и получится? В смысле, мы чёрт знает где, одни, и вдруг не удастся найти связь… Что, если это наша последняя возможность поговорить? Так что я решаюсь. Благословенная темнота.
«Син?..»
Он настороженно замирает, и я тоже напрягаюсь. Это слишком, да? Конечно, слишком! Он ведь не представлялся мне по имени, к тому же это даже не полная форма, а сокращение, которое я подслушал в его мыслях. Может, в жизни он никому не позволяет так себя называть. Бля, зачем только я это сказал! Одно дело — вести приятельские разговоры, раз уж мы волей случая оказались заперты здесь, и совсем другое — перейти черту допустимого, как, судя по всему, сделал я.
Извиниться? Но как объяснить, откуда я знаю его имя? Придётся сказать, что подслушивал? Тогда он спросит, что ещё я видел в его голове. Чёрт...
Пока я пытаюсь собрать неповоротливые мысли в кучу и придумать оправдание, капитан всё-таки отвечает: «Кхм. Да?»
Буквально всем телом чувствую, что он расслабляется, и меня тоже отпускает тревога. Может, ничего страшного. Просто непривычно. Ну, обращаться к нему на «ты» тоже неловко — до сих пор, — но мы ведь к этому привыкли. Может, и обращаться друг к другу по имени сможем. Тогда я мог бы назвать ему моё настоящее имя. При условии, что мы выживем.
«Спасибо, что не бросил меня там».
«Конечно. В смысле, не за что».
«Я этого не заслужил».
«Что за херня? Всё нормально. Сейчас поспишь, потом быстренько доберёмся до связи, и всё будет чики-оки. Хорошо?»
«Угу… — я снова улыбаюсь и, не удержавшись, добавляю: — Сейчас хорошо…».
В моём представлении это очень явный намёк. Сказать, что мне хорошо, когда мы вдвоём, настолько близко и собираемся спать рядом — откровеннее некуда. Хоть двигать глазами и больно, но на этот раз я вполне сознательно кошусь влево, в его сторону. Ответит или нет?
Ощущение от сознания Сина вполне спокойное: «А завтра будет ещё лучше. Спи».
Ну, раз такое дело — я ведь могу и продолжить линию интима.
«Спокойной ночи».
У нас в приюте так перед сном говорили некоторые ребята, которые ещё помнили жизнь с родителями. Мне всегда казалось, что эти слова — словно специальный условный знак: семьи, дружбы, любви… Одним словом, близости.
«Эм. Да. И тебе спокойной ночи».