– Чу-уя. Чу-у-уя, – завывает снаружи брошенной на улицу собакой Дазай. – Чиби. Дубняк. Знаешь, какой на улице дубняк? Не впустишь?

– Окно открыто.

– Оно на микропроветривании, Чуя, я не настолько маленький, в отличие от тебя.

– Тогда зайди по-человечески, придурок.

Ну, знаешь. По-человечески. Через дверь. Постучав, подождав, пока тебе откроют. Хотя лезть на второй этаж и, почти соскальзывая, стучаться ко мне в окно, видимо, тебе больше по душе. Дазаю, наверное, не знакомо такое понятие, как по-человечески заходить в дом Чуи.

– Чу... О, спасибо, – усмехается Дазай, когда Чуя нараспашку открывает окно, впуская холодный воздух внутрь. Дазай тоже входит. Чисто за компанию с воздухом, потому что Чуя бы ни за что не признался, что открывает окно для чего-то, помимо проветривания.

– Критический долбоёб, – оценивает его состояние Чуя. Дазай без шапки, с незастёгнутой курткой, спешно накинутой на плечи и глупой улыбкой на губах. Щёки его покраснели от холода, пока Чуины краснеют от того, что Дазай находится рядом.

Дазай падает задницей на застеленную (Чую заставили родители. Сам бы он никогда не стал бы заниматься чем-то столь бесполезным) кровать и оглядывается. Оглядывается так, будто за последние четыре часа, что его тут не было, что-то изменилось. Он останавливается взглядом на Чуе, копошащемся теперь в шкафу, ищущего что-то прекрасное в куче чего-то неизведанного.

Наконец, когда Чуя думает, что уже пронесло и что Дазай не скажет этого, он ухмыляется и выдаёт:

– Но я твой критический дол...

– На, лови, – не дослушав этот кошмар, эту отвратительную фразу, Чуя кидает плед туда, откуда, по его мнению, исходит аура тупости. – Грейся и не смей лезть ко мне.

Дазай, видимо уже наметившийся прилипнуть к Чуе своими холодными объятиями, притворно поник. Пробурчал что-то вроде «Мы всё равно живём рядом, я не такой-то уж и холодный» и завернулся в одеяло по нос.

– И я отвлёк тебя от?..

– Ага, да. От очень важных дел, – говорит Чуя, садясь обратно за стол с полусобранными пазлами. Он забавно поворачивается на скрипучем стуле с колёсиками и ищет следующий элемент.

– Я понимаю, что пазлики для Чуеньки – важно, но я ведь могу заболеть... Ты не хочешь обнять меня?

«Я хочу, блять, очень хочу, но...»

– Боже, заткнись. Это мерзко.

Дазай обиженно шмыгает из-под пледа, кутаясь сильнее.

К Дазаю можно делать инструкции: «В повышенные температуры не пускать, от холодных температур оберегать, общаться только на щадящем режиме, а гладить запрещено».

Гладить запрещено, даже если очень хочется.

Даже если руки сами тянутся к этим непослушным прядям, которые Дазай даже не расчёсывает по утрам, в отличие от Чуи, делающего чуть ли не полноценную укладку. Для того, чтобы хорошо выглядеть, Дазаю даже не надо брать в руки расчёску. Для того, чтобы Чуя думал, что Дазай хорошо выглядит, последнему не надо делать ровно ничего. Чуя знает, что Дазай чисто объективно красив. Но последние несколько лет, когда Чуя понимает, что Дазай нравится ему, что смотреть на это... существо, завернувшееся в одеяло, заинтересованно смотрящее на то, как он собирает пазлы, слишком сильное чувство для него одного.

Чуя видел Дазая в любом виде и до сих пор любит. Он видел его, запачканного травой, потому что тот много раз падал, пока ловил несчастных богомолов на эксперименты. Чуя знает, как выглядит уставший Дазай. И он часами сидел у кровати рядом с заболевшим Дазаем, и даже готовил ему целительный суп. (После того, как Дазай выздоравливал, Чуя давал ему целительный пендель. Чтобы наверняка).

– Мы лучшие друзья. Это не мерзко, – отрицает Дазай.

«Именно потому, что ты считаешь меня лучшим другом, а я тебя – нет, это и мерзко».

– Мерзко, – упрямо отзывается Чуя.

– Ты такой цундере, боже... – Дазай вздыхает. – Как хорошо, что я люблю тебя даже таким!

Кажется, Дазай не знает, что делает.

Чуя понимает, что краснеет, пытается спрятать лицо и особенно щёки, начинает более яростно рыться в картонке с пазлами. Он смаргивает, стирает из памяти глупые слова, но стереть у него нихуя не получается. Такие слова всегда оставались с ним навсегда. Будто ластик потерялся, будто он стал непригоден или увяз в необъятной пыли под столом.

Он мог бы сказать Дазаю не говорить больше подобного. Но тогда бы Дазай навязчиво спросил почему, а Чуя не может сказать, что это потому, что перед сном он вспоминает эти слова и сердцебиение его ускоряется.

– Эй, Чуя, – зовёт его Дазай, когда понимает, что Чуя – партизан. Из него слова не вытянешь, тайны не узнаешь. – Я сказал: «Эй, Чуя».

– А я сказал тебе: «Отъебись от меня».

– Ты не говорил этого.

– Моё молчание говорило само за себя, – не оборачиваясь бормочет Чуя, и Дазай чувствует себя на мгновение маловажным и игнорируемым сверх приличий. Будто он долго звонил, а автоответчик сказал лишь: «Аппарат абонента выключен или находится...». Дальше Дазай обычно не пробует, даже не пытается. Сразу отключает вызов и решает, что пора прогуляться до дома Чуи, раз уж он не отвечает.

– Вот я внезапно умру, и ты пожалеешь о своих словах, – самодовольно заявляет Дазай. Говорит свои любимые слова. Свою постоянную фразу – отвратительную, мерзкую и липкую настолько, что не отпускает Чую никогда.

– Ты не умрёшь, – впихивает Чуя свои ожидания и желания от жизни с Дазаем в одну фразу. – Тараканы живучие.

– Ты даже не пытаешься насладиться нашими совместными последними часами вместе? Что если я выйду из твоего дома и меня собьёт машина?

«О чем ты, Дазай? Ты дебил? Всё время мы были вместе. Даже через пару часов ничего не изменится. И через год ты тоже будешь липнуть ко мне. Тебя же не отодрать от меня. Если ты прилип, то это на всю жизнь».

– Моё желание насладиться временем с тобой относительно желания насладиться этими пазлами на данный момент составляет... Ну, сколько-нибудь. Знаешь, просто подумай о любом маленьком числе.

Дазай решает не отвечать. Судя по всему, он просто решил, что ему лень. Или что лучше дуться, пока Чуя не скажет, что он идиот, и что он может пособирать пазлы вместе с ним. Что может находиться так близко. Одним своим присутствием делать так, что Чуя ни о чём, кроме как о прикосновении к этим тонким пальцам и забинтованным запястьям думать не может.

Когда-нибудь это закончится, и Чуя больше не будет реагировать так на Дазая.

«Никогда это, блять, не закончится,» – думает Чуя, потому что он настолько привык к этому, что отвыкнуть не получится больше никогда. Это стало слишком привычным – думать о Дазае чуть ли не всегда. Невозможно не думать о человеке, который находится рядом с тобой почти постоянно.

Чуя не смотрит на Дазая. Он специально делает вид, что Дазай не интересен ему сейчас и поэтому пропускает момент, в который Дазай поднимается с его кровати и встаёт рядом с ним.

«Вряд ли мы перестанем общаться ближайшие десять лет. Вряд ли мы вообще перестанем общаться. Такое не заканчивается,» – думает Чуя.

Он почти задыхается от удивления. Дазай садится рядом с ним, на стул, такой же скрипучий и старый, как и чуин, купленный в один с его стулом день. Он жмётся к нему, и когда Чуя собирается сказать, что Дазаю нужно сидеть на кровати и греться, Дазай накидывает на их плечи плед.

Они скрыты тёплой тканью, как и десять лет назад. Разница только в том, что теперь Чуя не держит у лица фонарик, пытаясь напугать Дазая вымышленными историями, недостойными зваться даже немного страшными. Разница в том, что теперь Чуя понимает, что он влюблён в того, кто находится к нему так близко.

«Нам будет восемьдесят лет и мы будем так же сидеть под одним пледом, а он будет так же обнимать меня. И я буду краснеть. А он точно так же будет называть меня лучшим другом,» – продолжает думать он, становясь мрачней.

«Нам будет восемьдесят и мы будем строить башенки из карт на "кто быстрее?". Это будет тупо, но нам будет восемьдесят, и поэтому какая разница? Мы будем на пенсии».

«Нам будет восемьдесят, а Дазай будет объяснять своим внукам и внучкам, что их дедушка не гей. Что когда они смотрят на него и меня, они видят исключительно броманс».

Вероятно, Чуя не доживёт до восьмидесяти. Он умрёт в расцвете сил своих – буквально через минуту, если Дазай не сядет подальше от него. Если Дазай не прекратит всю эту клоунаду под названием: «Пусть Чуя умрёт до восьмидесяти», то может у Чуи есть шанс дожить хотя бы до двадцати пяти, пока Дазай однажды не обнимет его и нечаянно не коснётся губами его щёки.

Чуя решает: «Если Дазай решил меня доебать, то я доебу его» и, с видом победителя, обнимает его за плечи.

Чуя никогда не обнимал его в ответ. Может, только когда им было лет девять, когда Дазай не был настолько жаден к его прикосновениям, и Чуя не видел ничего плохого в том, чтобы обнять просто друга.

Он думает, что Дазай может понять его не так и что если он поймёт его не так, то это будет конец света, взрыв всего живого как минимум, а максимум Дазай скажет, что Чуя отвратительнен и перестанет с ним общаться... И, и... И Чуя не думает, что может быть что-то хуже, чем потерять Дазая.

В любом случае это может быть хороший план «Как заткнуть Дазая нахрен», имеющий альтернативное название: «Выполняем невозможное».

Чуя не слышит, чтобы Дазай говорил хоть что-нибудь. Дазай вообще не двигается, если честно.

Ха!

Выкуси, сволочь!

Чуя успешно сорвал клоунаду Дазая «Пусть Чуя умрёт до восьмидесяти» и так же успешно повернул её против себя.

Лицо Дазая выглядит слегка покрасневшим, и Чуе кажется, что это просто потому, что он не ожидал такого от него.

– Я сплю? – шепчет Дазай.

– Типа, я воплотил в жизнь твой худший кошмар?.. – усмехается Чуя, думая, что вдруг объятия по его инициативе действительно могут оказаться кошмаром Дазая.

Чуя подсовывает ему под руку нужную часть пазла, просто чтобы они не сидели в такой молчаливой неловкости.

– ...Я могу собирать сам, – бормочет Дазай, стараясь незаметно отвести взгляд.

– Ты немощный дебил, ты не можешь...

– Неделю назад я сам открыл банку крабов, – сразу оживая, слабо парирует Дазай, будто хвастаясь своими достижениями.

– У тебя это заняло?..

– Минут... Сорок?

Ага. Только Дазай, возможно, самый умный человек, которого он знает, не может по-человечески открыть консервированных крабов.

В такие моменты он сразу вспоминает один из их привычных разговоров:

– Это потому, что открывашка плохая.

– Это потому, что ты криворукий. Давай открою.

У Дазая всегда такое счастливое лицо, когда он принимает консервы из рук Чуи. Чуя обычно старается не смотреть, но это трудно, когда ты влюблён.

– Я так рад, что Чуя заботится обо мне... Может, тогда тебе сразу стоит покормить меня?

– Может, тебе сразу стоит пойти нахуй, а?!

Может, тебе стоит перестать делать так, потому что это действительно больно: осознавать, что у меня нет шансов, но видеть, что ты флиртуешь со мной больше, чем с любой девушкой. Ты ещё никому не предлагал сделать такое количество суицидов. Даже Мария Кровавая не планировала столько смертей. Если бы она знала о тебе, то передала бы своё прозвище.

Я не знаю, как ты ещё не заметил, что сколько бы людей в комнате не было, я не могу отвести взгляда только от тебя.

* * *

– Кристальный долбоёб, – ворчит Чуя. – Ты почти взрослый, тебе скоро восемнадцать, – продолжает он. – и ты придурок! У меня ощущение, что куча идиотских клеток в твоём мозгу решала, как в этом году заболеет их великий предводитель Войска Идиотов.

– О-о-о, Чу-уя... Я рад, что ты думаешь, что у меня есть целое войско идиотских клеток... Кхг-кхг!.. Но ты ошибаешься.

– Ты пиздец какой тупой, раз решил, что пиздить ко мне полураздетым – прекрасная идея.

– Но это было ради тебя... Кгха! Без меня тебе было бы холодно и тогда заболел бы уже ты, Чуя.

Без такого привычного тепла под боком Чуя и правда мог бы заболеть. Но в отличие от Дазая, он быстро переносит болезни. Дазай же чуть ли не умирает, и за этим всегда наблюдает Чуя.

Может, если бы Дазай не плюхнулся лицом в снег, прокладывая себе дорогу по маршруту до окна Чуи, то он бы не заболел. Успешно бы выполнил свою миссию по спасению Чуи и обнимал бы его, не отлипая.

Теперь Чуя не отлипает от Дазая, но не потому что ему так хочется, а потому что Дазай очень вредный и требовательный.

Чуя мог бы просить о том, чтобы Дазай был таким же требовательным в том, чтобы поцеловать Чую. Вроде: «Моим губам слишком холодно, Чуя. Можешь согреть их своими?».

Чуя старается не думать, как вообще возможно надумать себе настолько глупую фразу, но потом вспоминает, что думает о поцелуе с Дазаем, а всё, что связано с Дазаем, нормальным быть не может. Иначе это уже не было бы связано с Дазаем, и Чуя почувствовал бы подвох.

– Знаешь, ради меня ты мог бы и заткнуться в тряпочку, – ворчливо шепчет Чуя, пикая градусником.

– А ты мог бы заткнуть меня своими губами, Чуя.

– Ага, а потом заразиться. Пиздострадать во время болезни вместе с тобой – предел моих тайных мечтаний.

«Но это могло бы стать моими мечтами, если бы нас начало морозить и мы бы стали обнимать друг друга. Трогать. Это не зашло бы дальше, потому что мы болеем, но... Блять. Этого никогда не будет. Потому что ты меня не любишь».

За своими мыслями Чуя почти пропустил то, что он не возразил на счёт поцелуя. Ему кажется, что он чуть краснеет, когда понимает это. Ему кажется, что он всегда краснеет, когда рядом находится Дазай.

И Дазай точно не был бы Дазаем, если бы не...

– О, Чиби, я так рад, что ты... Кха! .. признаешь, что этот поцелуй возможен. Если ты будешь говорить это чаще, то я выздоровею быстрее~

Голос Дазая сиплый, больной, и Чуя точно не планирует залипать на него, но... Вот он смотрит на своего друга и думает, что эти синяки под глазами не особо-то его и портят. И что полузакрытые уставшие глаза достаточно привлекательны. И, что несмотря на то, что Дазаю надо спать, но он упрямо болтает, это не делает его менее очаровательным.

– Если бы ты не был таким долбиком, то вообще бы не заболел, – отрезает Чуя, шлёпая Дазая по ноге. – Лежи и спи. Не сдохни.

– Ты мне сказал про это... Потому что ты меня любишь и заботишься обо мне, так ведь?

– Не-а. Домашку будет не у кого списывать.

– Ты меня не любишь, Чуя?! Я думал, у нас всё было взаимно!

Чуя знает, что ничего у них не взаимно. Всё односторонне, всё только со стороны Чуи.

– Или всё-таки взаимно?..

Да, Дазай. Если бы ты любил меня, то всё было бы очень взаимно. Если бы ты любил меня, то я был бы не против целовать тебя каждый день. Флиртовать с тобой в ответ. По сути, это всё, что мы могли бы делать, потому что мы и так делаем буквально всё, что можно. Хотя, блять, парочки не только целуются, мы бы зашли дальше, и...

– Чуя? Ты тоже заболел? Кха!.. Ты покраснел, – Дазай приподнимается с кровати и касается рукой щеки Чуи. – А ещё ты горячий.

– Блять, – почти панически матерится Чуя, отстраняясь. – Чёрт, Дазай, не трогай.

– Если хочешь, можешь залезть ко мне в кровать... Кхг!.. И мы будем греться друг о друга!

– Выздоровление не так работает, идиот.

– Но если Чуя рядом со мной, то мне становится лучше, – честнейшим из самых честных тонов говорит Дазай.

Чтобы выздороветь, Дазай должен лежать и находиться в покое. Если рядом с ним будет спать Чуя, то Дазай не успокоится. Дазай будет липнуть и складывать свои нескладные длинные конечности на Чую. Чуя не заснёт. И Дазай тоже. В итоге они оба будут больные и невыспавшиеся, а с Чуи ещё спросят, почему он не проследил за Дазаем, будто тот маленький ребёнок.

– Это неудобно, – пытается до конца отрицать Чуя, заранее зная, что это полностью бесполезно.

– Но ты же ведь всё равно не против?.. – выжидательно смотрит Дазай. Против такого взгляда у Чуи никогда не было приёма. Против такого взгляда он всегда сдаётся и вешает на себя клеймо слишком влюблённого дурака.

Чуя действительно ощущает что-то очень знакомое, когда отодвигает край одеяла и ждёт, пока Дазай передвинется к стене чтобы освободить Чуе место. Это кажется привычным – чувствовать тепло Дазая рядом с собой, слышать, как он хихикает, когда Чуя пытается устроиться нормально.

Слышится: «Боже, ты такой конь... Убери свои отростки, Дазай!», а после тихое: «Тут достаточно места, Чиби, просто ты слишком разлёгся».

Сначала тебе пять лет, и ты встречаешь очень странного мальчика, живущего в соседнем доме. Первое впечатление не очень, и мама с папой, встретив сына с прогулки, увидели, что он принёс сломанную игрушку, которая была целой буквально три часа назад.

Потом тебе шесть, и этот мальчик, с которым ты враждуешь почти год, кажется не таким уж и странным. Одиноким, скорее. И ты не успеваешь опомниться, как зовёшь его к себе домой, знакомишь с родителями, и вскоре этот мальчик стеснительно впервые называет тебя своим другом.

Потом тебе семь, и у вас первая ночёвка. Вы делите кровать, мальчик сонно трётся головой о твою щёку, и ты находишь это милым.

Потом тебе восемь, девять, десять, и это входит в привычку. Ты уже знаешь, во сколько просыпается этот мальчик, ты знаешь, что он любит есть на завтрак и даже умеешь это готовить.

Потом тебе одиннадцать, и мальчик называет тебя своим лучшим другом. Тебя это удивляет, потому что ты думал, что вы, вообще-то, лучшие друзья уже как два года.

Потом тебе двенадцать, и ты понимаешь, что рядом с мальчиком ты ощущаешь себя странно. Постоянно краснеешь. Боишься, но вообще-то очень хочешь его прикосновений. Это похоже на то, что чувствует главный герой к своей однокласснице в романтической книжке, которую Чуя читал в тайне.

Потом тебе тринадцать, и этот мальчик стучится ночью тебе в окно, и говорит, что спёр у родителей немного алкоголя. Никто из вас не видит ничего плохого в том, чтобы попробовать совсем чуть-чуть, потому что вы уже взрослые и разумные люди, а потом ещё года два ваши родители вспоминают, как тогда утром нашли вас спящими вместе в ванной, а в руках у вас была недопитая бутылка вина.

Потом тебе четырнадцать, и этот мальчик вновь предлагает тебе сбежать с уроков вместе. Ты отчаянно пытаешься игнорировать это возбуждённое чувство и радость, потому что вы лучшие друзья, а к лучшим друзьям такого не испытывают. Ты точно знаешь, что это за чувство. В один день ты просыпаешься со стояком после сна об этом мальчике и думаешь, что попал.

Потом тебе пятнадцать, и мальчик постоянно прижимается к тебе во время сна. Ты стараешься списать всё на то, что ему холодно и одиноко, и говоришь, что обнимаешь его в ответ просто чтобы ему стало теплее, пока сам пытаешься подавить в себе эгоистичное желание обнимать его просто потому, что хочется.

Потом тебе шестнадцать, и мальчик регулярно шутит глупые шутки. Мальчик флиртует. А тебе уже трудно делать вид, что ты ничего не понимаешь.

И вот тебе семнадцать, и вы с мальчиком жмётесь друг к другу, а один из вас старается не упасть с кровати. Потому что кровать этого мальчика не предназначена для вас обоих. Потому что у тебя она всегда была больше. На кровати мальчика вы влезали вместе только до двенадцати, а потом даже ванна по пьяни стала вам мала. Всё, что тебе можно делать – пытаться не касаться мальчика, потому что каждое прикосновение жжёт и почти пылает. Всё, что ты можешь делать – это стараться не вздохнуть слишком резко, когда мальчик кладёт тебе на плечо подбородок и закидывает руку за спину.

Всё, что Чуя мог сделать, он беспечно проёбывает.

– Не ёрзай, Чуя, – шепчет Дазай ему на ухо.

Чуя замирает. Пытается не двигаться, старается не дать Дазаю понять, что сердце у него почти остановилось.

– А то что? – тихо выдыхает Чуя.

– Ну, вдруг у меня встанет, – шутливо говорит Дазай.

– Отвратительно, – отвечает ему шёпотом Чуя, думая, что, вообще-то, если он двинет бёдрами вот так и немного потрётся между его ног, то... То тогда встанет у него самого и только у него. – Заткнись. И спи.

– Без колыбельной?..

– И без поцелуя на ночь.

И да, когда-то очень давно, когда им было лет десять, ещё когда Дазай был милым и... Дазай, вообще-то, никогда не был милым. Может только тогда, когда хотел, чтобы Чуя спел ему колыбельную. Чуя тогда и сделал это только из-за того, что Дазай на минуту притворился милым.

Лучше бы в тот день Дазай попросил поцеловать его на ночь. Хотя, наверное, десятилетний Чуя бы отказался, потому что нельзя целовать лучших друзей.

Десятилетний Чуя бы отказался и через семь лет очень бы жалел об этом.

Только вот Дазай ни о чём, кроме колыбельной его не просил, и теперь Чуя жалеет, что не поцеловал его сам. Тогда бы не было никаких сожалений и жалел бы он только при постоянных напоминаниях Дазая об этом. Потому что Дазай бы это не забыл, как и Чуя, который бы по ночам думал об этом поцелуе в щёку, или в лоб, или куда угодно, кроме губ и краснел каждый раз.

– Ты так пахнешь, – раздаётся голос Дазая, когда он утыкает лицо Чуе в плечо.

– Как?

– Если я скажу, что.... Кхг-кгх!.. Как собака, то ты обидишься?

– Нет, потому что неправда.

– Это неправда, – шёпотом подтверждает Дазай.

Чуя ждёт, когда Дазай наконец скажет, как же он всё-таки пахнет, но потом замечает, что парень тихо посапывает ему в шею.

«Хотя бы это ты мог бы и договорить, придурок» – думает Чуя.

Заснув, Дазай оставляет его наедине с мыслями. Неправильными, неположенными, эгоистичными. Их не должно быть в его голове по отношению к Дазаю, потому что он даже не знает о чувствах Чуи и о том, как Чуя думал о нём все эти годы. Эти чувства должны быть глубоко внутри Чуи и не раскрываться Дазаю до... Вообще никогда. Этим чувствам не место между ними и их дружбой. Их нельзя втиснуть, нельзя раздвинуть непреодолимые двенадцатилетние стены и впихнуть чувства в образовавшееся пространство.

Это невозможно, и поэтому он просто обнимает Дазая, сонно сжимающего ткань футболки на спине Чуи.