– Не хотите ли вы поднять свой уродский зад, месье? – шипит Чуя. Он изогнулся на кровати в причудливой позе в попытках подняться, но ему ожидаемо помешал развалившийся рядом уставший Дазай.

Устал Дазай непонятно от чего, непонятно почему. Ну, захотелось ему, наверное. С кем не бывает. Недолго посмотрев на Дазая, Чуя подумал, что тоже устал и улёгся рядом с ним на свою кровать. Так они и проводят дни – лениво, уставше, полностью наплевав на школу и домашку.

По сути, они изобрели прямое определение Рая, пока школа скатывала их ровно в Ад.

Дазай лениво перемещает одну свою руку с бока Чуи на его плечо, цепляется за него пальцами и вдобавок издевательски закидывает на чуины ноги свои. Чуя обречённо стонет и начинает думать, что лучше уж ему никуда не идти.

– Чуя никуда не уйдёт, пока я ему не разрешу, – хихикает Дазай.

– Тогда я... – Чуя замолчал, прикидывая в уме, что такого равноценного он может сопоставить. Дазай вяло зевает, прикрывая рот ладонью. – Тогда ты не поешь, потому что есть будет нечего.

– Извиняюсь, – смиренно отзывается Дазай, перекладывая свои конечности с Чуи на кровать.

Чуя хмыкнул и текуче перелез с кровати на пол. Решив, что ему немного лень двигаться, он всё-таки остался лежать на полу ленивым трупом. Он, конечно, тёплый, но двигаться уже не может. Силы свои исчерпал и мотивацию тоже.

Сейчас было бы самое время потыкать в утёкшего Чую палочкой и вежливо спросить: «Оно живое?..».

– Ух, блять, – шипит он, криво перевернувшись без рук и вмазавшись лицом в пол.

– Чу-уя, что с тобой? – слышится полудохлый шёпот со стороны Дазая. Волнуется, зараза, о том, кто сделает ему еду.

– Ты... Прогнившая чёрствая скотина, – устало шепчет Чуя. Руки затекли, ноги непригодны. Теперь его тело – кусок мяса и не больше. Он смотрит на Дазая – его сердце комок крови и мышц. Ничего больше. – Почему я... Должен ползти туда?..

– Жизнь так устроена, Чуя... Слизняки должны ползать, скумбрии – плавать. Воды тут нет, поэтому я задохнулся... – поэтично вздыхает Дазай. – Я задохнулся в своих чувствах к тебе, Чуя...

Чуя снизу вверх смотрит на Дазая, всеми силами стараясь сделать презрительный взгляд. Презрительный взгляд выходит отвратительный даже при условии, что он специально стоял перед зеркалом и тренировал его, представляя перед собой Дазая. Наверное потому, что он представлял его, взгляд получился совсем не таким. Если бы Чуя тогда увидел свой взгляд, то спросил бы, как вообще можно смотреть на кого-то таким влюблённым дураком.

– Ты задохнулся в своей наглости, ублюдок, – говорит он безжалостным голосом. Голос его безжалостен настолько, что Дазай смеётся и говорит ему быть быстрее. Ничему Дазая жизнь не учит. Безжалостный взгляд Чуи – всё, чего он должен бояться в своей жизни, а он с него смеётся. Наверное, Чуя делает что-то не так.

– И это говорит глупый маленький Чибик? – хмыкает Дазай. Чуя утопает в его густом взгляде, переводит взгляд на губы и тут же отводит. Дазай будто вина напился, иначе хули его губы такие красные. И кажущиеся мягкими. Зефирными такими, сладкими очень.

– Пипин Короткий, – быстро говорит Чуя. Сам ведь помнит, как они вместе, валяясь на полу шесть лет назад, задыхались в угаре с полчаса. Он удовлетворительно хмыкает, слыша, как коротко хихикнул Дазай, еле пытающийся скрыть это. С годами не меняются ни детский юмор Дазая, ни они сами, ни уродливые чувства Чуи.

Чувство юмора Чуи – прекрасно. Он может шутить так искромётно, что факелы поджигаются, освещая темнеющие улицы. Он не раздумывает над шуткой, говорит сразу, и всем нравится то, что он говорит. Он может шутить так соблазнительно и пошло, что мог бы и сам себе отдаться, честно. Если бы Дазай был хоть чуть-чуть, совсем немного, хотя бы на половину Пипина Короткого гомосексуальным, то мигом бы засосал его.

Но... Дазай только ржёт с этих шуток.

Ему смешно, и Чуе тоже, и вот они оба хихикают с шуток, от которых должны были отсмеяться года четыре как. Пожалуй, то, что ничего не меняется, – самое прекрасное в этих шутках. Самое прекрасное в этих шутках – Дазай.

Дазай лениво перекатывается с боку на спину, и будь Чуя проклят, если это не самое сексуальное, что он видел за эту неделю.

(Чуя проклят).

(Чуя давно проклят, и это напечатано на его сердце жирным шрифтом Times New Roman).

Когда Чуя вскидывает руку, хватает Дазая за ногу и прерывает его хихиканья, резко стаскивая к себе, он слышит самый мелодичный звук:

– Ну Чуя, блять!

И вот они оба валяются на полу, Дазай запутался в одеяле, которое утащил с собой вниз, а Чуя... Чуя просто рад. По-детски, глупо, с яркой ухмылкой на губах и вечной печатью счастья на сердце. Печать эту заключил Дазай в семь лет, когда нечаянно прилепил себе жвачку на волосы и пытался достать её, а Чуя стоял рядом и издевался. Он, конечно, помог потом, отрезал всю прядь разом, но насмеяться успел.

Полностью недовольный, Дазай ползёт к Чуе, напрягая саднящие от лени мышцы. Ползти недалеко, но Дазай всё равно успевает сделать из этого приключение, прерывающееся отборными матами.

Чуя напрягает руки – скрипящие механические конечности – и пытается подняться. Получается у него это в любом случае лучше, чем у Дазая, так что... Дазай его ни за что не догонит, а Чуя убежит в закат под его обиженные ругательства.

Дазай разочарованно утыкается носом в пол, скуля, что Чуя мелкий засранец, обязанный теперь приготовить ему что-нибудь.

***

– Ну же, надень шапку, – ворчит Чуя, пихая её Дазаю в руки. На, мол, бери, сволочь, а то простудишься и помрёшь. Будем потом весёлой компанией копать тебе могилу: я и твой труп.

– Я не хочу идти туда, Чуя, – хнычет Дазай. – Зачем мне делать это? Давай ты сходишь один...

Спустя двадцать минут Дазай нехотя топчется по улице за Чуей.

«Маленький, мелкий, крохотный гном» шепчуще доносится из его рта, заботливо спрятанного Чуей под слои лёгкого шарфа.

– Хватит ныть, придурок! – приказывает ему Чуя. – Я не виноват, что рис закончился!

– Так сходил бы за ним сам, – сопит Дазай в шарф, оскорблённо сверля Чую взглядом. Чуя не против. Чуя готов так хоть до ночи идти в неопределённость на край света, лишь бы Дазай продолжал смотреть на него.

– Я не хочу ходить один, – отзывается Чуя.

– А при чём тут я?

– При мне.

На улице по-весеннему прохладно. Ботинки быстро становятся мокрыми от подтаявшего снега, но рыжий знает, что скоро он и вовсе растает. Чуя с Дазаем кутаются в самые лёгкие куртки из их гардероба; Дазай, весь закутанный, обиженно посапывает, Чуя старается бодро шагать впереди, и выглядят они так, будто собираются хоронить кого-нибудь.

Дазай пыхтит, почти наворачивается на скользком снегу, обиженно продолжает глядеть на Чую взглядом «С какого это хера он вообще вытащил меня из кровати ради какой-то фигни».

Чуя смотрит на него нескрытно, а Дазай теперь – настороженно, словно выбирая: сгримасничать ему или нет, нахмуриться или разделить с Чуей эту душевную мутную хренотень, пялясь на него в ответ.

Чуя показывает ему средний палец, хватает за рукав и тащит за собой.

Дазай усмехается и позволяет тащить себя по тонкому полурастаявшему слою снега.

– А помнишь, как когда нам было восемь лет, выпало пиздецки много снега и ты лепил тут снеговика? – спрашивает Дазай.

– А ты его разрушил?

– Ага...

Они продлевают свою прогулку ностальгической тягомотиной: маленький Чуя рисовал рисунок, маленький Дазай разрисовал его; маленький Дазай отвечал на литературе, маленький Чуя перебивал; маленький Дазай заворачивался в одеяло потому что ему было холодно, маленький Чуя залезал к нему и бурчал, что от одного одеяла ему не согреться. Похоронная скука разбавляется тупыми шутками, постыдными воспоминаниями и тычками Чуи под бок Дазая.

Чуя оборачивается и смотрит на смеющегося Дазая.

Они шли так сотни раз, в шесть лет, в десять, в тринадцать. Чуя всегда оборачивался – и видел Дазая. Может, Дазай всегда смотрел вперёд – и видел Чую. Они всегда видели друг друга.

Чуя думает, что если бы губы Дазая сейчас не скрывал этот тонкий шарф, то он бы совершил глупость.

Блять.

Ему так хочется совершить глупость.

Чуя оглядывается.

На площадке нет никого, кроме нескольких детей и их родителей, но... Давайте честно, Чуя ни за что не подойдёт к тем, с кем рядом находятся взрослые. Он же умрёт от смущения. Ну серьёзно.

Сегодня его впервые отпустили погулять одного, и если Чуя не найдёт кого-нибудь, с кем он может погулять, поиграть или просто поговорить, то это будет проваленная миссия.

Он обязан вернуться, познакомить своего нового друга или подругу со своими родителями, и тогда они точно узнают, что он взрослый и самостоятельный. Не нужно его каждый раз выводить на прогулку, Чуя и сам уже может.

– Ты чего высматриваешь? – спрашивает рядом детский голос.

Чуя поворачивается и видит мальчика. Они встречаются взглядами, мальчик ухмыляется. Ему, наверное, лет пять – вау, спасибо, они одного возраста.

Мальчик смотрит нахально, и Чую это уже раздражает. Мальчик складывает руки на груди, и Чуя уже знает, что им не подружиться. Им ни за что не подружиться, поэтому Чуя прижимает к себе свою новую игрушечную машинку. Ничего, мол, тебе не отдам. Ищи другого идиота и разводи его на игрушечные машинки.

Чуя придирчиво оглядывает ребёнка. Мальчик замечает это и кокетливо поправляет шорты. Футболку тоже приглаживает, так, невзначай. Стучит чёрным сандаликом о другой, отряхивает их от песка и, в ожидании, что же сделает Чуя, склоняет голову.

Счастье не улыбается Чуе. Счастье повернулось к нему задом и демонстративно ушло. Крикнуло: «Разбирайся сам!», и больше Чуя никогда его не видел.

Если бы счастье любило его, то послало бы ему милого мальчика, с которым он бы подружился. А этот, посланный ему – странный, недружелюбный какой-то. Смотрит хитро. Почти подозрительно.

В пять лет Чуя перестал верить в счастье.

Он никогда больше не скажет честно и не скрывая: «Чёрт, я так, блин, счастлив».

Он говорит:

– Ты кто вообще?

И через час мама встречает сына со сломанной машинкой дома.

Чуя загребает рукой в перчатке снег. Он мокрый, комкается легко, и если размахнуться посильнее, то вдарит так, что взвоешь.

Естественно, Чуя размахивается и кидает снежок в Дазая.

Когда Дазай старается увернуться, скользит по тонкой корке льда, пытается не упасть и всё равно падает в жалкий остаток сугроба, Чуя опять напоминает себе, что Дазай не прекрасен. Дазай совсем не прекрасен, но Чуе почему-то приходится напоминать себе об этом.

– Ну ты и кривожопый, – усмехается Чуя. Он подбегает к Дазаю, пихает его носком ботинка в ногу и заваливается рядом. Задница промокнет – ну и ладно. Если задница промокнет у них обоих, то никому обидно не будет.

Дазай старается бурчать так, словно он обижен, а Чуя смеётся.

Он смеётся, и это «Пиздец, я так, блять, счастлив».

Чуя подходит к одиноко сидящему на бортике песочницы мальчику. Ага. Тому самому, который сломал ему новую машинку. Который приставал к Чуе каждый раз как только видел. Тот, который очень надоедливый и достал примерно половину района. Да, тому самому. С Чуей, наверное, что-то не так.

Он стучит носком сандалика по бортикам песочницы, стараясь привлечь внимание. Внимание не привлекается. Мальчик всё также сидит, смотря себе в ноги.

– Ты собираешься домой? – спрашивает он. Смотрит на небо и продолжает. – Туч много. Дождь, наверное, скоро пойдёт.

Мальчик что-то бормочет, но Чуя не разбирает, что.

Чуя решает наплевать на всё это.

Он берёт мальчика за длинный рукав футболки и тянет за собой. Его удивляет, что мальчик не сопротивляется, но Чуя оборачиваться совсем не будет. Не хочется видеть его наверняка раздражённое лицо.

Всю дорогу, что они шли, Чуя не оборачивался. Обернулся только тогда, когда остановился у своего дома, чтобы увидеть, как на это реагирует этот мальчик.

Он поворачивается и понимает, что ребёнок явно не ожидал, что его будут так яростно вести к чужому дому. Его рот раскрыт в удивлении, глаза смотрят мягко и непривычно.

Чуя усмехается. Он не думает, что это мило. У мальчика просто очень глупая реакция.

Чуя заносит руку над звонком и нажимает. Сразу слышится звук шагов, вскоре открывается дверь и их встречает отец Чуи.

Они заходят в дом. Тепло и запах чуиной семьи окутывает их, и это слишком родное ощущение для Чуи.

(Для Дазая оно вскоре тоже станет таким же, но сейчас он ещё об этом не знает. Даже не догадывается).

– Как тебя вообще зовут? – спрашивает Чуя, снимая сандалии. Указывает взглядом мальчику туда, куда поставил свои, намекая, чтобы он снимал свою обувь и проходил дальше.

–...саму – неуверенно бормочет он.

– А? Повтори, – просит Чуя.

– Осаму... Дазай.

– Дазай? Я Чуя! – протягивает он ему руку. Дазай вытаскивает свою из карманов и неловко пожимает, еле касаясь его ладони.

Из кухни слышится крик мамы. Она зовёт к столу и просит сына познакомить их с этим мальчиком... Осаму Дазаем, точнее.

Чуя ждёт, пока он стянет с себя обувь, и опять тянет его за руку за собой.

Каким-то странным образом Дазай вскоре пробирается в его дом и обживается тут. Каким-то образом начинает нравиться его маме и папе. Каким-то образом он теперь ужинает и обедает у них почти каждый день.

Каким-то образом Чуя вскоре начинает называть его Осаму, а Дазаю это нравится.

– А тут недавно девушку расчленили, – говорит Дазай, оглядываясь. Так, невзначай. Совсем не нагнетая.

– Ага, конечно, расчленили её, – неверяще фыркает Чуя, собиравшийся вылезти из сугроба. Он замолкает под внимательным взглядом Дазая. – Не расчленили ведь?

– Нет. Не расчленили, ты что. Совсем нет, – глупо отвечает Дазай.

– Вот ты уёбок...

Чуя переворачивает банку рядом с гущей травы, дожидаясь, пока насекомое додумается сползти вниз и скрыться в спасительной зелени. Насекомое долго тупит, Чуя, начиная злиться, приглушённо шепчет ему торопиться.

Проходит секунда, десять, полминуты.

Время раскладывается на ожидание, скучает перед Чуей. Дразнится, посмотри, мол, тратишь своё время на это обделённое существо, делать тебе нечего.

Почти психанув, семилетка слегка трясёт банку, встряхивает над травой и чуть наклоняет вниз, чтобы насекомое знало, в какую вообще сторону надо ползти. А то вдруг оно просто не понимает и поэтому продолжает сидеть там.

Он улавливает тихое копошение, еле слышимый звук цоканья о стекло и смотрит, как уродливая тварь вылазит из банки, уползая в траву.

Ещё один богомол спасён.

Звучит смешно, но для Чуи это была целая миссия.

– Э-эй, Чу-уя, ты видел моего богомола?! – раздаётся крик Осаму из дома.

Чуя лишь успевает позорно кинуть банку в траву, прежде чем Осаму подбегает к нему.

– Чего? Я? Да не, не видел, – строит из себя дурачка Чуя. Старательно изображает, не осознавая, что лет через десять ему и стараться не придётся.

Уголки губ Осаму грустно опускаются.

– Просто я хотел тебе показать, как они голову поворачивают...

– Показать? – удивляется Чуя. – Зачем?

– Потому что... Мне захотелось?.. – смущённо говорит Осаму. Чуя видит, что он что-то не договаривает, но решает не прикапываться. Мало ли, какие у него там мысли. Вдруг ещё предложит наловить богомолов чтобы свернуть им головы.

– Да ну, – отмахивается Чуя. – Ой, слушай, Осаму! Давай лучше на речку съездим и камешки покидаем!

Он минутно колеблется. Поехать или нет. Напрягаться или ему лень. Наловить богомолов или провести время наедине с Чуей.

– Ладно, Чиби, – вздыхает Осаму. – Сейчас велосипед вытащу, и поедем.

На речке спокойно. Воды у неё тёмные, и Чуя не знает, потому ли это, что туда сбрасывают всё что угодно или потому, что просто дно такое и ила много. В любом случае он плавает тут слишком давно, чтобы его это заботило.

Людей нет, они с Осаму тут одни. Тишина прекрасна, и Чуя готов ударить всех, кто скажет обратное.

Наклоняясь к воде, Чуя проводит по ней рукой. Прохладно, но плавать в принципе можно. Было и хуже.

– Ты же ведь камни покидать просто хотел, – напоминает ему Осаму, складывая свой велосипед рядом с чуиным.

– А? Да и что?! – усмехается Чуя. – Раздевайся тоже.

И стягивает с себя шорты, закидывая их куда-то назад. Лёгкая футболка тоже отправляется в траву, а шлёпанцы небрежно скидываются рядом.

Осаму редко купается с ним в речке, поэтому Чуя сомневается, что и сегодня он тоже будет. Если он и решается плавать, то только потому, что Чуя его упросил.

Чуя уже представляет как нырнёт, и везде у него будет грязь. В волосах – илистая грязь. На трусах – илистая грязь. Между пальцев – илистая грязь. Он будет сам себя ощущать илистой грязью, будто полностью из жижи слеплен.

Осаму подходит к воде, садится на корточки и запускает ладошку в мутную воду. Бормочет что-то.

– Эй, ты собираешься раздеваться? – окликает его Чуя. – Осаму?

Осаму оглядывается на него. Опять сомневается, но всё равно отвечает:

– Ладно, я поплаваю. Но только потому что мы... Мы... – неуверенно запинается он.

– Мы что?

– Потому что мы... Друзья... – шепчет Осаму, краснея.

Чуя удивлённо распахивает глаза.

Они друзья. Да, они друзья. Правда, он думал, что друзья они уже давно, с того самого дня, как только рыжий привёл его к себе домой и познакомил с родителями, но... Ладно, да. Они друзья.

Чуя осознаёт, что Осаму действительно считает их друзьями, и радостно улыбается.

Чуя думает, как там сейчас эта речка. Зимой ходить к ней – пропащее дело. Летом они там бывают уже не так часто. Всё-таки Дазаю нравится полежать в кровати, упрямо утянув себе под бок Чую.

В детстве эта речка казалась ему больше, чем она есть. Теперь не так-то уж и долго переплывать с одного её берега на другой. И ногами до дна он теперь может запросто достать, а не как раньше – специально уходить на дно, стараясь коснуться пятками до мерзости мягкого ила.

Сейчас Дазаю эта речка будет по грудь, а Чуе... Блять, да похуй, по что она будет Чуе, какая нахрен разница.

Не потонет и ладно.

Шатаясь, Чуя поднимается на ноги. Если Дазай его сейчас утянет к себе вниз, то Чуя плюхнется носом в мокрый холодный снег. Весело будет, очень радостно. И Дазай будет праздновать. Похороны свои.

– Вставай, придурок, – говорит он, стараясь стряхнуть со спины снег.

– Э-эх... Подними меня, Чуя... – лениво приказывает Дазай.

– Да ты вконец охуел, – бормочет он, всё равно протягивая Дазаю руку.

Дазай хватается, подтягивается, выпрямляется и по-старчески кряхтит. Сразу видно – человек из Средневековья. Из каменного века. Настолько старый, что повидал Большой взрыв.

– У меня так болит спина-а... – ноет он.

– Задницей повернись, – командует Чуя.

Дазай нехотя поворачивается, а Чуя осматривает степень мокроты его штанов и куртки. Заботливо бьёт по заду, отряхивая снег. По-дружески. Со всей дружеской заботой и любовью.

Не то чтобы снега там было много. Признавать это Чуя всё равно откажется.

Он поворачивает в сторону магазина, намереваясь продолжить идти.

– Чуя! Берегись! – почему-то кричит Дазай. Чуя послушно начинает оборачивается, хотя лучше бы он ушёл. Убежал подальше, потому что нельзя оставаться рядом с человеком, который украл твоё сердце. Из-за которого у тебя будто тахикардия. Временами случаются микроинсульты. Ничего хорошего, в общем.

Чуя не успевает обернуться. Дазай, громко смеясь, запрыгивает на его спину.

Обхватывает ногами и руками, как коала, и висит довольный-предовольный. Почти падает, но подтягивается, держась за чуину шею.

Чуя почти задыхается от наглости. Или от того, что Дазай держится за его шею. В любом случае это всё из-за Дазая. Всё в этом мире происходит из-за Дазая, а Чуя не при делах.

– Эй, а помнишь, как Акутагава-кун так же запрыгнул на Ацуши-куна и сказал ему бежать за Пушкиным, который спёр его булочку? – вспоминает Дазай, перехватываясь поудобнее на чуиной спине. Чуя шаркает ногой в луже с полурастаявшим льдом.

Чуя хочет подхватить его под ягодицами, но это неудобно. Он не дотягивается, ему мешает куча одежды и то, что Дазай постоянно сползает. И совесть ему тоже мешает, да.

– Это когда Ацуши на всю школу кричал, что он не Убер?

– Не, это уже было во второй раз.

– Чуя, я хочу спать, – зевает Осаму. Он раскладывается на чуиной кровати, сонно потягивается. Одна рука на подушке, вторая с кровати свисает, а ноги вообще непонятно как загнулись. – Заканчивай читать. Я домой ещё дойти хочу.

– Так иди, – говорит ему Чуя. – Не нужно ждать меня, Осаму. Это глупо.

– Не-ет, – продолжает зевать он. – Я буду чувствовать себя так, будто тебе всё равно на меня!

– Ну, – хмыкает Чуя. – Так и есть.

Осаму притворно вздыхает. Драматично, тяжело, трагически – в лучшем своём стиле.

– Ты не собираешься дочитывать, да? Ты хочешь, чтобы я остался тут с тобой?

Чуя задумывается.

– Можешь... Остаться тут на ночь? – шепчет он. Если Осаму сейчас его не услышал и попросит повторить, то к чёрту всё это. Повторять он не будет. Ему не хочется помереть от смущения в расцвете лет своих.

– А? – неверяще переспрашивает Осаму. – В смысле с тобой? Тут?

– Ну да, – Чуя смотрит на него как на идиота. – Где ещё?

«Так вот что он имел ввиду. Со мной? Ага. Со мной. Очень даже со мной», – думает Чуя, лёжа в кровати. А рядом лежит Осаму. Обнимает его, сопит. Дышит ровно, а Чуя слышит каждый его вздох, потому что он слишком близко. Так близко, что... Что... Просто очень близко.

Чуя натягивает им до самых плеч одеяло. Будто они не прижимаются друг к другу настолько сильно, что жарче уже некуда.

Осаму цепляется пальцами за его футболку на груди, бормочет что-то полусонное.

Чуя растерянно замечает, что Осаму старается жаться к нему ещё ближе. Кровать у Чуи, вроде, не маленькая, а Осаму всё придвигается. Уже его лицо рядом с чуиной шеей, и губы тоже рядом. Уже и Чуя боится дышать, застывает, не двигаясь.

Его губы чуть коснулись чуиного плеча – неловкий нечаянный дружеский «чмок», а Чуя отчаянно шепчет: «Фу».

Ну, «фу», сказанное потому, что они друзья. Осаму сам так говорил. А друзья не целуются.

«Фу» потому, что это облизывание какое-то. И без разницы, что Осаму просто нечаянно задел губами его плечо.

Осаму трётся головой о чуину щёку.

Чуино сердце, бедное чуино сердце, несчастное, оно уже готово отказать. Чуе всего семь, а ему кажется, что его варят в котле смущения.

У Осаму пушистые и мягкие волосы, и днём Чуя обычно дёргает за них, чтобы осадить его. Ночью же Чуя расслабляется, разрешает своей голове упасть в эту мягкость и забывается.

Чуя смотрит на Осаму и думает, что он милый.

– Да еба-ать, какой же ты тяжёлый, – пыхтит Чуя, подтягивая Дазая. Дазай упрямо скатывается и не желает подтягиваться. Вот же сволочь.

– Не ной, Чуя, знаешь, как мне сейчас тяжело? – хнычет Дазай.

– Заткнись и сиди спокойно, придурок, – бурчит он. – А то я скину тебя нахрен. Будешь в сугробе сидеть и задницу морозить.

– Чуя такой грубый... – жалуется Дазай.

Дальше Чуя несёт его в тишине. Лишь под ноги изредка попадается снег, а в слуховой доступности слышатся откуда-то детские вопли и лай собаки в доме, рядом с которым они проходят.

Чуя смотрит по сторонам. Хочет обернуться, но тогда Дазай по-милому слетит у него со спины и будет стонать мордой в землю что ему больно.

Весело будет, если на них сейчас посмотрят. Подумают, что два больших – один, простите, второй маленький – придурка занимаются несусветной хернёй. Первый тащит второго и временами кричит ему, что задница у него сползает, а второй хнычет, что ему тяжело. Спустя шестьдесят метров они ещё матерят друг друга. Сразу видно – лучшие друзья.

Нести Дазая на спине странно.

Нет, забудьте это, с Дазаем всё странно.

– Да хули ты ёрзаешь!

– Чиби! Я сделал тебе чай! – кричит Осаму с кухни.

Чуя даже не знал, что Осаму пришёл. Он просто сидел у себя и читал мангу, раскинувшись на кровати и думал, что скоро ему надо будет поесть, потому что живот уже урчать начинает. А тут вот, оказывается.

Он откидывает с себя одеяло, спрыгивает с кровати и бежит вниз. Спешит он только потому, что чаю очень хочется. Осаму там так, раздражающий его бонус.

Чуя глупо смотрит на довольного Осаму, стоящего посреди кухни. На столе стоит чуина кружка с чаем. Пар весело кружится, а Чуя удивлён. Какая-то фигня тут происходит. Осаму лыбится как идиот. Чуя, конечно, привык к этому, но всё равно непривычно.

Хотя, Осаму впервые сделал для него подобное, а от его радостного лица у Чуи разливается неловкое и смущённое тепло... Чухня тут творится. Странное что-то. Чуя не знает что, и ему страшно за своего сердца.

Ему показалось, что это мило.

Осаму, обычно ленивый и ничего не делающий, потратил своё время на того, кто заботился о нём уже несколько лет и сделал ему чай. Что может быть лучше и удивительней?

Он медленно подносит кружку к губам. Губы приятно покалывает теплом от жара кипятка и Чуя улыбается. Ему не надо упускать кружку чая от Осаму. Это, возможно, единственный раз в жизни, когда ему сделал чай кто-то вроде Осаму.

Сделав глоток, Чуя тут же выплёвывает всё обратно.

Осаму с улыбкой слышит, как чашка стучит о стол, и даже заботливо рассматривает её со своего места. Мало ли, она треснула из-за Чуи

– Осаму!.. Пфу!.. Что это за хрень?! – кричит Чуя, смотря на лыбящегося одиннадцатилетнего лба.

– Хе-хе... Чуе понравилось?

– Почему... именно соль?! – вскрикивает он, возмущённо выливая чай в раковину. Включает воду, смывает эту отвратительную бурду навсегда. Вот бы так же смыть и эту тянущую хрень в груди, чтобы не мешало и не возникало рядом Осаму так внезапно и по-предательски.

Смотря на то, как Осаму хихикает, Чуя думает, что это было совсем не мило.

– Я тут недавно понял, что Чуя мой лучший друг и что я должен показать ему свою любовь, – шепчет Осаму, всё ещё немного посмеиваясь.

Чуя его кто?...

У Осаму красивое лицо когда он смущается, но всё равно смеётся. Старается скрыть смехом неловкость, и боже, оказывается, Осаму считает Чую своим лучшим другом, боже, что...

Что это за фигня?

Чуя думал, что они лучшие друзья уже три года, какого хрена.

Чуя глупо моргает, смотря на Осаму.

У Осаму красивое лицо, у его лучшего друга красивое лицо, Чуя смотрит и видит это. Он видит это так ясно, что ему почти страшно, что хочется сбежать и не смотреть ему в глаза.

Надо было бежать.

Бежать и не оглядываться, не видеть этих глаз, окружённых длинными ресницами и по-детски хлопающих каждый раз, когда Осаму строит из себя идиота.

Его отвратительные шутки должны были стать концом того, что Осаму проводит с ним столько времени.

Должны были.

Ага.

– Всё, бля, слезай, – вздыхает Чуя. Он расслабляет руки, и Дазай падает. Остаётся лежать прямо на дороге с мокрым асфальтом, потому что Чуя кинул его. Беззастенчиво забыл и оставил, стоит рядом и усмехается.

Дазай потирает задницу, глупо стонет и проклинает Чую.

– Почему ты сделал это, Чуя? – хнычет он. – У меня потом так задница болеть будет.

– А чего ты ноешь? – спрашивает Чуя, засунув руки в карманы. А то они уже красные. Он пока Дазая тащил, отморозил себе всё, кроме сердца. Сердце вот как бьётся – слышно этого предателя по стуку в ушах и чувствуется по покрасневшим щекам.

– Я скажу твоей маме, что из-за её сына у меня болит задница... Ты слишком грубо обращался со мной, Чуя! – вскрикивает Дазай. На его глазах появляются чуть видимые слёзы, но Чуя на них всё равно не купится. Он скинул Дазая с себя нежно. С любовью. Ему не должно быть больно.

– Боже, заткнись нахрен, – закатывает глаза Чуя. Дазай шутит такие шутки просто потому, что не знает, что Чуя хочет, чтобы это стало правдой. Правдой этому не быть, ведь Дазай никогда не узнает. Так и происходит круговорот жизни у них двоих: мирно и с натяжкой на упоротые чувства Чуи.

– Вставай, нам немного осталось, – командует Чуя. Добавляет, увидев грустное лицо Дазая. – Я тебя скинул потому что у меня руки устали. Хули ты такой тяжёлый?

Хули я смотрю на тебя, и моё сердце становится единственным, кто в моём организме отключается к херам?

Хули я смотрю на тебя и хочу поцеловать?

Ну почему?

Дазай хихикает.

– Чего ты ржёшь, придурок? – спрашивает Чуя, тыча в Дазая носком ботинка. У Дазая сейчас, наверное, всё отморожено с его-то уровнем утепления в одежде. Больно должно быть.

– Разве Чуя не живёт по девизу «Очумелых ручек»? – усмехается Дазай. Садится на задницу, старается отряхнуть колени от мокроты. – Мне казалось, что твои руки не должны уставать после двух минут работы.

– Дазай, блять!

Сегодня Осаму взял Чую за руку.

Просто пока они шли из школы поймал его ладошку своей и сжал. Переплёл их пальцы, продолжая улыбаться и рассказывать что-то.

Чуе хотелось с ужасом вырвать свою руку из его, потому что он понял, что желает того, чтобы они продолжали идти так.

Чуя понял, что ему хочется не отпускать его руку. Хочется, чтобы они сейчас сели бедро к бедру. Плечо к плечу. Щека к щеке. Сели рядом и не вставали, пока солнце не зайдёт. Сидели рядом, пока не наступит новый век, пока солнце не уничтожит всю их планету, на которой сейчас находятся только он и Осаму. Других не существовало, потому что Чуя не видел никого, кроме него.

– Чёрт, Осаму, отпусти, – пробормотал одиннадцатилетка.

Он не отпустил и поэтому они продолжили идти в мире, где нет никого, кроме них.

Сегодня Осаму взял Чую за руку.

Они продолжали так идти, пока не подошли к дому Чуи и не зашли внутрь.

Чуя не хотел, чтобы они доходили до дома.

Чуя хотел, чтобы они продолжали гулять так.

Сегодня Осаму взял Чую за руку.

Чуя лежит вместе с Осаму в одной кровати, повернувшись к нему спиной. Осаму не сводит с него глаз, а Чуя панически думает, что хочет повернуться, подарить Осаму улыбку и заключить его руки в свои, прижав к своей груди.

Осаму смотрит на его спину, но Чуя не поворачивается.

Ему же нельзя брать Осаму за руку, ведь они друзья, так ведь?

Сегодня Осаму взял его за руку.

Осаму давно заснул, а Чуя повернулся к нему и рассматривает его умиротворённое лицо. Лицо, которое он хочет обхватить руками и прижать свой лоб к его. Прошептать какую-нибудь чушь, чтобы они оба рассмеялись и сильнее всего рассмеялся Осаму, ведь Чуя хочет увидеть, как он смеётся.

Он хочет обнять Осаму так, как он обнимает Чую. Беззастенчиво, не придавая этому значения и не колеблясь перед тем, как сделать это. Он хочет гулять вместе с Осаму. Взять его ещё раз за руку. Брать Осаму за руку каждый раз, когда они гуляют, но чтобы он не подумал, что это от нежности или заботы.

Чуя хочет прошептать ему «Осаму» и увидеть, как он краснеет, услышав это.

Ему хочется, чтобы он шептал сам себе его имя и это глупое счастливое тепло находилось в его груди вечно, разливаясь до кончиков пальцев.

Осаму, Осаму, Осаму, Осаму, Осаму...

Осаму... Его друг. Лучший друг. Чуе нельзя позволять себе такие мысли. Это мерзко, отвратительно, это очень плохо и хорошим не закончится, потому что Чуе хочется дотронуться до нежных губ Осаму и провести по ним большим пальцем. Поцеловать в щёку и увидеть смущённый румянец на его лице.

Он не должен позволять себе быть таким близким с Осаму.

Называть его по имени нельзя, потому что так ещё больше хочется обнять его. Но Чуя только болезненно закусывает губу.

Нельзя так много касаться его.

Нельзя звать его, громко выкрикивая имя.

Нельзя думать о том, что он держал его за руку, ну же.

Нельзя смотреть на него и думать о жалких прикосновениях.

Сегодня Дазай взял его за руку.

– Да-а-а, Чуя, мы сделали это! – восторженно кричит Дазай.

– Мы дошли до чёртового магазина, – осаживает его Чуя.

– Вот именно! – не успокаивается он. – Мы дошли!

– До него идти четыре минуты, придурок.

Дазай обиженно бурчит что-то, открывает перед собой дверь. Чуе тоже придерживает, потому что он хуй интеллигентный. Пять минут назад Чуя оказался из-за него в снегу, а сейчас Дазай двери перед ним придерживает.

– Выбирай быстрей, Чуя, – торопит его Дазай. – Мне ещё домой хочется. Если ты меня только в сугробе не потеряешь по дороге.

– Ты затеряешься в сугробе и найдут тебя только летом. – уверенно говорит он.

Чуя подходит к полке с рисом, выискивает нужный им. На заднем плане Дазай мирно хнычет, что Чуя его не любит.

– Удивляюсь, как меня с тобой ещё пускают в этот магазин, – ухмыляется он Дазаю через минуту, утаскивая его за шкирку к кассе.

– Это потому что им жалко тебя, – издевательски говорит Дазай. – Нельзя такую чихуахуа выгонять, а то ещё помрёт на улице.

Чуя закатывает глаза.

Кассирша пробивает им рис, Чуя оплачивает. Дазай стоит рядом, заинтересованно смотрит за процессом. Как кот, только не линяет. Морду везде свою суёт и по утрам воет, что хочет есть. И вечером тоже. И днём. Воет вообще всегда, когда Чуя занят.

Дазай двигается ближе, кладёт подбородок Чуе на плечо и грустно вздыхает. От души так, выворачивая в этот вздох всю вселенскую заёбаность и печаль. Завтра тест по алгебре. И ты дежурный, задержишься из-за этого. Давай ты сегодня останешься ночевать у меня? Давай опять будем спать в одной кровати?..

Чуя почти задыхается, когда Дазай со спины просовывает свои руки под его руками и обнимает. Нет, это реально какая-то пытка. Как в старые добрые – ужасно и жестоко.

– Отъебись, и так жарко, – шепчет ему Чуя, кутая покрасневшее лицо в шарф.

– Ага, – тупо подтверждает Дазай, но голову свою не убирает. Наоборот, по-ублюдски дует Чуе туда, где под шапкой скрыто ухо, а чуину щёку обдаёт еле тёплым воздухом.

Чуя слабо сопротивляется, пытается боднуть Дазая головой и подуть в ответ. Дазай удовлетворённо смеётся.

Подбородок он так и не убирает.

– Мортал Комбат? – спрашивает Дазай.

Чуя берёт протянутый геймпад в руки и садится рядом.

– Почему бы и нет? – усмехается он. – Готовься к фаталити, придурок.

Дазай хмыкает.

– Только если фаталити будет от меня.

– А?! Да с хера ли? – вскидывается Чуя. – Я свою маму вчера победил! – хвастается он.

– Да она поддавалась тебе, глупый Чиби.

Чуя в сомнении отводит глаза. Он кривится, но несильно. Так, будто кривиться сильнее ему не позволяет гордость.

– Я просил её не поддаваться, – неуверенно говорит он.

– Да она точно поддавалась, а ты даже не заметил – эй, выбирай быстрее! – потому что ты отвратительно играешь!

Чуя смотрит в экран, переводит глаза на Дазая. Думает, к чему придраться. Не находит каких-то существенных причин, но всё равно язвительно говорит:

– Чего ты каждый раз Китану выбираешь?

Дазай с сомнением перебирает все варианты в своей голове, пока арена для боя загружается.

– Ну, у неё классные мечи. Веера тоже. Острые такие, – замолкает Дазай, явно раздумывая, добавлять шутки про резанье этими кинжалами или хрен с ними. – Ты сам постоянно Кейджа берёшь.

Конечно же, для Дазая секрет, что Чуя постоянно выбирает его потому, что он... сильный. Очень сильный. В солнечных очках такой. И с татушкой на всю грудь. И пресс у него классный, да. В общем, сильный этот Джонни Кейдж, Чуя всегда любил его за эту силу.

Хотя, Дазаю наверное лучше рассказать, что любит Чуя его только за силу. А то ещё надумает что-нибудь другое.

– Ты сам его раньше постоянно выбирал, – отбивается от предъявы Чуя. Тоже мне, блин, нашёл что предъявлять. Чуя уже мастер находить отговорки на что угодно. Между прочим, тренировался на Дазае.

«Значит если Кейдж нравится мне за силу, то Китана Дазаю тоже нравится... Потому что она сильная?».

«Да ну, ему нравятся лезвия, что я парюсь вообще».

Чуя переводит взгляд на экран. Там уже загрузилась сцена, на заднем плане кроваво пытают кого-то. Везде валяются разодранные тела. Мило и со вкусом. Чуе нравится.

Краем глаза Чуя замечает, как Дазай прикусывает язык, выглядывающий из-за губ, сжимает в руках геймпад.

В уме Чуя уже придумывает, какие комбо он использует на Дазае в этот раз, пытается предугадать его тактику. Будто это не бой в игре, а самая реальная война. Реальней некуда. Битва за гордость и честь. За уязвлённое чуино самолюбие.

Чуя точно выиграет. Он не позволит Дазаю радоваться его очередной победе в какой-то несчастной игре. Дазай и так слишком часто зазнаётся. Двенадцать лет Дазая обозначаются Чуей как время, когда он начал слишком зажираться и хвастаться.

В принципе, Чуя сам его разбаловал. Кормил постоянно. Пока он болел – бдительно ухаживал. Спать укладывал, укрывая своим любимым одеялом. Как домашнее животное, только не кот. Дазай намного хуже, чем кот, если честно.

И да, Чуя выигрывает.

Он сам не ожидал, улыбается радостно, издевательски смотрит на Дазая. Взгляд его мрачен, он не хочет признавать поражение. Мол, Чуя не выиграл. Дазай просто сжалился и поддался. Руку он каким-то образом сломал во время боя. Голова заболела. Геймпад неисправен.

Чуя мог бы возразить, что его сердце тоже по-странному неисправно рядом с Дазаем, а значит этот бой изначально был нечестным.

Ему только осталось добить Дазая. Один несчастный удар, маленькое глупое фаталити. Главное – сделать всё красиво. Не глупую подсечку, не просто удар с руки, а что-нибудь масштабное. Красивое и эффектное.

Главное...

– Эй! Да ладно! – кричит Чуя. Он разочарованно швыряет геймпад на кровать, бьёт кулаком по полу и тихо ойкает от боли.

Дазай откидывается на спину и громко смеётся. Закрывает ладонью глаза, будто не хочет, чтобы Чуя видел всё это, смеётся ещё громче и быстро утирает слезинки.

– Чуя... Аха-ха... Руки у тебя реально из задницы растут! – сквозь смех выдавливает из себя Дазай. – Так завалить фаталити!..

– Да иди ты нахер! И этот, – Чуя зло зыркает на своего главного предателя – Джонни Кейджа – тоже нахер.

– Давай во второй раунд? Я точно выиграю тебя, – по-издевательски ухмыляется Дазай. – И в третьем раунде выиграю. Мне хочется ещё одну победу над глупым Чуей.

– Да ну мне эти бои, – отмахивается Чуя. Наигрался. Всё, спасибо. Не хочется больше сегодня в это месиво лезть.

– Я думал, тебе нравятся бои?

Чуя зло смотрит на него.

– Хрен мне на них сейчас, – бурчит он. – Сейчас я не по боям.

– То есть обычно ты по боям? – лениво спрашивает Дазай. Так, невзначай. Будто сам не знает ответа.

– Ага? – неуверенно говорит Чуя.

– То есть мы бойфренды?

Они кто?..

Чуя смотрит на него фирменным удивлённым лицом «Дазай-с-какого-хуя», а Дазай, кажется, доволен своей идиотской шуткой. Вот как улыбается. Почти хихикает, сволочь.

Наверное, если бы они были ими, то это было бы очень странно. Ну какие отношения в двенадцать лет?

Наверное, сердце Чуи остановилось бы.

Возможно, Чуя дышит, но это не факт. У него так бывает: всегда рядом с Дазаем, всегда, когда он говорит всякие глупости. Всегда у него чуть ли не кровь сворачивается от шутливого взгляда Дазая и ладони неприятно покалывает.

Чуть покраснев, Чуя смотрит на него. Видит в его взгляде эмоции, чувства. Необъятную вселенную. Гребанный тёмный космос.

(У Чуи серьёзные проблемы, он знает).

– Эй, Чуя.

– Чего? – откликается Чуя, сжимая между пальцев пачку риса.

Дазай суёт свою ладонь к чуиной и берёт его за руку. Сжимает в своей всё ещё холодной и замёрзшей руке. Чуя ведь говорил, что надо ему брать перчатки. Этот придурок не послушался.

Теперь он должен греть свои руки о его, и Чуя знает, что это потому, что ему просто холодно. Может, Чуя утешает себя этой мыслью. Может, он уговаривает свои внутренние хотелки, что Дазай взял его за руку просто как друг, у которого замёрзли руки.

– Я твой единственный лучший друг? – глупо спрашивает Дазай.

– А? – неверяще переспрашивает Чуя.

Трудно поверить, что это всё взаправду, когда Дазай спрашивает подобную херню.

– Навсегда? Единственный и навсегда?

– Что за сентиментальность, придурок?.. – начинает говорить Чуя, но Дазай перебивает его.

– Ответь на вопрос, – просит он. – Мы будем вместе всегда?

Чуя бессмысленно утыкает взгляд в снег. Смотри, Дазай, снежинки интересные. Смотри, там собака дела свои сделала. О, а тут такие же идиоты как и мы строили снежные базы и обкидывались снежками, чтобы потом всё растаяло. Чувствуешь ностальгию? Так нахрен тогда спрашивать подобное?

– Почему тебя это вообще парит, Дазай? – неуверенно говорит Чуя.

Дазай замирает, глядя куда-то за него.

Когда он снова смотрит осмысленно и на Чую, его лицо разбавлено каплей злости и морем недоумения. Космосом безнадёжности, но только совсем немного. Настолько немного, насколько может быть космос.

– Ты такой глупый, что мне физически больно... – говорит он шёпотом. Чуя всё равно слышит.

Чуя отпихнул бы его от себя, но как-то лень. Это всё рука Дазая. Это всё чуино сердце. Скоро оно расплавится, и там останется лишь имя Дазая, потому что именно он был причиной смерти.

«Когда Дазаю станет тепло, он отпустит мою руку».

«Когда мне станет очень плохо, я потянусь за поцелуем к Дазаю. Тогда мне станет ещё хуже».

– Ты очень маленький и глупый, – отчаянно шепчет Дазай.

– А?! Ты вообще охренел, придурок?! Ты... Да мне семнадцать, я ещё расту!

Дазай лишь тихо смеётся. Его смех растворяется между снегом, что падает на них с неба. Его смех растворяется в памяти Чуи, а образ лица остаётся навсегда. Это... Это так отвратительно. Ничего ужасней в своей жизни Чуя не видел.

Блять, стандарты Чуи ниже него самого.

– Чу-уя.

– А?

– Я люблю тебя, ты знаешь об этом?

В свои тринадцать Чуя знает многое.

Лучше всего он знает то, что Дазай никогда не полюбит его так, как Чуя любит его.

Чуя трясёт головой. Хуёвые эти воспоминания. Если он вдруг застрянет на Северном полюсе, то можно будет вспоминать эти слова и тогда не понадобятся никакие обогреватели, потому что Чуе станет и жарко, и горячо. Ему понадобится только дефибриллятор и только он, хотя ни один разряд уже не спасёт.

– Остановись, а, – лениво просит Дазай.

Чуя нехотя останавливается. Раздражённо смотрит на Дазая, потому что прерывать их Великое шествие домой после покупок не позволено никому.

Они же ведь почти дошли до дома. Вот, он, прямо перед ними. Ещё немного, и Чуя опять сможет остаться с Дазаем в одной комнате. Ещё немного Чуя сможет полюбоваться им.

– Наклонись немного... А хотя ой, тебе же не надо, – ухмыляется Дазай.

– Так, блять... – начинает Чуя.

– Не злись, гном, тебе ещё Белоснежку будить, – Дазай тыкает в щёку Чуи пальцем. Чуя морщится.

По какой-то странной невъебической причине Дазай любит щёки Чуи. Лезет всегда их лапать. Жамкает, тянет. Ещё и смеётся, потому что злое лицо Чуи после всей этой дребедени бесценно.

Дазай постоянно касается его щёк. Нелепо тыкает в них, делая глупое лицо. Щиплет после сна, когда они утром просыпаются в одной кровати. Обхватывает ладонью и легко проводит большими пальцами. Это, всё это, блять... Нежно.

– Я, блять, не гном! – говорит Чуя. В голосе его угроза: не называй меня мелким, а то засосу. И это самое худшее наказание для тебя, поверь мне. Тебе оно не понравится. – Просто кто-то ростом под Шрека.

– А кто-то ростом с Кота, – Дазай тыкает пальцем уже по другой щеке. – И шляпы вы носите дурацкие. И ты рыжий. Вас что, в одной парикмахерской красили? – Чуя тянет руку, чтобы отмахнуться от Дазая, но тот перехватывает её. – В отличие от тебя он хотя бы молоко пьёт и старается вырасти, а ты даже этого сделать не можешь.

– Дазай, блин, – шипит Чуя.

– Маленький рассерженный котёнок, – притворно умиляется Дазай.

– Ты меня нахер остановил, а?!

Дазай отводит взгляд, старается спрятать в шарфе нос.

Чуя молчит. В незнании кроется надежда, в незнании утопает чуин покой. Он молчит потому что Дазай – это какой-то особенный вид придурковатой милоты. Вроде идиот, но Чуя любит. Вроде бесит, но без него уже никуда.

Он молчит потому что он трус.

Он знает, что хочет, чтобы сейчас сделал Дазай, и поэтому ему хочется закричать.

Иногда Чуя мечтает о том, что Дазай думает в моменты, когда затихает и когда старается скрыть своё лицо, чуть склонив его. Наверное, он не знает, что Чуя прекрасно видит это почему-то сомневающееся выражение лица, ведь этот идиот скосил глаза вниз и не смотрит на Чую. Временами чуин рост это прекрасно, потому что как бы Дазай не наклонился, Чуя всё равно всё видит. Чуин рост это прекрасно... Да.

Он неудобен лишь в трёх вещах: доставать с полок вещи, издевательства от Дазая и невозможность поцеловать его же по-нормальному. Поцеловать его по-нормальному, не ломая ноги себе или Дазаю спину не получится в любом случае. Какая вообще разница? С хуя ли они должны целоваться?

Как будто Дазай когда-нибудь наклонится, спросит, можно ли ему, и сделает это. Чуя никогда не сделает того же. Он не прижмёт Дазая к стене, не будет тщетно пытаться достать до него на носочках. Когда они будут ложиться спать, он не потянется к нему за неожиданным поцелуем.

Его рука не будет нежно лежать на щеке Чуи, а Чуя не будет смотреть на дрожащие в нерешительности ресницы Дазая.

Боже, как же Чуе хочется подняться на носочки и поцеловать Дазая в замёрзшую красную щёку.

– Нет, блять, нет, я не могу... Блять... – Чуя сворачивается в комок. Один большой, грустный, уставший от своих чувств. Он сжимает руку в кулак так, что становится больно, а этого в сиротливой темноте комнаты никто не увидит, потому что он один. Дазая рядом нет.

Его чувства отвратительны.

Им всего тринадцать, Дазай его лучший друг, а Чуя... Чуя уже безнадёжен.

– Я так отвратителен, блять...

– Э-эх, я сегодня весь день думал о тебе... – игриво начинает Дазай. Думал он о Чуе весь день наверное потому, что они постоянно находились вместе. Лениво лежали в одной кровати, перекладывали свои конечности друг на друга. – И представлял, как обнимаю тебя, такого маленького и милого. Я так хотел раствориться в твоей любви, Чуя...

Чуя чувствует, что опять краснеет. Блять, блять, если Дазай это увидит, то ничего хорошего не будет, блять...

Его сердце стучит размеренно и громко.

Может Дазай подумает, что щёки Чуи красные от холода, может Дазай не смотрит на него вовсе, а может Дазай продолжит издеваться.

– Ты... – тихо начинает он злым шёпотом.

– Жаль, что мы лишь друзья!

Они друзья.

Да, для Дазая он друг.

Они лучшие друзья.

– Заткнись нахрен, Дазай, – шепчет Чуя. Беспомощная злость просачивается в его голосе, что ослабевает и не находит силы звучать громче и продолжать говорить. – Пожалуйста, заткнись...

Ты не знаешь, что ночью я старался шептать себе, что я мерзок. Я действительно отвратителен. Ты парень, ты мой лучший друг, ты действительно просто любишь меня, а я люблю тебя.

Ночью моя подушка не оказывалась пару раз в угрозе утопления слезами.

Ночью я не представлял с тобой разные сценарии, нет.

Ночью мне не снились сны о тебе.

Ночью я не лежал рядом с тобой, стараясь не думать о том, как ты сжимаешь футболку на моей груди и обнимаешь меня.

Ночью я не ненавидел эту сторону себя.

Эту сторону себя я ненавидел всегда.

Дазай тут же подходит ближе. Хмурится, взволнованно сжимает пальцы, но Чуя этого не видит.

Дазай сказал это, Чуя думает подобное о Дазае, Дазай подошёл к нему, наверняка Дазай понял, о чём думает Чуя, Дазай волнуется о нём.

Дазай сказал, что он милый, Дазай сказал, что думал о нём весь день, Дазай сказал, что хочет его любви, блять, блять, это так отвратительно и больно, это ужасно, это невозможно.

Он говорил о нём с такой нежностью, он сказал что Чуя милый, он... он... Он говорил столько всякого дерьма, от которого Чуя только краснел и отмахивался.

– Чуя, эй, – тихо зовёт его Дазай. Он гладит рукой по чуиному плечу, останавливается, пальцы сжимают ткань его куртки. – Чиби, я не имел это в виду, я... Это была просто шутка.

Шутка?

Они возвращаются домой. Это их последний год в средней школе, а Чуя только недавно решил, что нужно улучшать оценки. То, что Дазай при этом постоянно находится рядом, ни черта не помогает.

Чуя решается.

Чуя долго старался решиться на это.

Он пристально смотрит на руку Дазая. С его стороны слышатся объяснения химии, но кому они вообще сейчас нужны? Всё, о чём может думать Чуя, это Дазай, Дазай, Дазай.

Дазай очень красивый в закате солнца, Дазай, пинающий камешек очень милый, Дазай, объясняющий химию такой расслабленный, Дазай...

Чуя берёт его за руку.

Он удивлённо смотрит, немного замедляет шаг, но когда понимает, что Чуя сделал, то лишь улыбается и спокойно идёт дальше, лениво раскачивая их руки.

Чуя нервно сжимает в своей руке руку Дазая и старается не смотреть на него.

Он крепко сжимает челюсти.

Вряд ли Дазай поймёт, отчего Чуя сейчас покраснел.

Дазай подумает, что покраснел он от гнева и только.

Может если сейчас Чуя стянет с Дазая куртку, прикоснётся к его груди рукой, то услышит, как громко бьётся и его сердце. Сердцу Дазая незачем биться так сильно, но вдруг, вдруг всё-таки.

– Чиби, пойдём, – шепчет ему Дазай. Он наклоняется близко-близко, прямо к макушке Чуи, и если бы на нём не была шапка, то он бы почувствовал его дыхание. Если бы это было так, то нервы Чуи сдали бы окончательно. – Вообще, твоя шапка была криво надета... Но да, пойдём домой, Чиби. Ты замёрзнешь.

Чуя чувствует, как его зубы стучат друг о друга. Он поджимает губы, склоняет голову. Пиздец, пиздец, это такой пиздец.

Пиздец не прекращается, пиздец – это неотъемлемая часть его жизни. Он не уходит, часто появляется. Чисто символически, чисто как напоминание о себе.

Чуя не успевает повернуться и пойти, ведь Дазай потянул руку к его шапке, обхватил её пальцами за края и натянул ему на уши.

Чуя удивлённо смотрит в эти карие глаза.

Он всю жизнь в них смотрел.

Сравнивал с не самым приличным, сравнивал с пересоленным супом своего отца, сравнивал с цветом дерева.

Иногда это разбавлялось мёдом. Он лениво тёк в его радужке, наполнял взгляд заботой и нежностью.

Заботился он о Чуе.

Смотрел он так только на него.

Становится неважно, натянули ли ему по уши шапку, дует ли теперь на него холодный весенний ветер.

Дазай просто... Смотрит на него этим взглядом, а Чуя утопает в мёде. Сладкий он, горький, какая разница? Это предназначается для него.

Дазай наклоняется к его уху, наклоняется ещё ниже, чем было до этого. Он вздыхает, Чуя чувствует, как рыжие волосы, незаправленные под шапку, щекочут его щёку.

Чуино сердце трепещет вместе с ними.

– Помнишь, месяц назад ты дал мне ту дольку шоколада? – прозвучал над его ухом мягкий приободряющий голос.

Чуя беспомощно утыкается лбом ему в плечо. Дрожащая от гнева рука поднимается выше по куртке Дазая, цепляется пальцами у него на груди и судорожно сжимаеn/

Дазай считает это за ответ.

Сейчас у Чуи есть повод держаться за Дазая. Чуя не хочет его упускать.

Он всю жизнь поддерживал Дазая. Чуе просто приятно знать, что Дазай делает то же для него.

И это не странно.

Неуверенное движение руки Дазая к чуиной осторожно. Пальцы останавливаются рядом с ней, Дазай безмолвно спрашивает, можно ли коснуться, а Чуя слабо кивает. Дазай кладёт руку на запястье Чуи и несильно сжимает.

Его ладонь не согревает. Она еле тёплая, вся покрасневшая от холода, и Дазай этим холодом делится с Чуей. Если они постоят так ещё немного, то оба станут полностью тёплыми и отогретыми.

Чуя крупно вздыхает в его плечо.

– И я, – Дазай тихо кашляет, прочищая горло. То ли от волнения, то ли этот придурок заболевает. Чуя всем сердцем надеется, что второе. – я целый месяц ждал, чтобы дать тебе ответный.

Белый день.

Сегодня Белый день.

Чуя глупо моргает, понимая, что да, он забыл, что сегодня четырнадцатое марта.

Скоро у него день рождения и скоро они закончат второй год старшей школы.

Сегодня Белый день, а Чуя об этом не ведал, потому что к чёрту ему это надо.

Чуе не хватает сил сказать самое главное. Сказать хоть что-нибудь.

Дазай не просит отвечать. Почти как если бы он знал. Вместо этого он утыкается щекой в лоб Чуи и нежно прижимается к макушке носом.

Рука Чуи напряжённо сжимается на куртке Дазая.

Чуя снова чувствует это.

После каждой неправильной мысли его участливо посещает ужасное чувство.

Такое он чувствует, когда Дазай утром по-детски слизывает с пальцев пудинг. Когда Дазай глупо улыбается ему. Когда Дазай хочет заплести чуины волосы и игриво подцепляет резинку зубами. Когда Дазай аккуратно касается его волос кончиками пальцев и говорит какую-нибудь гадость, заплетая ужасную косичку, которую Чуя всё равно не расплетал.

Чуя чувствует, что его будто током прошибает.

Наверное, в семнадцать нормально хотеть поцеловать своего друга.

Может это нормально и в десять, и в двенадцать, и в четырнадцать.

В любом случае испытывая это желание, он всегда ощущал себя ненормальным. Неправильным. Хотелось содрать с себя кожу, будто вместе с этим уйдут и странные чувства.

Чуя скорей сдохнет, чем избавится от привычки смотреть на забинтованные изящные руки.

Ему приходится привыкать к расстоянию между ними быстрее, чем это может сделать его сердце. Расстояние между ними вовсе не расстояние. Его просто не существует.

Это...

Это несправедливо.

Боже, его сердце разрывается, щёки краснеют, и всё это просто потому, что Дазай рядом.

Чуя чувствует дыхание на своей щеке. Сердце его беспомощно пропускает удар, второй, третий. Дыхание Дазая тихое, тёплое, неровное.

Ему приходится сдерживать резкий вздох.

– Расслабься, Чуя, – слабо усмехается Дазай. – Просто... Я специально искал твой любимый, знаешь. Примешь его хотя бы из-за этого?

Чуя ощущает, как к его руке прикасается обёртка шоколада. Дазай ждёт, пока Чуя возьмёт её, Дазай ждёт, пока Чуя ответит ему, Дазай ждёт, пока Чуя сделает хоть что-нибудь.

Он гладит свободной рукой его висок, заправляет рыжую прядь.

Дазай не дождётся ничего.

– Ты... – старается выдавить из себя Чуя. Он может смотреть только в грудь Дазая, не переводит никуда взгляд. Как негласное правило: посмотри Дазаю в глаза и умри на месте. Не смотри Дазаю в глаза и выживи. – Почему ты...

Краем глаза он видит, как напряглось лицо Дазая. И сам он весь напрягся. Замер, смотрит только на Чую. Живёт, видимо, по негласному правилу: смути Чую до смерти или умри. Выбери первый вариант, придурок, не думай.

Он не видел, чтобы Дазай доставал шоколад. Он не видел, чтобы Дазай успел поднести его к Чуе. Нет, это не значит, что Чуя настолько засмотрелся на Дазая, что забыл всё, совсем нет. Это значит, что Чуя... Чуя влюблённый идиот. Вот и всё, что это может значить.

Дазай до сих пор тихо ждёт, что он возьмёт шоколад, но Чуя не возьмёт.

Чуя подумал: «Никогда не возьму этот чёртов шоколад».

А потом взял.

Неловко, сомневаясь, коря себя, Чуя протянул руку и сделал это. Он чёртов бессмертный. Супергерой. Человек-факел, горящий от одного только смущения.

Чуя ждёт реакции Дазая и боится его слов так же, как молчания.

С каждым словом, что Дазай не говорит, Чуя хочет свернуться сильнее. Крик становится сдержать всё труднее и труднее. Он бы закричал, спрашивая о том, зачем Дазай всё это делает. Зачем заставляет Чую выворачиваться наизнанку от своих чувств, зачем даёт изначально ложные надежды.

Он ведь видит, что это делает с Чуей.

– Какого чёрта? – хриплым голосом продолжает Чуя.

Он сильно жмурится, когда Дазай прерывисто вздыхает, отстраняет руку и кладёт её на чуину голову. Неловко поглаживает прямо через шапку, другой рукой сжимает его щёку.

Им четырнадцать.

Сегодня Дазай усмехнулся, обречённо вздохнул и наклонился к удивлённому лицу Чуи.

Сегодня Дазай поцеловал его в щёку.

Дазай всегда целует своих друзей?

– А ещё, Чуя, – шепчет Дазай. Как можно тише, но Чуя всё равно слышит грусть. Дазай перекрывает её смешком и смиренной улыбкой. – Это единственный вид румянца, который я хочу видеть на твоём лице.

– Как будто... Как будто меня волнует, чего ты хочешь, – старается выдавить из себя Чуя. Смотреть в глаза Дазаю невозможно, поэтому он прячет взгляд в его плече. Вот бы сейчас самому спрятаться где-нибудь. Ненадолго. Совсем на чуть-чуть. Навсегда. – Отвали от меня нахер. Съеби, – бормочет он.

Пальцы Дазая поднимают чуин подбородок.

У Чуи больше нет выбора, куда смотреть. Всё, что он может видеть – это Дазай. Его глаза, его покрасневшие – наверняка от холода – щёки, его губы, покусанные и тоже красные, такие мягкие, такие... Блять, блять, блять.

Чуе нельзя.

Он вздыхает громко, почти паникует, не знает, что ему делать.

Чуя бесполезно ищет, на что можно посмотреть ещё, но Дазай держит, Дазай цепляет взгляд, Дазай ублюдок каких Чуя не видел, он ужасен, он так ужасен, а Чуя так влюблён.

Шёпот его мягкий и приглушённый, но такой громкий.

– Я просто люблю, когда ты не отталкиваешь меня, – будто сдаваясь говорит Дазай. Чуя сдался уже давно.

Чуе хочется увидеть, как расстояние между ними будет уменьшаться. Он не хочет отстраняться. Это последнее, чего он сейчас хочет.

– Я сказал тебе отпустить, придурок, – шепчет Чуя. Это уже не смешно, совсем не смешно, вообще нихрена.

– И ты правда хочешь этого? – слабо усмехается он.

– А ты правда просишь об этом?

Как только Дазай замечает, что Чуя хочет отпустить его куртку, то сразу замолкает. Он не убирает своих ладоней от его лица, но это тоже хорошо. Если Дазай будет молчать, то может у Чуи появится шанс не сдохнуть от инфаркта.

– Прости... – всё-таки говорит Дазай. В его голосе ни малейшего сожаления. – Ты действительно никогда не отталкивал меня.

В чуиных глазах мелькает сомнение. Это, блять, правда. Ничто не может быть настолько же правдой, как эта. Когда Дазаю были нужны его прикосновения, когда Дазай хотел, когда Дазай просил, Чуя не отбирал их.

Не отвечая, Чуя снова смотрит на него. Его лоб почти соприкасается с губами Дазая. Это... Блять, они так близко, почему, почему, зачем...

Пальцы, всё ещё лежащие на его щеке, мягко гладят. Если бы Чуе сейчас сказали нарисовать, что он чувствует, то он бы просто взял банку красной краски и вылил бы её на лист. Красный ассоциируется с паникой. С любовью. С бесконечным теплом, которое беспощадно разливается в его теле, когда они становятся такими близкими.

Или он бы нарисовал чёрное небо. И звёзды. Много-много звёзд. Им бы пришлось накладываться друг на друга, потому что их слишком много.

Он бы рисовал небо, думая о глазах Дазая. Они поглощают. Они затягивают. Чуя не может выбраться и увязает. Плавать-то он умеет только в той самой речке, что ему по горло.

Чуя хмурится.

Он немного поддаётся вперёд, будто не специально. Дазай не должен догадаться. Он ведь не догадался о его чувствах.

Рука на его щеке сжимается, словно старается остановить.

Чуе хочется разочарованно цокнуть языком, шлёпнуть Дазая по затылку и уйти домой варить рис.

Чуе хочется бесконечности этого момента.

Чуе хочется, чтобы Дазай смотрел так на него всегда. Чтобы Чуя смотрел в эти глаза и видел в них нежность, серьёзность, смущение.

Он смотрит на его покусанные губы. Они мягкого розового цвета, и, может, если бы Чуя и Дазай поцеловались, то губы стали бы алыми в тех местах, где их прикусывал Чуя. Боже, Дазай, наверное, чувствует, как Чуе горячо, потому что ему уже скоро станет плохо от того, как он краснеет.

Если бы Дазай только...

Блять, он так близко, смотрит Чуе в глаза, видит всю эту жалкую любовь, что плещется в них.

Дазай не отстраняется. Он лишь прижимается ещё ближе, боже, куда ещё ближе, его губы почти касаются, а дыхание ощущается прямо у лба Чуи.

Можно ли вообще быть ещё ближе?

Были ли они когда-нибудь так близко друг к другу?

Чуя собирается разжать пальцы, готовясь уйти, скрывая своё покрасневшее лицо.

– Какого хера ты...

Дазай кусает губу.

В ответ Чуя смотрит на него снизу вверх.

Чуе одиннадцать лет.

Чуя с ужасом понимает, что ему хочется поцеловать Дазая.

– Можно я поцелую тебя?

Чуя молчит несколько секунд.

Он замер. Он не двигается. Он незаметен, слился со всем, чем можно и глупо надеется, что Дазай не увидит его.

Чуины глаза расширились, щёки горят, а Чуя надеется, так надеется, что Дазай не заметит этого.

Он хочет... поцеловать его.

Чуя смаргивает, раскрывает губы, отчаянно не верит, что Дазай сказал это.

Разглядывать его запрещено, но Чуя делает это.

Дазай сжимает губы и выжидательно смотрит.

Дазай действительно сказал это.

– Ты... – Чуя запинается. Ему хочется найти силы ответить, он хочет поверить в то, что это правда.

Ожидание слишком долгое.

Секунды разрушаются минутами, собираются обратно, растворяются в мыслях Чуи. Оцепенение спадает, но он всё равно удивлённо смотрит на Дазая.

Слышится прерывистый вздох.

– Забудь, – вдруг шепчет Дазай. Его голос звучит почти умоляюще. Честно, если бы он всегда просил его таким тоном, то у Чуи не было бы шансов отказать. Чуя бы целовал его везде, где Дазай попросит, он бы проводил всё время с ним, если бы Дазай только захотел.

Такое забыть Чуя не может.

Он отчаянно хочет вернуть прошедшие секунды.

Растворяясь в сомнении во взгляде Дазая, Чуя чувствует себя жалким. Боже, почему он не может сделать Дазая счастливым. Хотя бы немного. Просто прочерк счастья в его глазах, почему Чуя не может даже этого.

– Блять, я не... – начинает бормотать он.

– Пожалуйста, забудь, – шепчет Дазай. От горечи в его голосе Чуе хочется сморщиться. Добавить в эту горечь немного соли, перца, и получится самое ужасное сочетание в мире. Никто не переживёт, отведав его.

– Ты можешь заткнуться, – таким же шёпотом просит Чуя. Выходит грубо, совсем не так, как он хотел, но может это даст ему немного времени, чтобы выдавить из себя что-нибудь вразумительное. Может это даст ему времени, чтобы собраться и поцеловать Дазая самому.

– Нет, прости, я... – Дазай запинается, неуверенно сжимая руку на чуиной шапке.

Ему кажется, что Дазай хочет отстраниться и уйти. Чуя понимает. Он бы сейчас и сам убежал, скрывая от всех свое покрасневшее лицо.

– Осаму, – тихо зовёт его Чуя. Рука на его щеке замирает, а выдавленная улыбка на неуверенном лице Дазая ошеломлённо застывает. Он выглядит так, словно принял свою смерть. Неизбежный конец от чуиных слов. – Если ты не шутишь, ты... Блять, не смей шутить...

– Ты так покраснел, Чуя, – слабо усмехается Дазай. Сам он забывает, что тоже стоит весь красный и неловко сжимает в своих ладонях чуино лицо.

Они замолкают.

В тишине Чуя слышит, как бьётся его собственное сердце. Глупые мысли разъедают голову, взрываются, порождают ещё больше сомнений и надежд. Сомнения всухую обыгрывают надежды. Не оставляют им и шанса, убивая в уродливом начинании.

Чуя хочет прошептать: «Наклонись, блять».

Он раскрывает рот, нерешительно закрывает его. Боже, как неловко и глупо, как же это ужасно. Хуже только отвратительное чувство смущения, желание оттереть стыд с щёк.

Оказывается, думает Чуя, смущающийся Дазай похож на полузабытый нелепый сон. Оказывается, когда в книгах писали, что сердце готово выбиться из груди – это правда.

Оказывается, если Дазай начнёт наклоняться к нему, то можно потерять сознание.

Страх, неожиданность, влечение – они накатываются разом. Ударяют в чуину голову, не дают времени оправиться.

Дазай не наклоняется медленно, но в видении Чуи всё кажется таковым.

«Не приближайся, не смотри на меня, подойди ближе, пожалуйста, можно я прижму тебя к себе, блять, почему ты так близко?».

Чуя касается его запястья пальцами.

Выражение лица Дазая можно назвать спокойным, но его рука немного дрожит, пальцы вжимаются в щёку немного сильнее.

Он чуть подаётся вперёд, встаёт на носочки, тянется к Дазаю. Их носы соприкасаются, а Чуя сдерживает себя, чтобы не отвести взгляд, пока прерывистое дыхание смешивается с дыханием Дазая.

Дазай позволяет себе ослабить хватку и смыкает их губы.

Он двигается осторожно, неуверенно. Будто не знает, чего Чуя хочет, будто сомневается, можно ли ему целовать.

Чуя почти отстраняется. Распахнутые глаза его закрываются, сердце глупо колотится, а щёки настолько горячие, что Чуя уверен, что Дазай чувствует, какой он горячий.

Это медленно, неуверенно, с сомнением. Они стараются привыкнуть друг к другу, расслабиться и просто делать так, как им обоим хочется.

Чуя двигается с нажимом, иногда коротко отстраняется, когда ему хочется немного поменять позицию. Он прижимается ещё ближе, осторожно кусает нижнюю губу Дазая, ждёт, пока тот покажет, что не против этого, и только потом продолжает. Удивлённый вздох, короткое дуновение воздуха, и Чуя снова чувствует, как Дазай спускается ладонью вниз. Он обнимает его за шею, тянет ближе к себе, чуть заметно улыбается в поцелуй. Они оба понемногу привыкают друг к другу. Это непросто, это очень странно – это их первый поцелуй.

Чуя не сразу слышит тихие звуки, которые издаёт Дазай, не сразу понимает, что слабое хныканье и стоны он издаёт из-за него, из-за Чуи. Особенно громкий и отчаянный заставляет Чую вздохнуть, сжать между пальцев пряди его волос. Дазай старается сомкнуть губы, не издавать странных звуков. Чуя же беззастенчиво рушит его планы.

Каждое прикосновение губ не кажется чуждым или неприятным, они отдаются горячими следами на губах Чуи, пылают, сжигают его сердце.

Чувствуются мягкие вздохи. Нежные рывки. Маленькие укусы на губах, отпечатывающиеся в душе и памяти. Они двигаются медленно, стараются не торопиться и глухо ощущают каждую эмоцию, каждое смазанное движение.

Они не думают отстраняться, пока полностью не устанут, пока губы не начнут болеть и покалывать от частых прикосновений. Мягкие поцелуи Дазая превращаются в задыхающиеся рывки, зубы Чуи уже не просто случайно касаются его губ, а осторожно кусают и слабо оттягивают. Он даёт немного времени отдышаться себе и Дазаю.

Потому что Чуя не хочет останавливаться.

Он никогда не хочет останавливаться.

Щёки Чуи краснеют ещё сильнее от громкого мокрого звука их губ, когда они ненадолго отстраняются. Дазай сбивчиво шепчет его имя, наклоняется вновь, мазано касается своими губами уголков губ Чуи.

Чуя чувствует это, он ощущает, как его собственное имя произносится на выдохе, как безнадёжно звучит.

Они продолжают стоять, смотрят только друг другу в глаза, их носы почти соприкасаются. Сердце Чуи бьётся отчаянно и быстро.

– Чуя, – ошеломлённо шепчет Дазай, всё ещё пропуская через пальцы рыжие волосы. – Чуя, Чуя...

Чуя покорно принимает то, как звучит его имя на губах Дазая.

– Почему ты... Мы это сделали?

Чуя со страхом смотрит на Дазая. Его губы поджимаются, он хмурится и неуверенно отводит взгляд.

Дазай сглатывает, ладони нехотя сползают с чуиных щёк.

– Мне хотелось этого, – шепчет Дазай. Он видит, как Чуя обдумывает, сомневается. Высматривает в его глазах что-то странное и незнакомое. Оно сияет, пылает, полыхает. В глазах Чуи всегда горит что-то прекрасное, что никогда не гаснет. Вспыхивает, потухает, как чёртов огонь, а Дазай всегда был зависим от его тепла. – Я очень давно хотел этого. Я, блять, влюблён в тебя, всегда любил, Чуя.

Замирая, Чуя смотрит в его глаза. Они тлеют правдивой честностью. Щёки Дазая краснеют ещё сильнее, а Чуя, блять, Чуя даже не догадывался, что Дазай может краснеть.

Чуя даже не догадывался, что Дазай его... Блять, блять, блять...

Он вздрагивает, глаза расширяются так, будто из груди достали сердце и безжалостно раздавили. Дазай на самом деле так и сделал. Неумело, смущаясь и шепча, но Чуя умер. Чуя умер, и даже Дазай его не оживит.

– Чуя, можешь сказать хоть что-нибудь? – Дазай старается тихо вздохнуть. Чуе всё слышится слишком громко. Чуя в ужасе. – Пожалуйста?..

Умоляющий взгляд его ломает Чую. Перемалывает его кости, останавливает сердце.

Дазай не умеет смотреть так. Это лишь кажется, это видение, прекрасное и ужасающее.

Взгляд его как разломанное мягкое стекло. Жри, сука, знаю ведь, что ты любишь.

– Мне... Да... Заткнись, пожалуйста, – шёпотом просит Чуя. – Ты такой тупой, Дазай, как вообще можно было не заметить?

– Чуя?

Чёрт возьми, Чуя так безнадёжно влюблён, это такой кошмар, так ужасно. Смотреть в глаза Дазая ещё ужасней. Это страшно, Чуя не знает, что сказать, он не знает, как это сказать. Ему хочется облечь всю свою любовь и чувства в слова. Хочется дать им форму, хочется уметь рассказывать о них. Хочется, чтобы Дазай смог понять всё так, без слов.

– Я люблю тебя, Осаму, так долго люблю, блять.

Чуя склоняется, прячет лицо в груди Дазая, утыкает нос куда-то рядом с сердцем. Он надеется услышать, как громко оно бьётся, он надеется, что Дазай не успел заметить его жалкое лицо, всё залитое смущением.

Он чувствует, как Дазай стягивает с его головы шапку, зарывается носом в рыжие волосы и обхватывает руками его плечи. Прижимает к себе, тихо смеётся. Чуе не хочется уходить. Чуе не хочется отпускать Дазая.

– Чуя, ты такой маленький, такой глупый, – бормочет он. – Ты такой глупый, а я так люблю тебя...

– Блять, заткнись, – злой от смущения, шепчет Чуя. Он несильно бьёт его под рёбра, и Дазай снова смеётся. Боже, что за придурок, ну что за идиот.

– Можно я тебя ещё раз поцелую? Два раза? Три?

Чуя фыркает, сжимает ткань куртки на спине Дазая и поднимает голову.

Целуй, блять, хоть всю жизнь, главное не отпускай.

Лицо у Дазая такое глупое-глупое, почти по-детски счастливое. Он чуть усмехается, нежный взгляд его застыл в памяти Чуи.

Если бы Чуя рисовал Дазая, то пространство вокруг него было бы заполнено мазками быстрыми и тонкими. Они были бы самых разных цветов, они бы показывали всё, что Чуя думает о нём.

Красные мазки – цвет его злости при солёном глотке кофе.

Синие – тёмные вечера, когда они шли вместе со школы и пихали друг друга в плечо, громко смеясь.

Зелёные – непонимание алгебры и глупые шутки, а после – объяснение.

Серое – то самое грустное, что было между ними ночами, когда они всё равно были рядом друг с другом.

Яркое оранжевое – купание в той речке, где Дазаю море по колено, а Чуя терпит его шутки и гребёт руками, стараясь держаться на воде.

Светло-розовое, мягкое и странное – та самая чуина любовь и скрываемая нежность.

– Я ненавижу тебя, – весело шепчет Чуя.

Целовать Дазая оказалось так легко.

Наверное, ему нужно было просто попросить.

– Это не так, Чуя, – ухмыляется он.

– Да с чего ты взял? – вызывающе спрашивает Чуя. Чуя очень его ненавидит. Руки дрожат, а слова теряются, когда он хочет послать его. Он никого ещё не ненавидел так, как ненавидит его. – Наклонись, блять.

«Я так тебя люблю, придурок, так люблю», думает он, видя, как Дазай старается спрятать улыбку.

Дазай послушно наклоняется, и Чуя тянется к нему губами. Он целует его снова и снова. В щёку, в уголок губ, рядом с подбородком. Он держится за его плечи, чувствует, как Дазай держит свои руки на его спине, обнимает.

Чуя целует Дазая пока не забывает, что хотел сказать ему. Его руки держатся за его шею, просто чтобы приблизить, а Дазай комкает между пальцев куртку Чуи.

Чуя не знает, как выразить Дазаю всё, что он копил в себе эти годы. Его сердце наполняется чем-то мягким, чем-то переполняющим и до глупости счастливым.

Что-то заполняет его лёгкие, делает Чую до боли счастливым, и этого слишком много, чувств слишком много, и они прорываются наружу, и Чуя ими просто истекает...

Когда они спали вместе лет в десять, Чуя всегда сжимал его руку во сне. Дазай утром шутливо говорил ему: «Ты так впиваешься в меня ночью, Чуя, тебе будто всегда снится, что ты тонешь».

И Чуя действительно тонет.

Руки Дазая опять обхватывают его щёки, он тянет Чую к себе и тоже целует, долго-долго. Чуя чувствует, как Дазай улыбается сквозь поцелуи.

– Я просто... – шепчет Дазай между поцелуями, а Чуя старается не утопать полностью в ощущении губ на его коже. Они мягкие, влажные и тёплые. Не похожи на то, как их представлял Чуя, но намного лучше. – Я так долго ждал этого.

Чуя выжидает мгновение, осторожно касается пальцами затылка Дазая, словно изливая в него любовь, которую отказывался показывать столько лет.

– Сколько? – тихо спрашивает он, выдыхая от прикосновения губ Дазая к его щеке. Он надеется, что его голос не звучит так же сухо, как ощущается язык во рту.

– Вообще, – Дазай задумывается. – лет с десяти точно. Может раньше. Ты очаровал меня своей машинкой.

– А?! Ты серьёзно?

– Разве Чуя не любит меня столько же?.. Я оскорблён, – Дазай жалостливо прикусывает нижнюю губу, и Чуя клянётся, что сейчас укусит её сам, нежно и с любовью, с их чисто дружеской и гетеросексуальной любовью.

– Иди к чёрту, блять, – Чуя опять фыркает, щёлкает Дазая по носу. Нос у него красный. И щёки тоже, и кончики ушей. Дазая сейчас куда угодно щёлкни, и он везде покрасневший.

– Так значит всё было взаимно очень давно? – он делает такое счастливое лицо, типа не догадывался ни о чём. Типа Чуя был в своих чувствах скрытен, словно овладел последней ниндзя-техникой незаметности. – Ох, Чуя, я не знаю, чем заслужил такое счастье!

А Чуя не заслужил таких мучений, но поглядите-ка.

– Ты целуешься как моя бабушка, придурок, – зло шепчет Чуя, и Дазай хихикает. Хихикает, гладит его щёку, и... Блять, ну блять.

– Я знаю, как целуется твоя бабушка.

– Фу, заткнись. Почему-то она любит тебя больше, чем меня, – Чуя не хочет говорить об этом.

Сейчас у них есть много тем, чтобы поговорить. Они могут обсудить, рассматривали ли они одинаково все эти годы лежания в одной кровати. Они могут поговорить о том, думал ли Дазай о Чуе, пока они делали домашку. Они могут помолчать о том, стоит ли Дазаю заменить тот бананово-клубничный Natural шампунь.

– Никто не любит меня больше, чем ты, – усмехается Дазай. По-кошачьи трётся щекой о чуины волосы, вздыхает и расслабляется.

Чуя выпрямляется, смотрит на Дазая, щурит глаза. Решается встать на носочки и вновь потянуться к нему, намереваясь зацеловать так, чтобы больше сил у него не было говорить всякую чушь.

Дазай со смехом смотрит на чуины попытки достать до него, в его глазах искрятся фейерверки глупой радости, а Чуя засматривается на них. Он придвигается ближе, ещё ближе, пока Дазай отдаляется от него. Уголки его губ подрагивают, потому что ему это кажется смешным. Дазаю смешно и неловко, потому что теперь он наконец-то может поцеловать Чую, но не делает этого.

– Не смей ржать, Дазай, – от бессилия Чуя сжимает между пальцев его куртку.

Он поднимает руку, опускает её Дазаю на шею. Под пальцами чувствуется биение пульса. Сердце Дазая бьётся часто-часто, и Чуя опять краснеет, понимая, что это то же «часто» – такое же, как у самого Чуи.

– Как думаешь, – голос Дазая почти сходит на нет, потому что такие вещи можно произносить только шёпотом, как молитвы или признания. – мы будем сегодня спать в одной кровати?

– Блять, нет, я есть хочу, – шепчет Чуя. Дазай его слышит, хмыкает в ответ. Он хватает своей холодной рукой руку Чуи и сжимает, будто хочет отобрать у Чуи тепло. Чуя бы отдал всё, что у него есть. Дазаю стоит только попросить. – Пойдём внутрь, ты замёрз.

Когда Чуя стягивает с Дазая куртку, его прикосновения неторопливые, смазанные, будто он старается набраться смелости перед тем, как отпустить его.

Они садятся на кровать Чуи, и он берёт руки Дазая в свои, заключает и не отпускает. Чуя греет их обоих своим тёплым дыханием, пока Дазай тихо смеётся, смотря на него.

Мир Чуи крошится, складывается под его смех, в голове вспыхивают пятнами краски.

Он бы всю жизнь отдал, лишь бы всегда сидеть с Дазаем так. Потратить годы, забить воспоминания моментами с ним, только с тем, на кого он всегда смотрел.

Он готов всегда таять под его неспешными поцелуями, всегда засыпать рядом с ним, держа его руку в своей.

Зимой бы они грелись, прижимаясь друг к другу. Летними ночами бы целовались. Хотя нет, нет, летние ночи слишком короткие. Чуе не хочется смотреть на Дазая, понимая, что оба они уже залиты утренним светом. Целоваться им нужно зимой, когда рассвет никогда не наступает, сколько его ни жди.

Они бы поступили в один университет, стали бы жить вместе.

Если бы они жили вместе, когда выросли, то особо ничего бы не изменилось.

Чуя смотрит на полку для одежды Дазая в своём шкафу. Вспоминает, что Дазая нужно напоить чем-нибудь тёплым из его личной кружки, что стоит рядом с кружкой Чуи. Где-то в ванной на первом этаже висит зелёное полотенце Дазая.

Если бы они выросли и жили вместе, то поменялось бы ровно ничего.

В животах у них голодно урчит, и Чуя вспоминает, что активность этого ленивого дня началась с того, что они оба хотели поесть.

Упаковка риса повалялась в грязной весенней луже. Чуя недовольно моет её под водой, пока Дазай лениво и нежно наблюдает за ним.

Скоро с работы придут его мама и папа.

Они застанут на кухне сына, который как обычно говорит своему лучшему другу есть аккуратней.

Заметив их, сын посмотрит на них сбито и неуклюже, переглядываясь со своим другом, и оба они краснеют.

Покачав головой, отец наложит еды себе и жене, скажет им быть тише, отдельно попросит Осаму не разбрасывать рис из миски.

Они просидят час, а после Чуя соврёт, что им нужно делать домашнюю работу. Врать запрещено, но если это связано с Дазаем, то можно, наверное, и ограбить магазин с рисом.

Ночью Чуя выйдет из душа и заметит, что Дазай полусонно смотрит на него с кровати.

Дазаю не стоило ждать его, но он шепчет, что без Чуи не спится.

Усмехаясь, Чуя залезает под одеяло рядом с ним, нежно пихает Дазая под бок и прижимается к нему.

В темноте комнаты они берутся за руки и засыпают вместе.