Тело Фреи провисело на дереве у дома три недели — так положено было поступать с убитыми шаманами по заветам Церкви в назидание остальным, а посему никто не решался его снимать, пока однажды морозным утром первого числа Снежного Покрова рядом не появилось ещё одно. Лейф и Фрея, сколько Дагни помнила, всегда были вместе, вот и теперь покачивались рядом в такт деревянному перестуку Фреиных деревянных подвесок. Так-тук. Так-тук.

Ночь Жатвы в итоге никто не праздновал — даже в час, когда Жнец сразился с Ракне, запрещены были любые торжества, ежели в поселении кто-то умер — у смерти своё торжество. Коли бы скончался кто своей смертью, устроили бы похороны вместо праздника; казнённую шаманку же в день почитания Жнеца Изначального хоронить считалось бы богохульством.

Обычных мертвецов принято было закапывать в землю на второй день, ибо двойка — число Жнеца и его сестры-предательницы, зол Жнец на Лифу, но всегда идёт с памятью о ней, с тенью её бок о бок. Неразлучны жизнь и смерть, как бы ни хотели они разбежаться по разные стороны бытия. Фрее же не полагалось ни места на кладбище, ни похорон на второй день, ни даже Хельгиных башмаков, а значит, вместе с нею и Лейфу. Их хотели закопать у опушки леса, а староста Видар и вовсе предлагал отнести тела в лес да бросить в Трундхой болото. Деревенские посовещались, пошумели, но решили, что это всё-таки чересчур — видно, болота-то всё равно боялись, рассудила Дагни — и сошлись на том, что под пересохшей елью у входа в чащу будет самое то. Дагни присутствовала при обсуждениях, слушала, но молчала — она вообще ни с кем не разговаривала с того самого дня, как явилась Жатва. И тем не менее, она не могла позволить случиться тому, что задумали деревенские.

За телом шаманки в ночь перед похоронами никто следить не пожелал: боязно было, ибо ходили слухи, якобы падальщики — те, кто дерзал вмешиваться в дела самого Жнеца — порой бывали им наказаны и восставали из мёртвых. Так что Дагни, не опасаясь никакой слежки, стоило только Лансу заснуть, собрала дорожный мешок, в который положила широкую старую лоскутную простыню, выскользнула на улицу, прошла незамеченной по склону и налево, почти до самого леса, и вскоре уже стояла у «мертвецкого дома». Дверь была накрепко заперта, но через окно Дагни разглядела, что Фрея и Лейф лежали в простых сосновых гробах на длинном столе, за которым раньше, бывало, ужинали с нею вместе.

Теперь стол был накрыт для пира Жнецова.

Дагни осмотрелась, заглянула в кузню Лейфа, в которой дверей отродясь не было, взяла кочергу и, не жалея окон в доме, где более никто явно не пожелает селиться ещё не один десяток лет, разбила стекло и пролезла внутрь.

В доме стоял ужасный смрад. Когда Дагни увидела, что её бедную Фрею не омыли и не переодели, то решила было сделать это сама, но к собственному ужасу с трудом заставила себя даже просто подойти к телу. Для того, что она задумала, в любом случае пришлось бы касаться мёртвых, но стало ясно, что ни вымыть, ни одеть Фрею в чистый сарафан она не сумеет: нескольких мгновений подле её тела Дагни хватило, чтобы выбежать прочь из дома, и уже снаружи с ней случился долгий и тяжёлый приступ рвоты.

Тем не менее, она всё же заставила себя вернуться в обратно и завернула Фрею в простыню, дрожа от отвращения и стараясь не дышать, еле-еле вытащила её из гроба и поволокла вниз по склону на морской берег. Запах на морозе уже не казался таким мучительно невыносимым, но пришлось всё же остановиться несколько раз и постоять в сторонке, чтобы снова не вывернуться наизнанку. А потом — в обратный путь, за Лейфом, и всё сначала. Каждую секунду Дагни только и думала о том, что до берега не дойдёт: сойдёт с ума то ли от трупного смрада, то ли от страха, то ли от горя, а может, ото всего и сразу. Ночь тянулась бесконечно долго, и за эти несколько часов Дагни вся так пропиталась запахом смерти, что он просочился сквозь плотную одежду, впитался в кожу и не отмоется теперь, наверное, уже никогда.

Но она справилась. Когда на следующее утро ещё затемно жители Ёрмхейма не обнаружили в «доме ведьмы» усопших, то поначалу жутко испугались, решив, что сбылись их худшие опасения, но затем Рийя заметила огненное зарево в небе над пристанью.

Дагни слышала, что раньше, до того, как анстенцы поселились на острове Найа, на Змеиных островах жили только псоглавцы да южане осса. Последние до сих пор клали своих мёртвых в лодки и поджигали, а затем отпускали в открытое море. Прогуливаясь по берегу за день до похорон Фреи и Лейфа Дагни вдруг совершенно по-новому взглянула на привычное, а потому почти уже незаметное, словно само собой разумеющееся «кладбище лодок», как его называл Ланс — несколько старых, не подлежавших починке рыбацких лодчонок, вечно привязанных к пристани. Тогда-то Дагни всё и решила.

Прибежавшие на зарево пожара односельчане увидели две такие лодчонки с телами Лейфа и Фреи, которые постепенно отдалялись от берега и горели так ярко, что на пристани стало светло как днём. На деревянном помосте стояла Дагни — в белом платье, которое тоже словно пылало из-за вышитых на нём кроваво-алых цветов. Лицо её скрывала плачущая деревянная маска Лифы, украшенная пышным венком из Фреиных домашних растений, а на шее блестело купленное в Карстене медное монисто. Под платьем она была совершенно нагой, несмотря на жуткий холод — только сапоги войлочные всё же надела, но быстро промочила их, спуская на воду погребальные лодки. В воздухе пахло палёными травами, теми же, из которых Дагни сплела себе венок — она бросила в огонь немного полыни и лаванды, а ещё — саламандров хвост, чтобы ярче горело. Когда лодки отплыли достаточно далеко от берега, Дагни тихонько запела, и голос её дрожал от холода и от слёз:

Был музыкант когда-то женат —

Жена умерла,

В бурной речке в день свадьбы утопла она,

Пока плясал Ёрмхейм под пение харпы…

Фрея не говорила с Дагни больше ни разу со дня своей гибели, но они с Лейфом подпевали ей, отправляясь в Закрай.

— Жнец всемогущий, — выдохнула Гульда, расставив руки, чтобы не дать остальным деревенским приблизиться к Дагни. — Будто сама Лифа детей своих оплакивает…

Так Дагни попрощалась с Фреей.

После она ещё неделю лежала с сильнейшей лихорадкой, и Ланс, пока ухаживал за ней, поил её мятным отваром и молился за здоровье её всем Одиннадцати Богам, успел уже мысленно подготовиться к очередным скорым похоронам, однако болезнь Дагни внезапно прошла на восьмой день.

В тот же день они впервые вновь заговорили друг с другом.

— Думай, что хочешь, а поделом тебе затрещину тогда дал, — сурово сказал ей Ланс. Из него и раньше улыбки было почти не выдавить, а уж со дня гибели Фреи он тем более ни разу не улыбнулся и не сказал Дагни ни одного ласкового слова.

— Мне тоже думается, что Видарова девчонка — шлюха и змея подколодная, но коли её же подлостью ей на подлость отвечать, хуже неё самой будешь. Заруби себе это на носу, и впредь чтобы не было такого.

— Да, батюшка, — безо всяких эмоций отвечала Дагни. Она постоянно чувствовала себя уставшей и практически не могла спать. Как ночь, так сердце ворочалось, заходилось бешеным стуком, и страшно ей становилось так, что мочи не было терпеть, и тогда она выходила на крыльцо, садилась на перекошенную деревянную ступеньку и горько плакала. После болезни сил осталось ещё меньше, так что спорить с Лансом ей ничуть не хотелось.

— То-то же, — Ланс шумно выдохнул, и Дагни поняла, что у него отлегло от сердца: именно такой покорности он от неё и хотел.

«Что же, батюшка. Буду покорной, коли ты так желаешь, да только больше прежней нежности от меня не жди. Умерла твоя Дагни. Вместе с Фреей умерла от меча, на дереве провисела месяц, да потом на костре сгорела», — такие жестокие слова вертелись у Дагни на языке, но она плотно, до скрипа сомкнула зубы и больше Лансу, в самом деле, ни в чём никогда не перечила.

Старик быстро смягчился: вероятно, он надеялся, что ещё неделька-другая, и они заживут как прежде, а потому вскоре снова стал ласковым с дочерью и огорчался, когда былого отклика не получал. Но для Дагни ни о каком «как прежде» и речи быть не могло. И Ланс, как бы ни старался, не мог объяснить ей главного: почему её Фрею, самую добрую, самую понимающую на свете, обвинили в таком ужасном зле? Дагни с детства слышала о шаманах только то, что это страшные люди — но разве могла Фрея быть плохим человеком? Её Фрея, которая рассказывала ей старинные легенды и водила с собой на опушку искать луноцвет с полынью, плела ей косы и штопала юбку каждый раз после того, как Дагни летом лезла в ней на дерево? Её Фрея, которая, сколько Дагни помнила её и себя, ни разу никому не сказала дурного слова, которая охотно лечила односельчан и возила отвары в город? Дагни не понимала — но с лихорадочной жадностью искала ответов.

Во время очередного похода в Карстен с рыбой на продажу — водяные змейки словно все попрятались после похорон Фреи и больше в сети Лансу не попадались — она хотела зайти в местную церковь и поспрашивать преподобного Сигги, но не решилась. От мысли о том, что именно Церкви Жнеца Изначального служили рыцари ордена Руки Жатвы, те самые, которые убили её бедную Фрею, со священниками беседовать стало боязно. Но задать вопросы хоть кому-нибудь очень хотелось, и тогда Дагни на её счастье встретился маленький человечек с тележкой книг.

Раньше она бы сразу запомнила, как его зовут, но теперь ни имена, ни любые другие слова, чужие или свои, долго в голове не задерживались. Она уловила только самое главное: человек этот много времени провёл в Ракнехёгене, столице Еллинга, южного королевства светлых эльфов, учился в местном университете и очень хотел стать магом, но толкового мага из него не вышло — и вот, он вернулся в родной Карстен, чтобы организовать лавку, которую эльфы назвали бы библиотекой. Дагни умела читать, хоть и не быстро, но о библиотеках представление имела крайне смутное, потому что ни в Карстене, ни уж тем более в Ёрмхейме никаких библиотек отродясь не видела — а больше нигде и не бывала. Её новый знакомый объяснил, что книги в библиотеках не продают, а дают любому желающему на время с условием, что тот вернёт книгу назад сразу, как прочтёт. Идея эта привела Дагни в восторг, и она первым делом спросила у довольного её вниманием книжного энтузиаста:

— А про Церковь и про магию у вас что-нибудь есть?

Так ей в руки попал трактат «О природе Жнеца Изначального» некоего Леонарда Маледийского, а также «Наставления о структуре Великого Механизма» Рандруила Азель-Вирумана, первого ректора университета Ракнехёгена и «Третьего Механикуса», чтобы это ни значило.

Прочесть и понять их оказалось непростой задачей.

По словам карстенского библиотекаря, Леонард Маледийский был Епископом Костей, то есть, главой Церкви Жнеца Изначального, и жил на Тэйгане, южном материке, в незапамятные времена, ещё задолго до Третьего Надлома, в результате которого Тэйган наполовину ушёл под воду. Тогда ещё существовала страна, под названием Вирьола со столицей в Маледии, и там находился Верховный Собор Жнеца Изначального, откуда Епископ Костей управлял всею Церковью (ныне функцию эту выполнял Костяной Собор в Нойхауте, столице империи Крагмейст). Именно в Маледии Леонард и принял священный сан, а до этого был бродячим проповедником. Писал он на маледийском диалекте виралеи, местного языка, но поскольку дело было давно, и на виралее никто больше не говорил, перевод с мёртвого языка на современный анстенский получился витиеватым и тяжеловесным, и Дагни приходилось по полночи тратить, чтобы вникнуть хотя бы в пару страниц, а при каждой новой встрече с библиотекарем просить у него комментариев и пояснений.

«Везде и во всём пребывает Жнец Изначальный, ибо ничто не вечно и всё умирает, течёт, изменяется, разлагается неумолимо и в конце пути возвращается к Тому, с Кого Всё Началось», — таково самое известное изречение Леонарда Маледийского. Его Дагни слышала с детства на проповедях в карстенской церкви, куда иногда водил её Ланс, и ровно на нём да на легенде, много раз услышанной от Фреи, все её познания о богах и их связи с миром заканчивались. Разумеется, Дагни понимала, в какой день в году принято славить то или иное божество, а какое лучше вообще не упоминать от греха подальше, но всё-таки эти чисто бытовые ритуалы ни на йоту не прибавляли понимания каких-то гораздо более глобальных процессов, от которых Дагни была очень далека, но которые, как выяснилось, очень даже влияли на вопрос о том, кому жить, а кому умереть.

«Согласно древнейшим представлениям эльфийских старейшин Гэль’Кирай, Эл’Орианна является единственным источником бытия и жизненной энергии всего сущего, в то время как сущность, которая известна людским народам как Вирьо, он же Скерр, он же Жнец, традиционно исключается гэль’аратил из акта творения, изображается сторонним наблюдателем и даже антагонистом», — говорилось в трактате «О природе Жнеца Изначального», который они с Ульриком — спустя месяц регулярных встреч Дагни наконец запомнила, как его звали — как-то раз разбирали вместе, сидя у него в телеге. Ульрик постоянно щурился, придерживая маленькие круглые очки без заушных дужек, которые он называл ранее не знакомым для Дагни словом «пенсне» — она всё гадала, это на нойланге, языке Крагмейста, или на эллинге, наречии современных светлых эльфов — а ещё то и дело смешно шевелил пальцами, когда подыскивал слова попроще, чтобы объяснить Дагни очередное «тёмное» место.

— «Гэль’аратил» — это самоназвание древних эльфов, — пояснял Ульрик. — «Gael’» вообще означает «эльфийский», «принадлежащий эльфам». 

— А «Гэль’Кирай» — это название их прежней страны, это я помню, — кивнула Дагни.

— Как думаешь, о чём тут речь?

— Эльфы считают Эл’Орианну, то есть, Лифу единственной создательницей мира, а Жнеца не почитают. Для них он… — Дагни запнулась и почти перешла на шёпот. — Для них он дурное божество.

Скажи она такое погромче, могли сразу и Рукам Жатвы сдать, не разбираясь. Дагни с тревожным вздохом вернулась к чтению:

«Эльфийской культуре присуща хаотичная непоследовательность; именно поэтому одновременно понятна и опасна привычка гэль’аратил ставить Эл’Орианну во главу угла. Не стоит забывать, что именно на эльфийской почве родилось еретическое течение шаманизма, лидеры которого, в первую очередь Ракне, возомнили, будто обладают правом вмешиваться в дела божественные, в первую очередь — противостоять Жнецу, непреклонному порядку, как противоположности Эл’Орианны, хаоса бурно растущей жизни. Именно шаманизм укрепил ненависть ко Скерру-Жнецу среди гэль’аратил, и этим же он опасен: бессмысленная борьба с порядком разложения приводит пока что лишь к нарушению баланса, и самый яркий и трагический тому пример — катастрофа на Тэйгане, произошедшая в 5983 году от Нулевого Года…»

— Пока это мало отличается от того, что я слышала, — нахмурилась Дагни, преодолев этот абзац. — Я только не понимаю, почему же это все шаманы так опасны. Ведь не все же они способны бросить вызов Жнецу.

— После того, как часть Тэйгана ушла под воду, люди осознали опасность бездумного исследования потустороннего мира, — возразил Ульрик, поглаживая бритую голову. — Раз желание шаманов побороть смерть вызывает Надломы, сама подумай, что же будет, если возникнет конфликт ещё с каким-нибудь другим божеством?

— Но ведь… — Дагни вознамерилась поспорить, но осмотрелась по сторонам и осеклась: телега Ульрика стояла прямо на оживлённой площади, он иногда отвлекался на то, чтобы внести в список книги, которые брали из библиотеки другие посетители, так что лишних свидетелей разговора могло оказаться хоть отбавляй.

— Что ты хотела спросить, Дагни?

— Ведь, если бы Ракне не взбунтовался, мы бы, может, уже и не жили бы на свете. Ведь Жнец так гневался на смертных, что поначалу жили они совсем мало.

— Сложно сказать, Дагни, отчего мир проживёт дольше. Как знать, может, мы бы только выиграли от того, что жили бы недолго, но зато в дела Жнецовы никто бы не вмешивался. Да, сейчас век людской не так уж и короток, а уж эльфийский и того длиннее, но зато случаются порой Надломы, из-за которых погибают целые государства. А нам всё равно вечно не хватает времени. Так может, это мы тратим его впустую?

Дагни ничего не смогла на это ответить, но крепко задумалась о том, как она тратила своё время первые шестнадцать лет жизни.

Уроки с Ульриком вскоре пошли впрок: спустя несколько недель стиль Леонарда уже не пугал Дагни, а вызывал в ней жгучее любопытство. Раньше она бы и не подумала, что ей так нравилось читать — ведь в Ёрмхейме ни у кого книг не хранилось, и половина населения деревни читала и писала с трудом. Ланс немного умел и передал Дагни все скудные знания, каковые у него имелись, но обучаться дальше самой оказалось гораздо интереснее. Она взяла в привычку разбирать непонятные места с помощью пересказа: брала лист пергамента, коими её любезно снабдил по первой же просьбе библиотекарь, и пыталась переписать прочитанное своими словами, как можно проще. И зачастую это помогало, так что она всё меньше обращалась к Ульрику с просьбами пояснить то или иное сложное слово или неясный отрывок текста.

И тем не менее, в книге Леонарда ничего нового она, как выяснилось, всё-таки не вычитала. Одна только ещё фраза привлекла её внимание: «опасен непреложный и нерушимый порядок, ибо он суть стагнация, и опасна бесконтрольно растущая жизнь, ибо она суть хаос и нагромождение».

— Представь себе, что в мире никогда ничего не меняется, — пояснял ей Ульрик, когда они обсуждали этот тезис. — Никто не пишет новых книг, не изобретает новых способов пахать землю или перемещаться в пространстве. Представь, что ты не меняешься — не учишься и не познаёшь мир вокруг. Это стагнация.

— Очень похоже на жизнь в Ёрмхейме, — буркнула Дагни, сидя на краю телеги и вяло болтая ногами. Ульрик печально улыбнулся.

— Может, и так, но рано или поздно что-то всё равно поменяется, к лучшему или к худшему. Просто здесь, почти на краю света, это не сразу станет заметно.

— На моём ли веку?

— Этого предугадать не может никто.

— Ну хорошо. А что насчёт хаоса?

— А теперь вообрази, что всё вокруг развивается слишком бурно. Что всё меняется постоянно, что нет никакой опоры — и ничто старое не умирает и не исчезает, дабы освободить место новому. И целого мира не хватит, чтобы вместить всё, что создано без контроля. Жизни и смерти друг без друга никак, Дагни. Они дополняют друг друга, но одинаково разрушительны по отдельности.

— Получается, Леонард не так уж не прав, — рассудила Дагни, с унылым видом разглядывая свои деревянные башмаки.

— Пожалуй, что да. Всё зависит в итоге от того, как люди трактуют его слова.

Однако ответа на свой вопрос Дагни так и не нашла, и её это разочаровало: она так увлеклась самим процессом, что забыла о цели, а когда вспомнила, быстро утратила к Леонарду всякий интерес. Возложить на него вину в гибели Фреи и найти в произошедшем хоть какой-то смысл никак не получалось, и её это злило.

Как-то раз вечером, при свете лучины, лёжа дома на лавке, Дагни взялась за вторую книгу, предложенную Ульриком — «Наставления о структуре Великого Механизма».

НАСТАВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. Весь окружающий мир, видимый и невидимый, и все сущности, его населяющие, есть вечно работающий Великий Механизм.

НАСТАВЛЕНИЕ ВТОРОЕ. Изначальная структура Великого Механизма задумана идеальной и вечно движимой, поскольку отражала суть своей создательницы, Первого Механикуса Эл’Орианны.

НАСТАВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ. Анун-Драак суть олицетворение изначального состояния «покоя вечной энтропии», полной противоположности состояния «вечного двигателя». Он — коррозия, ржавчина на поверхности Великих Шестерней.

НАСТАВЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ. Состояние «вечного двигателя» чуждо коррозии. Анун-Драак пытается уничтожить Великий Механизм, ибо не понимает его; невежество суть коррозия и разложение, разложение суть невежество.

Таких наставлений в книге было всего целых триста штук, и над каждым абзацем Дагни корпела очень подолгу, чтобы хоть что-нибудь разобрать. Она уже знала, что в таких заумных книгах Жнеца и Лифу называли обычно их эльфийскими именами — Эл’Орианна и Анун-Драак. Ульрик даже записал для неё переводы этих имён на обрывке пергамента:

«Эл’Орианна — создательница порядка под светом небесных сфер».

«Анун-Драак — необходимая тьма».

В попытке же понять всё остальное Дагни села, достала из-под лавки чистый лист пергамента, а ещё чернильницу и перо, которые ей тоже одолжил библиотекарь на время её книжных штудий, и принялась записывать всё, что разобрала.

— Опять не спишь, егоза? — заворчал Ланс, который мигом проснулся от света зажжённой лучины. — Тьфу, окаянная, совсем уже не вылезает из своих книжек… Ты сети-то заштопала или опять весь день читала сидела?

— Заштопала, батюшка, — спокойно ответила Дагни и мелким, не очень уверенным почерком вывела на пергаменте следующее:

«Светлые эльфы считают что весь мир это Великий Механизм а создала его Лифа. Она Первый Архитектор (наверное потому что построила мир). Она вечно в движении. Наверное это как у Леонарда, бурно растущая жизнь. Жнеца эльфы считают «ржавчиной» (потому что он прерывает жизнь? а прерывает жизнь потому что не понимает мир???)».

— Получается, шаманы думают, будто борются с невежеством? — спросила Дагни у Ульрика во время следующего визита в Карстен. Библиотекарь задумчиво пожевал нижнюю губу.

— Можно и так сказать. Но ты, Дагни, поосторожнее с эльфийскими книгами. Не надо было, наверное, «Наставления» тебе давать. Эльфы совсем иначе этот мир видят, и если им во всём доверять, с такими взглядами, давай откровенно, долго не проживёшь. Так что верни-ка мне книгу поскорее, хорошо?

Чтобы не навлекать на себя беду, книгу Дагни действительно возвратила при первой же возможности, так и не дочитав, но с тех пор каждую ночь засыпала с мыслью о том, что умереть за то, что слишком много знала, было бы вполне в духе Фреи. Она всегда ведала больше, чем все жители деревни вместе взятые — особенно о смерти.

Дагни ужасно хотелось почитать что-нибудь о шаманах, но Ульрик наотрез отказался даже называть книги, в которых подробно рассказывалось о шаманском ремесле, и уж тем более ничего такого не собирался ей выдавать.

— Нету у меня таких книг, Дагни. Запрещено это. И не будем об этом больше.

Их совместные занятия быстро прекратились после этого разговора, и впоследствии Дагни, разве что, просто брала в его странной телеге-библиотеке всякие легенды да романы. Ульрик относился к ней по-прежнему добродушно, но Дагни вновь замкнулась в себе: чем больше запретов ставили ей окружающие, тем меньше она понимала суть этих запретов и тем сильнее злилась.

Почему ей нельзя разобраться в причинах гибели Фреи? Почему никто не может сказать ей ничего, кроме «потому что так надо»? И какое вообще отношение книжная заумь имела к жизни одной конкретной женщины, которой больше не было на свете из-за всех этих бесконечных споров о том, чего на самом деле никто не ведал?

Утратив безоговорочное доверие к Ульрику, Дагни стала меньше времени проводить в Карстене и придумала себе новое развлечение. Как-то раз в книжной телеге она наткнулась на «Пособие по наречию древних анстов» и выяснила у библиотекаря, что «древними анстами» называют население острова Найа времён, когда Анстен и соседний Эгтвед ещё были единым государством. Дагни мигом рассудила, что на этом языке вполне могли разговаривать мертвецы на старинном кладбище Ёрмхейма, а потому мигом выпросила «Пособие» на пару месяцев и принялась за учёбу.

Поначалу было сложно, но спрашивать у Ульрика Дагни теперь ничего не хотела и из упрямства своего долго страдала и не понимала примерно ничего. Затем ей пришло в голову сидеть над учебником не дома по вечерам, а прямо на кладбище, чтобы слышать, как на этом странном, будто шепчущем языке беседуют между собой те самые «древние ансты», и это дало свои плоды: вскоре Дагни уже кое-что разбирала и даже могла сама сложить на общеанстенском пару предложений.

— Ið baæ Dæggni, — произнесла она как-то раз вслух, сидя под большим голым дубом у могилы, в которой, судя по надписи на надгробии, спал вечным сном некто Ролаф Длиннобородый. Если раньше кладбище казалось Дагни чужим и пугающим, то теперь ей там было даже спокойней, чем дома. Весь Ёрмхейм со дня похорон Фреи смотрел на неё как на безумную, а с Лансом вдруг резко стало совершенно не о чем говорить. На кладбище, конечно, тоже собеседников было маловато: обычно голоса мертвецов просто гудели фоном, поскольку полностью и без ошибок разобрать суть их разговоров Дагни пока, конечно, не могла. Но она быстро к ним привыкла, а потому мигом заметила, что почти все они стихли, стоило только ей произнести всего одно коротенькое предложение — «Меня зовут Дагни» — на понятном им языке.

— Grittir, Dæggni. Ið baæ Rolaf, — зашептал нездешний голос прямо у неё над ухом. Дагни замерла.

Что бы ещё ему такое сказать? Она ведь больше ничего и не умела.

— Flytti, Dæggni, flytti lunga fræm hve für ve yormarfölk þí vin völser að drepa…*

Из всего, что сказал ей мертвец, Дагни разобрала только два слова: «drepa þí» — «убить тебя» — и похолодела от страха. Что такого сделала она незнакомому покойному, что он так разгневался?

Может, и прав был Ульрик, и в загробные дела вправду лучше всего было бы просто не лезть.

Осторожно, осматриваясь по сторонам, Дагни медленным шагом попятилась к кованой калитке кладбища. Никто не нападал на неё и не угрожал ей более, но сердце уже колотилось так, словно она только что пережила нечто страшное и чудом выжила.

Тем больше она напугалась, когда, пятясь спиной к выходу, на кого-то наткнулась. Хотелось вскрикнуть, но любые слова и звуки тут же застряли в горле, стоило только Дагни услышать знакомый визгливый голос:

— И что это ты тут делаешь?

У входа, преградив ей путь, стояла Рийя. Она подозрительно уставилась на Дагни и кивком указала на книгу у неё в руках.

— А это что? Если отец мой узнает, что и ты, дрянь такая, тоже колдуешь, он тебя…

— Учусь я, дура ты набитая, — Дагни раскрыла книгу в самом начале и пихнула её Рийе в руки. — Хочу знать, что на надгробиях написано. Поди прочь, чтоб глаза мои тебя не видели, змея подколодная.

Рийя нахмурилась и с некоторым трудом, но прочла название на обложке и недовольно поджала губы. Дагни торжествующе взглянула на неё, забрала книгу и наконец вышла из калитки, грубо толкнув Рийю плечом.

— Я тебя всё равно на чистую воду выведу, так и знай! — заверещала та ей вслед. — Думаешь, никто не понимает, почему ты с ведьмой якшалась!? Думаешь, не знает вся деревня, что над твоим домом белый ворон кружил!? Ничего, и по твою душу Жатва явится, и…

— За Фреей ты тоже следила? — глухо поинтересовалась Дагни, обернувшись и посмотрев на Рийю злым, потемневшим взглядом.

— А как же! Она в Карстене одному господину пообещала с мёртвыми его поговорить, ритуал паскудный для него провести, вот она какая была, твоя Фрея, — осклабилась Рийя.

— А ты, может, слышала, что шаманы могут и проклясть человека, если их разозлить? — вдруг спросила у неё Дагни, и Рийя мигом будто язык проглотила.

— Я…

— Не боишься, что Фрея перед смертью тебя прокляла? — тихо и вкрадчиво произнесла Дагни и полностью развернулась, чтобы наблюдать за её реакцией. Разумеется, всю эту чепуху с проклятиями она выдумала только что, но на Рийе уже лица не было.

— Но ведь…

— Что? Вдруг она тебе пожелала самой в петле на дереве оказаться? О, будь я колдуньей и случись со мной такое, я бы пожелала! — Дагни рассмеялась так мрачно и зловеще, как только умела, и Рийя поспешила уйти, бросив напоследок в её сторону ошарашенный взгляд. — Беги, беги, да не забудь по мою душу тоже отправить Жатву, давай!

— Да чтоб тебя Закрай прибрал поскорей, ненормальная! — рявкнула Рийя, и вскоре её и след простыл. Дагни, страшно довольная собой, отправилась домой с чувством выполненного долга. Проходя через давно пустовавшую рыночную площадёнку, она остановилась у чучела с серпом и долго, придирчиво разглядывала его. А потом с невесёлой усмешкой отвесила ему низкий поклон, показала язык — и побежала к склону, на берег. Соломенный Жнец медленно закачался на ветру ей в ответ.

Больше Рийя к ней не цеплялась, но на кладбище Дагни впредь ходить тоже поостереглась. А учебник Ульрик ей в итоге подарил, и Дагни наконец позабыла про свои обиды. В конце концов, библиотекарь ей зла не желал — наоборот, пытался уберечь от беды.

— Вы простите меня, — виновато пробормотала Дагни, принимая из его рук подарок. — Я тоже не со зла. Просто…

— Я понимаю, Дагни. Можешь не объяснять. Я знал твою подругу, — признался Ульрик, и Дагни остолбенела, услышав это. — Как-то раз она мне очень помогла и, поверь мне, уж точно не была дурным человеком. Просто этого, к сожалению, не всегда достаточно.

Дагни крепко его обняла, и маленький библиотекарь мигом снял очки, чувствуя, как из глаз брызнули непрошеные слёзы.

***

Прошло ещё два месяца. Наступила весна, но снег на севере начал постепенно сходить только в конце Пробуждения - начале Капелей. Второго числа месяца Капелей преподобный Сигги из карстенской церкви читал утреннюю молитву Одиннадцати Богам с просьбами о благоприятной погоде в сезон посевов, и послушать пришёл, помимо жителей Карстена, ещё и весь Ёрмхейм. Дагни с Лансом тоже, конечно, в стороне не остались, хотя Ланс стремился в первую очередь преклониться перед алтарём Йорма, водного бога, и попросить о хорошем улове, а Дагни просто было бы неловко отнекиваться. Наверняка её тут же обвинили бы как минимум в равнодушии, а нарываться на неприятности она не хотела.

Церквушка в Карстене хоть и небольшая была, да ладная, аккуратная. Сколотили её не одно столетие назад, но сосновые доски до сих пор не разбухли и не потрескались, несмотря на снег, дожди и вечную влагу — видимо, просмолены были на славу. Каждое лето стены красили в молочно-белый цвет, который на самом-то деле сравнивали обычно не с молоком, а с костью. Поговаривали, что в Скёра-Брэ, городе-государстве в самом сердце острова Найа, где расположился самый крупный собор Церкви Жнеца Изначального на Змеином архипелаге, почти всё было построено из костей — таков был обычай, и хотя повсеместно придерживаться его не могли, старались каждую церковь и часовню выкрасить в соответствующей палитре.

Дагни, впрочем, никогда не нравились эти стены. Цвет их казался ей неприятным, грязноватым, а череп на верхушке высокой остроконечной крыши постоянно напоминал о том, что ради этой эффектной детали — жуть, да и только — отъяли голову от тела самого первого местного священника, когда он дожил свой век и отправился в Закрай. Каждый раз Дагни, подходя к церкви, смотрела на этот череп, который глядел куда-то вдаль отсутствующими глазами в чёрных пустых глазницах, и каждый раз её передёргивало.

Внутри от грязно-белого костяного цвета тоже деваться было некуда: в нём регулярно вымазывали и стены, и лавки, и кафедру преподобного Сигги, и стоявшие полукругом у дальней стены за кафедрой деревянные постаменты, на которых располагались алтари богов. Всю службу Дагни простояла в углу слева от входа — на возможность присесть расчитывать не приходилось, так много набилось народу — и задумчиво рассматривала рыжеватую залысину на затылке какого-то карстенского господина в меховом фалдоне (холод даже в начале Капелей для севера Анстена был обычным делом). Преподобного Сигги она практически не слушала: знала наверняка, что он не скажет ничего, что не говорил бы и в прошлом, и в позапрошлом году. «И да позволит Жнец Изначальный вероломной своей сестре и супруге взять бразды правления над миром на этот короткий срок, и да будет он милостив к детям её, но по-прежнему строг и непреклонен, и да возвратит себе власть над миром и надо всеми нами в положенное время, ибо, как сказал пророк и первый Епископ Костей, Леонард Маледийский…»

— …везде и во всём пребывает Жнец Изначальный, ибо ничто не вечно и всё умирает, течёт, изменяется, разлагается неумолимо и в конце пути возвращается к Тому, с Кого Всё Началось, — безучастно и тихо, одними губами произнесла Дагни следом за ним и в этот момент верила словам Леонарда как никогда.

Была б её воля, она бы хоть одним глазком заглянула в Закрай, чтобы посмотреть, как там Фрея. И Лейф. И мама с Кари. И, думая об этом, Дагни всё меньше дурного видела в том, чтобы обратиться к падальщику с просьбой о разговоре с умершими родными. Ведь от этого, наверное, многим становится легче.

Когда служба закончилась, Дагни послушно отстояла две очереди к алтарям. Сначала к небольшой вычурной статуэтке, которая изображала очень натуралистичное, детальное человеческое сердце на фоне солнца с лучами, напоминавшими длинные, заострённые на кончиках цветочные лепестки — алтарю Лифы Жизнеподательницы. Он находился в левом конце полукруга, и народу к нему стояло немного, несмотря на начало сезона посевов, однако Дагни ей молилась исправно. Большинство эту богиню считало «лишней»: ведь если она была убита Жнецом, и мир находится полностью в его власти, как может она ему хоть в чём-то перечить? Дагни понятия не имела, что об этом думали в других краях, но тут, на севере Анстена почти никто не приходил к богине жизни с просьбами о долголетии, хорошем урожае или рождении детей. Все шли к алтарю Жнеца и молились по строгим правилам и канонам, просили, чтобы не навестил раньше срока, не уничтожил посевы, не убил дитя ещё в утробе. Не чтобы получилось и выросло, а чтобы уберегло и миновало. И Дагни, конечно, тоже послушно выполняла все положенные ритуалы — вторую очередь она отстояла именно к алтарю Жнеца со статуэткой в виде серпа. Но иногда хотелось хотя бы одну секунду своей жизни не выполнять главный завет Церкви: «помни о смерти».

Дагни понятия не имела, что у Лифы нужно было просить. Наверное, почти что угодно — и в этом была вся прелесть. Будто приходишь просто поговорить. Вот в молитвах Жнецу было выверено каждое слово. Дагни чётко знала, что скажет, ещё до того, как в церковь вошла: «не забери батюшку моего до срока», «укрой в тенях Закрая души Лейфа, сына Олафа, и Фреи, дочери Бьоруна», «прости мне дерзость мою и не карай серпом своим» — всё это она произносила уже много раз. А тут — говори, что хочешь. И она просила, чтобы на сердце не лежала больше камнем память о Фрее, чтобы стало легче, чтобы во снах не приходили к ней больше любимые мертвецы. С тех пор, как Фрея умерла, Дагни почти каждую ночь видела один и тот же кошмар: кто-то стучался к ним с Лансом в дом, и она бежала открывать дверь, а на пороге стояла обязательно или Фрея, или мама, или ещё какая-то незнакомая женщина с коротко остриженными русыми волосами — наверное, Кари — все мёртвые, бледные и синюшные, и одежда у них горела, а вместе с нею и крыльцо деревянное, и дом, и сама Дагни. И каждое утро просыпалась она от боли и страха и полдня ещё не могла прийти в себя, а потом приходила к маме и Кари на задний двор и спрашивала:

— Миленькие мои, за что же вы меня мучаете?

«Ни за что, доченька, ни за что».

«Ты сама себя, доченька, мучаешь, и нам спокойно спать не даёшь».

Может, конечно, Жнеца надо было просить о прекращении кошмаров, да только никаких готовых формул на такой случай не было, а просто так, наобум обращаться к нему считалось делом опасным. Лифа, как ни крути, не казалась такой обидчивой. Дагни прямо душу отвела перед тем, как снова оттарабанить набившие оскомину слова перед алтарём верховного бога и всё равно покинуть церковь с чувством тяжёлой тревоги. Пути Жнецовы, как известно, неисповедимы, сколько ни соблюдай традиции и что у него ни попроси.

— Я, батюшка, побуду в городе ещё немного. К вечеру приду, — небрежно бросила она Лансу, который ждал её у выхода, и тут же устыдилась своего тона. — Извини. Хочу книгу вернуть да, может, к ужину чего прикупить. Ярмарка ж нынче.

— Ладно, развлекись хоть немного, тебе полезно, а то мрачная стала как закрайный мертвяк, — проворчал старик и поковылял к выходу из города на дорогу, которая вела к мосту через речку Змейку и дальше в Ёрмхейм.

Дагни глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду, а затем заглянула к Ульрику, покопалась какое-то время в его книжной телеге, но ничего так и не выбрала, побродила по ярмарке без особого интереса — внимание её привлекли только знакомые шатры тёмноэльфийского каравана. Эльфы, видимо, объехали округу и вернулись в Карстен, чтобы и на ярмарке успеть ещё немного подзаработать, и затариться провизией перед переходом через горы, в Западный Надел. А там, наверное, в столицу, а оттуда — по морю к себе домой, в Кольтур.

Шатёр гадалки Дагни тоже нашла: худощавая Вендла медленно и чинно раскладывала карты на столе перед посетителями, завораживая их движениями своих длинных, увешанных кольцами пальцев, и задумчиво покачивала беловолосой головой.

— Жнец по вашу душу собрался, голубчик, — вдруг деловито сообщила она побледневшему господину, в котором Дагни мигом узнала того самого, с залысиной и в меховом плаще, который стоял прямо перед ней на проповеди в церкви. — Уж лучше не гневите его и помолитесь, пока не поздно да церковь ваша местная рядом.

Если до этого Дагни подумывала вновь поболтать с гадалкой, то после всего услышанного ей резко расхотелось. Не вникая в суть дальнейшего разговора — господин с залысиной что-то отвечал гадалке, испуганно заикаясь — она отправилась прочь из города побродить по берегу Змейки и отвлечься от дурных мыслей.

Речка уже понемногу оттаивала, и вода в ней поблёскивала, переливалась на солнце подобно чешуйкам водяных змеев. Дагни в очередной раз с грустью задумалась о том, куда это все водяные змеи подевались — они с Лансом за последние несколько месяцев так больше и не видали ни одного, а ведь даже хотели себе такого оставить. Жил бы в корыте у дома, плескался бы себе, а Дагни бы его кормила водорослями да мелкой рыбёшкой.

«Вот же напасть, в самом деле. Всё "если бы" да "если бы", а прошлого-то не воротишь», — мысленно отругала себя Дагни и остаток дня провела в небольшой рощице на холме к западу от Карстена: с подветренной стороны холм резко обрывался, и Змейка тоже срывалась вниз следом небольшим водопадом, гудела, бурлила — Дагни любила посидеть там, прямо на здоровом сучковатом бревне, которое служило мостом через речку, послушать шум воды, да подумать о своём. Или петь песни, покуда никто не слышит. Или покричать.

Обратно домой она собралась только к закату, когда стемнело и похолодало, и пальцы уже замерзали без варежек (которые Дагни с собой, кончно же, не взяла), а дыхание превращалось в густой пар, совсем как зимой — ночи в месяц Капелей на севере по-прежнему были вполне зимние. Понимая, что Ланс наверняка уже тревожился о ней, Дагни ловко забралась на бревно, перешла на северный берег Змейки и зашагала по нему в сторону деревни, тихо напевая себе под нос:

Так бы и пел каждый вечер старик,

Но ночью одной

Он бросил харпу в огонь печной —

И с тех пор замолкла звонкая харпа…

Вдруг, дойдя до знакомого моста, Дагни осеклась и замерла в ужасе, не веря своим глазам. Сердце будто сдавило ледяной рукой; она судорожно выдохнула и бросилась бежать в деревню, позабыв мигом и о песнях, и о тяжёлых думах.

— Батюшка… боги всемогущие, батюшка!

Над Ёрмхеймом, ещё пуще, чем в день похорон Фреи, зловеще, невыносимо ярко алело зарево пожара.