Сколько Дагни себя помнила, она слышала мертвецов.

Об этом, кроме Фреи, не знал никто, Дагни даже Лансу об этом никогда не говорила — и не собиралась. Она любила отца, но прекрасно понимала, каковы могли быть последствия у подобных слов, а потому боялась даже не реакции самого Ланса, а того, что могло бы с ними обоими статься, если бы кто-то ещё в деревне прознал о таком подозрительном даре.

Фрея — другое дело. Время от времени Дагни грешным делом подумывала, что репутация шаманки и колдуньи у Фреи появилась отнюдь неспроста. Например, говорили, что она ночью иногда уходила в лес, на Трундхой-болото, и Дагни правда однажды летом, завозившись допоздна с сетями, заметила Фрею у опушки. Наутро та только отшутилась и заверила Дагни, что собирала луноцвет, за которым в дневное время ходить было бы бесполезно. А ещё как-то раз Рийя, самая видная девка на деревне (и главная местная сплетница), заявила, что видела Фрею в городе с каким-то незнакомым мужчиной. Фрея действительно уезжала порой на несколько дней в Карстен, но объясняла это тем, что её услугами как травницы пользовались некоторые горожане, а как-то раз даже некий дворянин заказал у неё несколько отваров лично для тэна. Лейф это подтверждал, никаким россказням о жене своей не верил, а уж Рийю и подавно прогонял вон: уж слишком явные она ему оказывала знаки внимания, чтобы ему не сложить два и два.. И вроде бы очевидно, что любые слухи о Фрее были всего лишь слухами, и уж кому-кому, а Дагни бы меньше всех верить в подобную болтовню — и всё же что-то странное было в том, как Фрея подозрительно отмалчивалась в ответ на любые вопросы о своих отъездах. А ещё в том, что она словно бы прекрасно знала, кто и когда умрёт, потому что всегда самой первой приходила к дому, который посетил Жнец, дабы утешить родственников и подготовить усопшего к погребению. Ей же обычно заказывали «Хельгины башмаки» — особую обувь из белой хлопковой ткани, в которой принято было хоронить умерших, чтобы полумёртвая богиня, Жнецова дочь, проводила их, потерявшихся между этим светом и тем, в Закрай, где они обретут покой. Больше никто в деревне их шить не умел.

Так и гадали: толком никто ничего не знал, но пересудов не оберёшься.

Именно поэтому, как только Дагни перестала чувствовать разницу между фантазиями и реальностью, она доверила Фрее свою тайну. Такой поступок представлялся Дагни совершенно логичным; может быть, она втайне надеялась на посвящение в колдовское ремесло, а может, просто не знала, кому ещё могла бы об этом поведать, чтобы не жить с таким серьёзным грузом в одиночку. Фрея насторожилась, но поспешила заверить Дагни, что у неё, должно быть, слишком бурное воображение, однако именно после этого разговора они особенно сблизились. Что уж там, порой Дагни казалось, что Фрея то и дело за ней присматривала, прислушивалась к каждому её слову, только бы Дагни чего лишнего не сболтнула и не попала в беду.

Впрочем, поводов для фантазий, причём далеко не самых светлых, у Дагни и правда было хоть отбавляй: она не помнила свою мать, но каждый день видела её могилу.

Когда Ланс нашёл Дагни маленькой на руках у мёртвой матери, он похоронил бедную женщину за домом, рядом со своей женой Кари, которая умерла очень давно, ещё лет тридцать назад. В ту пору примерно в пятнадцати верстах от Ёрмхейма стояла ещё одна деревушка, Крокеби. Кари была оттуда родом, но переехала в Ёрмхейм, как только вышла замуж. С мужем Кари прожила всего лет пять: когда по Крокеби распространился страшный мор, называемый «сумеречной скверной», она не смогла сидеть на месте и уехала навестить родных незадолго до того, как карстенский тэн запретил жителям города и близлежащих поселений посещать Крокеби и закрыл деревню на въезд и выезд. К мужу Кари вернулась уже в гробу. Стражники Карстена, которые вместе с городским врачом и священником отвечали за захоронение тел, во имя безопасности были одеты в плотные кожаные костюмы и даже заслоняли лицо, чтобы самим не заразиться скверной. Гроб открывать тоже не стали — Ланс так и не увидел жены перед тем, как тело её сожгли, а прах закопали в землю. И оно, вероятно, к лучшему. Преподобный Сигги «утешил» его тем, что он бы предпочёл никогда в своей жизни слышать:

— Сумеречная скверна уродует больных до неузнаваемости. Поверьте мне, вы не хотите её видеть.

Так и похоронили. Ланс и этого-то с трудом добился, и односельчане до сих пор припоминали ему этот сомнительный поступок: многие тогда боялись, что сумеречная скверна распространится и по Ёрмхейму тоже. О болезни ничего толком не было известно, потому что ни карстенские стражники, ни священники, ни редкие выжившие ничего не рассказывали и боялись любых расспросов, будто им строго-настрого запретили говорить о случившемся — вполне возможно, так оно и было. Тэн Карстена как-то удивительно быстро доложил в Брего, столицу Северного Надела, что ситуация под контролем — но ходили слухи, будто в Крокеби сама земля оказалась отравлена скверной от того, что мертвецов поначалу хоронили как положено по обряду Церкви, не сжигая. Об ужасах сумеречной скверны слышала даже Дагни, хоть и минуло с тех пор уже три десятка лет — Ланс частенько ей рассказывал о Кари и о Крокеби.

Как только Дагни подросла и узнала от Ланса историю своего появления в деревне, она тут же завела традицию каждый вечер посещать могилы мамы и Кари и любое событие или впечатление в тот же день во всех подробностях пересказывать любимым мёртвым. Почему-то ей важно было разговаривать и с Кари тоже: в детстве Дагни объясняла это тем, что боялась, как бы Кари «не было одиноко там лежать», а теперь уж сложно сказать, в чём было дело. Наверное, в привычке.

Вот и в ту ночь, как только они с Фреей и Йоккой закончили с шитьём и разошлись по домам, Дагни дождалась, пока Ланс не уснул, и выскользнула на задний двор, держа в руках моток бечёвки и куколок, которых сплела для неё Фрея. Она уселась прямо на снег подле двух приплюснутых холмиков, помеченных кривоватыми палками, и принялась привязывать к ним соломушек: просто класть не хотелось, чтобы не утонули в снегу, если вдруг начнётся метель. Нехорошо бы получилось, ибо не по нраву Жнецу, когда обереги его мёртвым передают кое-как, безо всякой заботы.

— Мы сегодня, любимые мои, шили весь вечер с Фреей и Йоккой к празднику, — увлечённо бормотала Дагни, поглаживая иногда могилы, расчищая их от снега. — А ещё днём я в город ходила продавать змеят, которых мы с батюшкой наловили, и так уж вышло, родненькие, что в Карстене был проездом эльфийский караван. Я, видят боги, не удержалась, попросила эльфийку одну мне погадать на картах! Представляешь, мама, какая я у тебя наивная и глупая? Она мне нагадала счастья целый мешок, мужа хорошего да детей семеро по лавкам… Это уж, конечно, вряд ли, но всё равно приятно.

«Приятно, приятно, доченька», — что в детстве, что теперь Дагни не могла точно сказать, ветер ли пришёптывал ей на ухо или отвечала матушка; да только ветер лишь подхватывает, но не говорит, а Дагни явно услышала вкрадчивый, многослойный шёпот: «Приятно, да всё неправда, неправда».

«Иная у тебя судьба, Дагни».

«Не верь гадалке».

«Гадалка не знает путей Жнеца».

«Неправда, неправда».

После этих слов Дагни немного приуныла. А как ещё может сложиться её жизнь, ежели не как у всех? Ничего ведь такого особенного эта «Всевидящая Вендла» ей не нагадала. Значат ли мамушкины слова, что впереди ждёт её что-то плохое? Мёртвые-то всяко ближе ко Жнецу и ведают, возможно, больше любой гадалки.

А может, наоборот, исполнится её самая заветная мечта?

В целом жизнь в деревне Дагни вполне устраивала. Здесь всё было своё, знакомое и привычное, но порой она нет-нет, да раздумывала о том, как бы всё могло сложиться, если бы матушка её была жива и доплыла, куда хотела. Где бы они жили? Может, на континенте? Или вовсе на Оке Шторма, где, говорят, скрываются пираты и прячут свои несметные сокровища! В детстве Дагни уверяла Ланса, что мать её наверняка была пираткой, раз нашли её на обломке корабля, и хотя с возрастом такое объяснение казалось ей всё менее правдоподобным, как бы сильно ни хотелось в него поверить, как знать, откуда они с мамушкой на самом деле родом? На все эти вопросы Дагни мечтала когда-нибудь узнать ответы, но каждый раз думы об этом заканчивались единственным логичным выводом: видимо, не судьба. Куда ей идти из Ёрмхейма? И тут ведь жилось неплохо.

— Вот, родненькие, для вас раздобыла, — похвасталась Дагни, когда закончила возню с бечёвкой. — Соломушки. Это Фрея сделала. Вы уж замолвите на будущее за неё там, в Закрае словечко. Вон, как она расстаралсь, чтобы вам хорошо было. Аккуратненькие такие соломушки получились.

Жнеца традиционно запрещалось изображать в подробностях, ибо память о смерти, учила Церковь, должна быть не на виду, а в головах; посему такие же чучела, только гораздо большего размера ставили повсеместно рядом с резными деревянными статуями остальных богов. Маленькие же копии размером примерно с ладонь продавали как обереги. Особенно часто подобные куклы можно было увидеть как раз на могилах: считалось, что под надзором Жнеца усопший будет спать спокойно и точно не заблудится, разыскивая путь в Закрай. Вот Дагни и замучила Фрею просьбами о соломушках для мамы и Лансовой жены. Поздновато, конечно, они спохватились, но лучше поздно, чем никогда.

— Вы отдыхайте, хорошие мои, и я тоже пойду, — Дагни поднялась и отряхнула юбку и кухлянку; слишком долго у могил она никогда не сидела, иначе начинала вдруг горько плакать и чувствовала себя очень несчастной. — Ну, до завтра. Утром я к Рогги зайду за новыми горшочками для ваших цветов. Будет повод вечерком свидеться.

В короткие летние месяцы на могилах всегда стояли свежие цветы в грубых глиняных горшочках — их по просьбе Дагни смастерил Рогги, местный парнишка-гончар, немного не от мира сего, но мастеровитый и способный. Он чурался людей, но зато охотно разговаривал с воронами. И с Дагни. Она жалела его и приглашала иногда в гости, пока Ланс не видел. Видел бы — погнал бы «придурковатого мальчишку» прочь из дома, грозясь отлупить его удочкой по заду как следует. Всё, что не укладывалось в его понятия «нормального», Ланс недолюбливал и предпочитал как можно скорее из своей жизни убрать, а «нормальным» для него был простецкий быт рыбака, и уж точно никак не странные мальчики, воркующие с воронами, или глупые россказни о болотном колдовстве и лысых клыкастых эльфах.

«Или девочки, которые слышат мёртвых», — добавила про себя Дагни.

В этом году зима немного задержалась, и Дагни как можно дольше старалась горшочки с могил не убирать, да только метель с началом морозов грянула внезапная, всё раскидала, и хрупкие глиняные сосуды раскололись. Они с Лансом посокрушались с денёк, а потом старик, видя, как Дагни расстроена, дал ей всё-таки добро выпросить у Рогги новые.

На следующий день ровно этим Дагни и занялась.

До дома Рогги и его матери бежать нужно было на другой конец деревни, но Дагни со своими длинными и сильными ногами привыкла к походам и на куда большие расстояния. Да и любила она бродить по Ёрмхейму, пусть и негде было особо разгуляться. Взобравшись по протоптанному склону на холм, Дагни залюбовалась приземистыми деревянными домиками с соломенными крышами, которые словно бы торчали из сугробов, и редкими елями, понатыканными беспорядочно тут и там, будто их играючи раскидал по Ёрмхейму маленький ребёнок. Дома стояли по обе стороны дороги в один ряд, только домик Лейфа и Фреи по левой стороне спрятался за остальными на небольшом участке земли у самого леса, и деревья обступали его полукругом почти любовно, будто защищали — что, конечно, тоже сказывалось на колдовской славе его хозяйки. Справа же за домами высилась старая мельница с прохудившейся местами деревянной крышей. А там, дальше, за мельницей деревенские устроили несколько небольших огороженных участков земли для посевов, но нынче, зимою они, конечно, пустовали, и смотреть там было не на что. Рядом, примерно между полями с мельницей и входом на площадь угрюмо высились выщербленные каменные могилы и склепы на удивление красивого старинного кладбища, разбитого тут, по словам Ланса, ещё в Эпоху Лиры, когда Ёрмхейм якобы был большим городом, но Дагни как-то не верилось в то, что такое вообще возможно. Она много раз пыталась представить себе, как бы выглядел Ёрмхейм, будь он в десять раз больше и в сотню раз богаче, но у неё ничего не получалось. Да и не любила бы она, наверное, его таким.

Вот и кладбище она тоже не любила. Какое-то чужое оно было, будто из другого мира. И постоянно шептало. Сплетен местных мертвецов Дагни разобрать не могла, потому что говорили они будто на чужом или вовсе выдуманном языке, а их с Лансом мёртвые лежали себе спокойно от всех отдельно, прямо за домом и шептали понятно, на родном наречии. Поэтому на кладбище Дагни старалась вообще не бывать — никакого смысла, одно расстройство.

На этот раз она даже не стала заворачивать к чаще и мимо дома Лейфа и Фреи не пошла — отправилась по прямой. Настроение у неё было прекрасное. Она радостно махала руками соседям, спешившим к колодцу у мельницы, останавливалась поклониться деревянным тотемам Одиннадцати Божеств, украшенным грубыми разноцветными рисунками, перьями и верёвками, полными деревянных бусин, и всю дорогу напевала старую анстенскую песню:

Жил-был в Ёрмхейме вдовый старик,

Слепой музыкант,

Собирались вечером и стар и млад,

Поглядеть, как он играет на харпе.

Он развлекать деревенских был рад

И пел о любви,

И не знали радости больше они,

Чем смотреть, как он играет на харпе…*

Площадёнку она пересекла быстро — рынок в Ёрмхейме давно уже практически не работал, и вечно пустые деревянные стенды подгнивали и оседали, а навесы из льняного полотна постепенно продавливал снег. В общем, задерживаться там не было нужды, и даже чучело Жнеца в чёрном плаще с капюшоном и со ржавым серпом, привязанным к руке-палке, Дагни обошла стороной — отвесила поклон буквально на бегу. Вскоре она домчала до плюгавого домика у моста через крохотную речушку Змейку, за которой начиналась дорога на Карстен, и спустя всего пару мгновений уже пила чай и уминала большой кусок пшеничной лепёшки, приготовленной матерью Рогги, суховатой женщиной с узким вытянутым лицом и вечно недовольным взглядом. Сам же парень, сгорбленный, с огненно-рыжими волосами, чертами лица точь-в-точь похожий на свою мать, расстроенно сетовал по поводу разбитых горшочков для цветов.

— Как же ж это ты так, Дагни, не усмотрела…

— Ну извини меня, миленький, засуетилась что-то по хозяйству, да и цветы ну так хорошо стояли, загляденье! Рука не поднялась убирать.

— Ладно, ладно, будут тебе новые горшочки, — буркнул Рогги, не отрываясь от созерцания чёрного ворона, сидевшего на почерневшем дереве за окном. Птица смешно прыгала по хлипковатой ветке, раскачивая её и от того лишь сильнее волнуясь и громко каркая.

— Я, кстати, видел, как нынче ночью над домом твоим тоже ворон кружил, — невзначай обронил юноша, сосредоточенно ковыряясь у себя под ногтями, но не отрывая при этом почти не моргающего взгляда от птицы на дереве. — Белый, правда.

Дагни едва не подавилась лепёшкой, а Рогги тут же прилетело от матери по спине полотенцем.

— Ты что такое городишь, дурень! — сетовала женщина, пока парень неловко защищался руками от ударов. — Только попробуй при соседях вякнуть такое, на Дагни беду навлечёшь, да ещё и на себя до кучи! Ох, и послали же боги мне тебя такого дурака!

— Какова мать, таков и сын, — невозмутимо продолжал Рогги. — Что видел, то и говорю.

— Ох, Закрай тебя забери, что же это такое?! Тьфу на тебя, — его мать в последний раз шлёпнула его полотенцем по хребту, с досадою махнула на него рукой и отправилась одеваться: она собиралась в Карстен за покупками.

— Рогги… а ты ворона, ворона-то когда, говоришь, видел над моим домом? — осторожно спросила Дагни. Глаза у неё блестели в эту секунду нервозно, почти нездорово.

Ей резко стало очень страшно.

— Ночью, говорю. Темно уже было. У вас с Лансом уже свечи не горели, — после перепалок с матерью Рогги всегда со всеми вокруг общался слегка раздражённо. — Несколько кругов описал вокруг дома, на крыше посидел, да и был таков.

— Ты лучше правда… ну… не говори никому, ладно? Пожалуйста. Мама твоя хоть и ругается, но всё-таки права. Нехорошо это. Знак дурной.

Рогги кивнул, и Дагни облегчённо выдохнула.

Белых воронов уже много лет никто нигде не видел, а если бы и увидел, сильно испугался бы: появление такой птицы предвещало либо скорую беду, либо связь увидевшего её человека с колдовством. А даже за подозрение в колдовстве можно было навлечь на себя гнев Рук Жатвы, храмовой стражи, бдительно следившей за порядком на всех землях, где почитали Жнеца Изначального по законам Церкви. Стража на службе городского тэна или даже эрла надела разбиралась только с обычными, привычными делами, вроде кражи, неуплаты налогов или семейных тяжб. Церковных паладинов же вызывали именно для поимки колдунов — или шаманов, как их ещё называли — и наказание всегда следовало одно: тюрьма, а затем смертная казнь. В случае сопротивления рыцари Рук Жатвы имели право убить шамана прямо на месте.

Шаманов боялись. Надлом, случившийся во время сражения Ракне со Жнецом был Первым, но не единственным. В последний раз вероломный шаман, пытаясь достучаться до богов, вызвал очередной Надлом, уже Пятый по счёту, около пятисот лет тому назад, и поскольку родом он был из Анстена, местные короли взялись за отлов колдунов с особым тщанием и уже не одну сотню лет разрешали Рукам Жатвы арестовывать шаманов незамедлительно, не оповещая ни стражу тэна, ни кого бы то ни было ещё.

Дагни, разумеется, ни одного Надлома своими глазами не видала и знала лишь, что это — страшное бедствие. Говорят, до Первого Надлома все земли мира были едины, но разделились на континенты и острова, как только две армии, эльфийская и немёртвая, схлестнулись в битве. Дагни не помнила точно, что происходило во время остальных Надломов, но слыхала, что из-за Четвёртого от острова Найа якобы отделилось целое государство и бесследно пропало в океане вместе со всеми его жителями. Никто до сих пор понятия не имел, что с ними сталось.

А ещё во времена Четвёртого Надлома исчезли драконы. Совсем. Как будто их и не было никогда. Впрочем, откуда теперь, спустя пять сотен лет Дагни, простой деревенской девчонке, было знать, вдруг драконы — это и вправду всего лишь легенда, и в рассказы о Надломах их вплетали так, для красного словца, чтобы страшнее звучало.

— Ох, Дагни, может, и права ты, накликал я на тебя беду, — пробормотал вдруг испуганно Рогги, уставившись немигающим взглядом в окно. — Гляди: Жатва идёт.

Дагни похолодела от страха и тоже кинулась к окошку: по ухабистой дороге, бряцая тяжёлыми стальными латами, шагали трое рыцарей из ордена Рук Жатвы.

Выглядели они так, словно только что явились из Закрая, мёртвые, жаждущие поохотиться на живых: доспехи их были выкрашены в чёрный цвет — цвет Жнеца — а забрала конусовидных шлемов украшал витиеватый узор, который складывался в рисунок черепа. Жатва маршировала, чеканя каждый шаг, и лязг их доспехов казался невыносимо громким, даже если отряд состоял, как теперь, всего из трёх человек.

Один из рыцарей, впрочем, выбивался из общей мрачной картины: он был боевым магом, судя по мечу с необычной рукоятью из светлой, почти белой древесины. Рукоять не была полностью очищена от небольших веточек с двухцветной, синеватой по краям и ярко-жёлтой, почти сияющей в центре листвой, и напоминала просто массивную узловатую ветку, к которой накрепко пристроили стальное лезвие. По таким мечам легко было узнать пересветов, солярных магов на службе у ордена, потому что рукояти их делали из редкого дерева-золотника. Листья его якобы питались солнечными лучами и считались целебными, а ещё служили прекрасным материалом для магических посохов, но золотник крайне редко встречался в северной части острова Найа, где солнечных дней в году было крайне мало, а потому считался невероятной роскошью. Пожалуй, только Церковь и могла позволить себе изготовить мечи с такими рукоятями для своих верных пересветов. Потому и узнавали их так легко.

Остальные же двое рыцарей были просто воинами с тяжеловесными двуручными мечами.

— Батюшки, сохрани нас, родная тьма, от серпа Жнецова, — ахнула матушка Рогги, которая собралась было идти в Карстен, да тоже увидала Жатву и мигом побледнела. — Ох, Дагни, ох, бедовая девка, коли за тобой, я тебя, заразу, первая придушу…

— Да что же вы это говорите такое?! — опешила Дагни. В ту же секунду она вскочила с места, выбежала из дома и помчалась к отцу.

Рыцари только входили в деревню и, вероятно, на Дагни внимания не обратили. Задыхаясь и спотыкаясь в сугробах, она почти домчала до рыбацкой хижины — оставалось преодолеть только крутой спуск к берегу — как её остановила Фрея. Лицо её было белым как снег и, как показалось Дагни, ужасно злым, так плотно были сжаты и без того тонкие губы Фреи, так нехорошо блестели серо-голубые, глубоко посаженные глаза.

— Не пугайся, Дагни, — тихо попросила Фрея свою юную подругу, крепко взяв её за плечо. — Ничего не бойся и отца тоже не тревожь, ступай спокойно домой. Это по мою душу они явились.

Только теперь Дагни заметила, что в дверях дома Фреи стоял её муж с грубым, местами выщербленным железным мечом наперевес. И ей стало ещё страшнее.

— Фрея, миленькая… что же это такое творится? — хрипло пробормотала она, но Фрея удивительно холодным тоном велела ей:

— Уходи.

И Дагни повиновалась.

Она добежала до дома, с грохотом распахнула дверь и крикнула:

— Батюшка, Жатва явилась!

— Ах ты ж, беда какая… Это ж кого они, окаянные, пришли вязать-то? Здесь! У нас?! Да ни в жизнь не поверю, что кто-то из наших…

Ланс тоже заохал и закряхтел тревожно, мигом рассудил, что надобно ему пойти посмотреть, что стряслось, но самой Дагни строго-настрого запретил выходить из дома. Поначалу она сидела тише воды ниже травы, потому что ей совсем не хотелось попадаться Жатве на глаза, и только выглядывала то и дело из окна. Но из дома на берегу невозможно было разглядеть, что творилось там, на холме, а за Фрею стало страшнее, чем за себя — и в итоге сидеть сложа руки, пока её подругу, возможно, уводили в карстенскую тюрьму, Дагни попросту не сумела.

Вопреки всем запретам отца, она помчала обратно, вверх по склону, едва отдышавшись.

Подъём, прежде такой непринуждённо-лёгкий, теперь показался Дагни вечностью. Она невыносимо долго карабкалась наверх и споткнулась уже почти у самой дороги, упала и вывалялась в снегу, но всё равно побежала дальше, даже не отряхнувшись. Снег облепил кухлянку и юбку, забился в сапоги, намочил волосы и противно таял за шиворотом, но Дагни некогда было думать о собственном удобстве.

Сразу за склоном она свернула налево по знакомой, с малолетства протоптанной к дому Фреи тропинке. Издалека Дагни видела, что там собралась уже вся деревня. Ланс, потрясая кривоватой клюкой, с которой практически не расставался последние несколько лет, что-то недовольно высказывал бесстрастным, практически неподвижным рыцарям. Фрея стояла на пороге, то и дело поглядывая на мужа, который не отходил от неё ни на шаг и готов был в любую секунду кинуться в драку. Толстушка Йокка пристроилась в стороне, как можно дальше от Жатвы, но постоянно топталась на месте — Дагни даже видела, как она по привычке мяла в пухлых руках свой ярко-красный платок. Матушка Рогги, Гульда, в первых рядах молча наблюдала, сложив руки на груди, а остальные деревенские сгрудились полукругом около неё и старосты Видара, полноватого мужика средних лет с вечно заплывшим лицом: вопреки своему статусу, исправно он, разве что, только пил, а обязанности его давным-давно выполняла Гульда.

Все что-то говорили и страшно шумели; в центре же полукруга, словно на сцене, стояла Рийя, дочь старосты — она считалась первой деревенской красавицей, рыжая, глазастая, стройная как сосенка и лукавая как лисица, огонь-девка — но теперь, казалось, сияла от злобного довольства и что-то громко кричала остальным. Дагни пока не могла разобрать ни слова, но уже всё поняла.

Это Рийя натравила Жатву на Фрею. Никому больше не было в этом проку, кроме неё.

Дагни с новыми силами ринулась в сторону толпы; гул голосов нарастал и давил на барабанные перепонки, сливался с шумом неудержимой ярости, клокотавшим у неё в груди. Она готова была броситься на Рийю и — боги всемогущие! — поколотить её хоть до смерти. Ещё немного, ведь Дагни уже почти добежала — и всё закончится. Она не оставит Фрею в беде.

А потом под сердцем у Дагни похолодело, и она чуть не задохнулась.

Лицо Фреи, и без того бледное, резко лишилось последнего румянца. Раздалось противное, влажное хлюпанье — и тёмно-алое пятно расползлось по сарафану небесного цвета. Громко завопила Йокка; с отвращением отвернулась Гердур; по толпе прокатился испуганный шёпот. Рийя не отрывала безумного, пылающего жаждой мести взгляда от осевшей на крыльцо Фреи и торжествующе произнесла:

— И поделом. Смерть ведьме.

Из леса раздалось громкое карканье, и голова у Дагни заболела так сильно, что её чуть не стошнило.

— Фрея…

Перед глазами помутилось от слёз, но она всё равно бросилась ко крыльцу.

— Кому сказал дома сидеть! — Ланс мигом перехватил её и прижал к себе; Дагни знала, видела по его растерянному лицу, что он не злился, но даже если бы и ругал её, ей было бы всё равно.

— Фрея!

— Не надо, девочка… Домой, доченька, пойдём домой, — бормотал Ланс, ковыляя обратно к берегу. Несмотря на старость, сил в нём было ещё порядком, и за руку Дагни он схватил так крепко, что вывернуться у неё не выходило, но она всё равно то и дело оглядывалась назад, туда, где Лейф кричал как безумный над телом жены, а Рийя бесстрастно наблюдала за тем, как рыцари привязывали верёвку к длинной, прочной ветке раскидистого дуба, росшего между домами Фреи и Йокки.

И тут Дагни наконец освободилась от хватки отца.

— Ты! Я убью тебя, тварь, змея подколодная, слышишь!? — она бросилась на Рийю, повалила её на землю и вцепилась ей в волосы. — Это тебя, это твоё тело должны повесить на дереве, по твоей шее верёвка, слышишь! Ты убила её! Это всё ты!

«Ударь её», — зашептал одновременно знакомый и незнакомый, нездешний, неживой голос где-то над ухом, будто Фрея всё ещё была рядом: «Разбей её голову о камень».

«Убей её», — вторил лес.

«Отомсти», — завывал протяжно где-то в чаще ветер и повеял тошнотворно болотной гнилью.

Белый ворон на крыше дома вновь громко каркнул, вторя навязчивым голосам.

— Дагни!

Ланс загремел на всю округу, и Дагни очнулась. Она отпустила Рийю, и та в слезах мигом бросилась к старосте Видару, у которого лицо от гнева пошло красными пятнами, а маленькие свинячьи глазки так зло уставились на Дагни, будто он хотел прожечь её взглядом насквозь. А она, растерянная, тяжело дыша, медленно поднялась на ватных ногах, выпрямилась кое-как, дрожа всем телом — и Ланс тут же резко, наотмашь ударил её по щеке на глазах у ошарашенных жителей деревни.

— Очухалась!? — рявкнул он, вновь схватив Дагни за руку. — А теперь домой пошла, кому говорю! Быстро!

И Дагни подчинилась, и зашагала следом за ним вниз по склону, не возражая ни словом, ни звуком, и всё-таки было в её скорбном молчании, в холодном взгляде её почерневших глаз, в расправленных плечах, идеально прямой спине, в неспешном шаге что-то такое, что заставило деревенских думать: в Ёрмхейме стало не на одну ведьму меньше — на одну больше.

— Сволочи! Куда же вы её… Верните мне мою жену, Хельгино вы отродье, ублюдки! — загнанно хрипел где-то позади Лейф, и Дагни хотела бы обернуться, да не нашла в себе сил. Раздался деревянный перестук, не тихий и ласковый, как прежде, но рваный, жалобный — рыцари Жатвы исполнили свой долг и под грохот собственных лат ушли восвояси.

А потом в Ёрмхейме стало тихо — ни голосов, ни плача, ни шёпота сплетен, ни даже надсадного вороньего крика — только ветер завывал гулко в чаще да деревянные подвески в волосах мертвеца глухо постукивали, вторя ему.