— Ты знаешь, я когда напиваюсь, меня сразу так в книжные тащит, — говорит Аля, или Ася, Аня, неважно, как там ее, боже, после такого количества впитанного алкоголя вообще ничего не вспомнить.

— Ага, — с бесцельной улыбкой отвечает Сава и насилу пытается воспроизвести в мутном омуте ближайшего прошлого, как они познакомились, встретились, что было до этого момента и куда они, черт возьми, несутся помимо книжного в недалеких и обозримых планах.

А она — красивая, по-пьяному, может, но красивая, с этими отбитыми алкоголем яблочками юных щек, растертым краем темно-винной помады, жемчугом на шее, кровавой краской переходящей в рубиновые (явно искусственные и дешевенькие, но сейчас почти натуральные и дорогие) кристаллики. Будто кто-то вцепился в шею и надорвал, напился так деликатно и отпрянул.

— А ты… — Сава берет сигарету из рук своей случайно компаньонки на вечер, останавливается подкурить, тоже из ее ладоней, с зажигалкой ветроустойчивой. — А ты не помнишь, что мы пили в том баре после пива?

— А ты какой бар имеешь в виду? — смеется она.

И Саве хочется себе врезать от души и сердца — блин, ну, наверное так набухаться и едва держаться без шаткой походки — любо и в девятнадцать лет, а сколько лет этой девочке слева? Глаза щурятся и пялятся в расплавленное по небу солнце, политое возбужденным румянцем.

— Твою ж ма-ать, — искренне выдыхает Сава и тоже смеется, — я имя твое не помню, прости.

— Классика, — успокаивает девочка. — Для тебя сегодня буду Азазель.

— Азаза… — бормочет Сава, не выдерживает и прыскает. — Не, там что-то короткое было. Так что мы пили? 

Азазель берет Саву под локоть и ведет вдоль пешеходной зебры, лавирует среди толпы полупьяниц и других маргинальных личностей в одной из самых питейных частей города. Кто-то толкается по бокам, выкрикивает песни или поет длинные влекущие рассказы о поездах на рейсе Витебск-Таллин.

— Ну, хочешь, Азя буду. А пили…

— Хочу, — выпаливает Сава и с облегчением припадает к сигарете снова. 

Странно, в кораллах майского заката воздушные волны волос почти до того и тех локтя-локтей горели, слепили, теперь же в тени таинственного здания без единого вразумительного обозначения на карте в любых навигаторах так спокойны и буро-серы. В книжный она хочет, значит, в книжный, где тут книжный — бог знает, и пусть, даже из принципа в телефон лезть — не полезешь.

— Ты сказал, что в подвальчике у метро две текилы опрокинул с друзьями, — припоминает Азазель и убирает со своего лица растрепленные локоны, вместе с тем умудряется бессовестно украсть из пальцев окурок и присвоить себе. — А потом мы с тобой в пивном тут недалеко вниз по улице встретились, ты половину четырнадцатиградусной “ипы”...

— Та горькая дрянь? — со смазанной дикцией уточняет Сава и возвращает сигарету ко рту, и как-то все плыть начинает интенсивнее и резче. Последние капли трезвости только и держат паутинкой над асфальтом и плиткой, мимо выкрашенной в блекло-томатной церкви и мозаичных икон вроде прекрасностей Исаакиевского собора со школьной экскурсии в классе десятом. Ужас, три года?

— Дрянь, а ты мою банку еще допивал!

— А потом что было?

— А потом мы выпили шота три в соседнем баре, — тараторит, захлебывается Азазель и не отпускает, болезненно впивается кончиками ногтей в кожу, — какой-то острый, потом с сахарной ватой, а третий — с сушеным сверчком! Я его не стала брать, это ты взял! Я себе два взяла, два… 

— Книжный скоро?

— Скоро, тут рядышком.

Азазель затихает и будто случайно жмется к плечу виском. В следующую секунду это все просто кажется, впереди порхает и сворачивает за угол, там слышно размыто и сбивчато, как страстно любит Азя книжный на Лубянке и как обожает бары на Китай-городе. Саве ничего не остается, кроме как покивать и сообразить видок, словно мозг сейчас предложения длиннее пяти слов успешно обрабатывает и честно способен внимать им.

— Я сказала, что люблю Мартини Фиеро, но в том баре такого не было, и мы пошли в следующий. А потом выпили спиртяжные настойки в заведеньице, похожем на класс биологии.

“Сорок, четырнадцать, двадцать, двадцать, двадцать, пятнадцать, тридцать, тридцать, блять”, — сбивается считалочка в уме, и Сава молится, чтобы больше никуда не пришлось сегодня зайти да выпить. Амнезия уже порядком перекрывает нить разговора и маршрута. Азазель мягко толкает в распахнутые стеклянные двери какого-то помещения с уймой пронумерованных буквами и числами высоченных шкафов с книгами.

Сава топчется рядом со стендом новинок и кривится от незнакомых названий, обложек с розовыми сердечками и отвратными фотоколлажами с огромными волками. Рядом шушукается компания среднешкольниц, углы секций лобзают сдержанные и медлительные, одинокие взрослые. Сава чешет затылок и нечаянно вспоминает о существовании некой Ази, которая черт знает где спустя целых несколько мгновений, стоило отвернуться от нее и забыться в голографической подложке заголовка на обложке с края стенда.

Ищется сперва легко и непринужденно, бродишь себе и ладно. Понемногу доходит спустя рядов десять со стеллажами: местечко серьезное, путаное, все равно что ловушка, чуть свернешь не туда. Сава ненароком вспоминает пламя волос в огне умирающей звезды и подсохшую кожицу на нижней плохо закрашенной губе, а ее все нет и нет, и кого-то похожего нет, а вот люди пропадают и книжки бесхозно стоят себе сотнями, тысячами, да погладить их по корешкам и забрать некому.

Она ищется и находится на четвертом круге брождения по отделам, до сих пор безбожно и по-пьяному красивая, но самую малость трезвее. Сава паркуется подгибающимися от ударивших настоек ногами на безопасном расстоянии, косится и высматривает страницы черного томика, который держит трогательно-дрожащими руками Азя. Распознавать буковки все же не приходится, она читает полушепотом где-то внутри головы вместо наружи:

И как к игре игрок упорный

Иль горький пьяница к вину,

Как черви к падали тлетворной,

Я к ней, навек проклятой, льну.

— До рассвета со мной погуляешь? 

— Погуляю, — сразу отвечает Сава и лишь затем обдумывает, как это он намеревается протянуть еще часов шесть или семь и почему вообще хочется так над собой издеваться.

— У меня на тебя другие планы были, — шепчет Азя и закусывает острым клыком губу, — а ты будто лампочки в людях меняешь.

Какие лампочки, дура, что ли?