Константин никогда не пел.

Это был один из непреклонных законов природы - трава зеленая, после осени идет зима, Константин не поет.

Велиру и в голову не приходило его просить об этом. Сам он сроду не пел, радость выражал кривой улыбкой, плохие чувства - руганью или молчанием. Песня была ему чужда, и хоть он любил послушать, как тихонько мурлычет только ей и Алисе известную песенку Лизард, сплетая заклинание, или как Иван ласково и тягуче поет Овсянке, возвращаясь с золотистого от пшеницы поля усталым синим вечером, сам Велир даже во время работы не мурлыкал мотивчики - только бухтел свои мысли себе под нос, зная, что сидящий рядом Константин слышит их и улыбается тихо.

Дни, когда он не сидел на лавке или не лежал в постели, которая ровно двенадцать лет была только Велира, а потом стала их общей, были пустыми и неприятными, отравленными черным ядом тревоги. В такие дни Велир ложился поскорее, чтобы не видеть и не слышать глухо звенящую прозрачную пустоту на месте Константина, затягивающую в себя и звуки, и цвета.

Нико умел петь очень громко, когда у горластой сволочи было хорошее настроение, видят боги, об этом знала вся деревня. Весь он вспыхивал оранжевым золотом в такие дни, сверкал до слепоты краснотой отполированной меди, майским костром. Дни его радости не всегда совпадали с днями радости Велира, и он раздражался тогда вдвойне, зажимая уши, чтобы не слышать глухой звон прозрачно колыхающегося занавеса пустоты в форме короля, оставленной на его лавке и в постели.

Костры догорают, а медь тускнеет, и бывали дни, когда Нико больше напоминал серый пепел. Но сердце у него было из золота, а его сколько ни переплавляй и мни - золотом и останется.

Василь и Макс пели друг другу глазами, когда думали, что на них никто не смотрит. Да на этих дебилов и смотреть было не надо, между ними аж воздух потрескивал, даже если по углам избы рассадить. Песня Макса была чистой и ясной, как горный ручей, без недомолвок и мути с илистого дна. Песня Василя - тихой и успокаивающей, как шуршание песка и прибоя на побережье, на котором малец никогда не был. Прибой никогда не останавливается, он усиливается или затихает, но он вечно рядом. На прибой можно было надеяться.

О прибое Велиру рассказал Константин, лежа с ним рядом на узкой кровати и устроив его голову у себя на плече. Велир медленно и задумчиво водил рукой по его груди и животу. Шрамы рассказали о себе все, что могли. Что могла рассказать чистая кожа между ними?

Велир не знал, какая бы песня была у Константина. Он раздражал тем, что даже подпустив к себе, не подпускал слишком близко, показывая Велиру только одну свою сторону - спокойную, ласковую. Сунься куда нельзя - и наткнешься пальцами на прохладную серость каменной стены. Хоть в кровь руки сотри - она не пустит, дверей в ней нет.

Лев, говорил Константин, рассказывая Велиру о всяких причудливых заморских тварях, может втянуть когти, но ни на миг не даст тебе забыть, что он лев.

Так ты же волк.

Константин смеялся. Велир хмурился, вслушиваясь в звук этого грудного низкого смеха, в его рокот в чужой груди. Там тоже не было песен, будто из Константина вынули часть его голоса, оставив лишь ту, которая могла ласково урчать ему на ухо (пошлятину, блять, всякую, что и повторить стыдно!), гаркать приказы или холодно осаживать. Все это было не то, за каждой из граней своего голоса Константин прятался, как за осколками разбитого по центру маленького зеркала. Каждая из граней могла показывать лишь часть того, кем он был, или вовсе отражать кривду.

Велир не знал, что такое мозаика, но если бы знал, то решил бы, что Константин - мозаика. Сложная, такая, что собираешь и не понимаешь до конца, что там в конце получится. И вроде почти все собрал, а картинка не складывается, деталей не хватает, потерялись. Или их спрятали. Какой он был в детстве, в горячей и поспешной юности? Как поступит сейчас, если случится нечто смешное, глупое, подлое или гадкое, страшное или радостное? Каким он будет, когда время заберет его силы, оставив сеть морщин, горький опыт, пару счастливых воспоминаний и пыльное серебро на волосах?

Как он поет?

За песней не спрятать свой настоящий голос, за музыкой не скрыть сердце.

Велир спрашивал, проявив нехарактерную для себя хитрость - а чему учат принцев, как будут готовить Макса? Константин перечислял науки, оружие, языки, музыкальные инструменты, танцы этих народов, тех…

Пение.

Велир представлял себе мальчика с разноцветными глазами, который старательно пел, вытянувшись в струнку и невидяще глядя в стену с золотой лепниной, чтобы скорее отпустили кататься на лошади. Вслушивался в несуществующее воспоминание - ни звука не уловить, ни слова, ни смысла. Только картинка.

Велир мог бы в любой момент попросить Константина спеть. Он не хотел. Услышать отказ означало опять наткнуться пальцами на стену без дверей. Свой шанс ты использовал, больше нельзя, ключ не откроет каменную кладку. А если не спрашивать, то всегда можно представить, что дверь есть, и она однажды откроется.

Велир научился искать безопасность в недосказанности, в трещинах, куда проваливаются все “возможно”, “скорее всего” и “посмотрим”. Неизвестность была лучше правды. Она позволяла представить, что все может закончиться хорошо.

Велир и Константин редко пользовались этой возможностью.

За пять лет Велир ни разу не видел, чтобы Константин спал. Он засыпал, чувствуя тяжелую и теплую руку в своих волосах и просыпался один. Он раздражался и этим. Король не позволял ему видеть себя в уязвимом положении - никогда. Один лишь раз Велир наблюдал за его тяжелым сном, но лучше бы этого не было.

Кстати, как оказалось, кровь у королей вовсе не голубая и пахнет вовсе не пионами, символом их рода. Впрочем, это было ясно еще тогда, когда Макс сонным осенним утром, в то время, когда самой большой его крепостью был стол в доме Ивана, упал в туманной траве и рассек подбородок о камень.

Они были в Рилиандиле, и Велир сидел в малой библиотеке, принадлежащей лично королю. Они оба понимали детскую глупость этого порыва, но обоим было спокойнее, если Велир, работая, слышал ясный и четкий голос короля, обрисовывавшего проблемы едва спасенной и разоренной страны, а Константин между утомительными советами мог войти и увидеть его, игнорируя столетнюю мудрость, щедро рассыпанную на дубовых полках.

Одни проблемы, думал Велир, отвлекаясь от пожелтевших хрупких страниц, беспощадно повествующих о вскрытии живого человека - варварские времена порождали варварские методы. Причем проблемы даже в таких местах, о которых он, крестьянин по рождению, и не подумал, его мир был замкнут покосившимся забором старой деревни. Даже сейчас сердце тянуло его туда.

Громкий и низкий голос ровно разносился эхом по тронному залу. Велир отказывался входить туда. Там Константина все равно не было, даже когда Его Величество король Константин Реаннон Орлин Фенсалор, король и лорд-протектор Релении, Верховный Главнокомандующий и лорд Рилиандила сидел на троне в тяжелом бордовом плаще и золотой короне.

И зачем одному человеку столько имен, думал Велир. Он смотрел на Макса который, хохоча, убегал от Нико по колено в морской воде, закатав штаны и рубаху до тощих колен и острых локтей и думал - а он тоже Реаннон или он Орлин? Лорд или король-протектор?

Титул длиннее, чем он сам - лишь еще одна возможность спрятаться за пустыми словами. Деревенским почему-то даже фамилия нужна не была. Вряд ли в мире есть еще одни Константин и Макс.

Константин смеялся, когда Велир путал слова в его титуле, и отвлекал его поцелуями.

Тебя за короной не видно совсем.

Да? А я-то считал, что у меня такая яркая внешность.

Что бы там ни было, а от скромности лорд-протектор бы точно не умер.

Все свои длинные бессмысленные титулы король надел на плечи сына вместе с бордовым плащом, самостоятельно короновав его. Лорды и леди тихо переговаривались: за всю историю объединенной Релении не было ни единого случая, чтобы король передал власть наследнику при жизни, а не когда его немощные кости с бесконечным почтением снимали с обитого красным бархатом трона. У них не было придумано слово, которым можно было бы называть теперь Константина.

Велир был рад этому и надеялся, что когда Макс будет водружать корону на голову маленького Одрика, который сейчас вертелся на руках у отца и слюняво жевал его плащ, они его еще не придумают, и король Максимилиан Реаннон Орлин Фенсалор, король и лорд-протектор Релении, Верховный Главнокомандующий и лорд Рилиандила отойдет в тень просто Максом - таким же, каким рос.

Велир смирился, что мозаику своего возлюбленного он не соберет никогда. В конце концов это не было обязательно. Он выдохнул, трясясь в телеге мимо знакомых холмов. Дома предстояло многое сделать.

Одиночество вернуло Велира в то время ушедшей молодости, в его девятнадцать, в его двадцать пять, когда под ногами еще не крутился какой-нибудь мальчишка или дура-Лизард со своими раскладами, когда Иван не приходил к нему вечерами, а Овсянка не совал морду в окно, чавкая сеном. Знахарь просыпался на рассвете под пение молодого пастуха, который гнал коров на выпас. Сначала они были худые, их было мало, а истомленный долгим голодом пастух часто прерывал песню. 

Уже через год он пел громко и радостно, подгоняя пару рыжих телят со смешными мохнатыми носами.

По песне можно было многое понять.

Велир регулярно ездил в Тарборо - пригодилось умение править конем для этого. Письма доставляли только туда и не дальше.

Проклятый город.

Отчего-то он всегда немного раздражал, а когда разросся, то и подавно начал. Хотя бы белая скотина под ним была спокойнее сытого хряка и шла ровно тем шагом, которым Велир ее пускал.

Однажды он медленно ехал по проселочной дороге, держа поводья одной рукой, а другой скользя по строчкам очередного письма, приветам от людей, которые превращались для него лишь в строки на бумаге, как вздрогнул и дико огляделся. Лошадь, которую дебил-конюх назвал когда-то Пушинкой (ничем эта тяжеловесная скотина не напоминала пушинку), лениво дернула ухом, но более ничем не показала, что происходит нечто из ряда вон.

По дороге разносилась похабная песня про пастушку и свинопаса - Велир не слыхал ее с того времени, когда ее спел Нико, приведя Макса в восторг и сделав и без того пошлый текст еще пошлее, задорно переливаясь голосом на самых непотребных куплетах.

Сейчас ее пели совсем иначе - низко, мягко, тягуче, будто балладу о любви, а не дурацкие стишки о свинопасе, который надел на себя овечью шкуру с целью влезть под юбку хорошенькой пастушке со строгими моральными принципами. Голос тянулся медом и бархатом над дорогой, резко контрастируя со смыслом слов. Голос звал к себе, мягко, но непреклонно и настойчиво. Велир вспомнил руку, которая ложилась ему на спину, ласково поглаживая лопатки.

Голос ласкал каждого, кто его слушал, сдержанно радовался сам себе и миру вокруг, этот голос хотелось поймать, схватить в бутылек и скорее закупорить, чтобы потом открывать и согреваться этой нежной лаской, когда тебе холодно и одиноко. Человек даже не прерывался на вдох - он просто пел, будто ему не нужен был воздух, он не запыхался, и несовершенные человеческие легкие не сдерживали его силу - нагретый солнцем камень под бархатом, темное золото разлившегося меда на свету.

Велир огляделся, пытаясь понять, откуда зовет этот голос - сзади или ушел вперед? Пушинка дернула ушами и развернула их вперед.

Велир пихнул ненужное уже письмо за пазуху и пустил лошадь в галоп.

По проселочной дороге ехали двое - худой и нервный человек с длинными русыми волосами и мешковатой, слишком большой для него простой одежде, на белой спокойной кобыле с крупными копытами и высокий темноволосый человек с темной шапкой волос, солдатской выправкой и темно-синей, ладно подогнанной по плечам и талии рубашке, оседлавший тонконогую, черную, как смоль, кобылу, то и дело нетерпеливо гарцующую.

Над пыльной дорогой и редкими деревьями разносилась радостно-ласковая песня о пастушке и свинопасе.