Моя мама была актрисой. Своё детство я провела переменно то в театре, то на съёмочных площадках.

Помню, в тот самый последний день, я, как обычно, бегала на перегонки с детьми из актёрского состава, перепрыгивала рельсы и залезала под штативы. Мама, как обычно, громко смеялась, строила глазки операторам и благосклонно принимала комплименты режиссёра. Всё было совершенно как обычно. Кроме одного.

Кто-то украл среди реквизита ружьё.

Не знаю почему, но тогда никто не обратил на это внимание. Стали разбираться только потом, после того, как завели уголовное дело. Но всё это было потом.

Сначала была страшная боль. Я упала на колени. Наблюдала, как на землю падают ошмётки лица, как глаза застилает красный и кричала, кричала, кричала…

Следующий отрывок: я в больнице. После вездесущего красного, белый цвет успокаивает. Но я чувствую, что что-то не так. Не могу лежать спокойно, ворочусь, даже с множеством трубок. Мне страшно. Я знаю, что случилось что-то плохое, но не понимаю почему мама плачет, смотря на меня, а отец, едва зайдя в палату, сразу вышел обратно.

Я ведь жива. Это же хорошо… Или нет?..

Своё новое лицо я впервые увидела дома.

Что происходило те две недели я не помню, но после этого меня ещё полгода не оставляли одну, посадили на лошадиную дозу антидепрессантов и нейролептиков и постоянно пытались чем-то занять. Но в то время я думала лишь: за что и почему стрелявший не закончил своё дело?

Через полтора года стало спокойней. Ну, точнее, все эмоции начали угасать, новые, правда, не появлялись, но врачи считали это уже огромным прогрессом. Я перестала драть себе волосы, больше не расчёсывала до крови руки и снова начала логично разъясняться. Мне даже зубы вставили для поднятия настроения. А подаренная отцом маска удовлетворила мои потребности в лице.

Своего то у меня больше не было.

Без лица я могла оставаться только с мамой. Она расчёсывала подранные волосы, меняла бинты и мазала плоть многочисленными кремами и мазями. И всегда улыбалась. Будто не смотрела на то, что осталось от её ребёнка.

Жаль только продержалась недолго. Через шесть месяцев, какой-то мужчина из Америки предложил ей роль в фильме. И она согласилась. Бросила меня и отца, не предупредив (если бы предупредила, отец бы точно её не отпустил), и уехала покорять Голливуд.

Я виню её, но понимаю.

Отец тоже её понимал. Уехать он не мог, но притвориться, что в его жизни на одного больного неговорящего ребенка меньше, у него получилось.

***

Я открываю глаз.

В углу на потолке незнакомая серая трещина, разросшаяся словно паутина. Узоры цветов заливает яркое золотое солнце. Вижу угол высокого деревянного шкафа.

По спине пробегает дрожь. Что… Где я?

Вцепляюсь в лицо. На месте. Резко приподнимаюсь. Оглядываюсь по сторонам. Обои в орнамент, мало мебели и большие окна. Форточка на распашку и прозрачные занавески раздуваются на ветру. Колышутся деревья. До меня доносится шелест их листьев.

Успокаиваюсь.

Дура. Бью себя по щекам. Ну как я могла забыть, где я?

Закутываюсь в плед и опускаю босые ноги на деревянный скрипучий пол. По щиколоткам ползёт холод. Поднимаюсь и иду закрывать окно.

Когда пальцы ложатся на раму, я замечаю, что внизу уже шумит жизнь. Выглядываю, но осторожно, чтобы меня никто не заметил. Мои окна выходят на внутренний двор. Под домом из красного кирпича цветёт черёмуха, раскидывая пушистые ветки по сторонам. Дети цепляются за неё пальцами и нюхают благоухающие цветы.

Я засматриваюсь на эту картину. Хоть с улицы и веет утренней прохладой, я не решаюсь закрыть окно. Отхожу обратно к дивану и опускаюсь на него. Вбираю лёгкими побольше летней свежести. Чувствую, что к аромату примешался запах готовящегося теста… и тянет им из-за двери.

В груди начинает быстро колотить сердце, когда я понимаю, что готовит Август. Хватаюсь за майку в области груди. С чего вдруг волнение?

Наверное, надо просто выйти к нему, поздороваться. Он ведь меня ждёт… Хотя с чего я это взяла. Может он вообще не хочет, чтобы я напоминала ему о своём существовании.

Мысли копошатся в голове, а я судорожно думаю, ковыряя взглядом пальцы. Они слегка трясутся.

Нет, нет, нужно остаться в комнате. Сомневаюсь, что он хочет завтракать со мной. А если хочет, вдруг он подумает, что это я не желаю его видеть?..

Руки тянутся к светлой пряди. Закручивают на указательном, тянут…

Я вовремя замечаю и быстро перехватываю руку. Не хочу остаться без волос. Если дома я могла себе такое позволить, то здесь Август не должен подумать, что я ненормальная.

Он и так уже сто раз подумал об этом, я уверена…

Вчера, после его вопроса, со мной случилось что-то странное. Пробил озноб, я почувствовала, что не могу дышать и, казалось, сейчас упаду в обморок. Вскочила на ноги и бросилась прочь. В комнате я ещё долго сидела на полу, прислонившись спиной к двери, и думала об Августе. О его лице, которое я увидела за миг перед тем, как убежала. Он был… взволнован? Почему-то от мысли, что он может быть волнуется из-за меня — или лучше, взволнован обо мне — становилось приятно. И я прокручивала эти мысли в голове по несколько раз. Снова и снова.

Когда стало холодно, перебралась на диван, завернулась в плед и уснула. Снился мне снова Август.

Если бы мои щёки могли заалеть, они бы так и сделали. Ага, надумала, что волнуется он обо мне… Кто я такая, чтобы он обо мне волновался? И разве это хорошо… Я живу в его доме, занимаю место, а он ещё должен страдать из-за моего поведения. Я сжимаю в руках плед и запоздало понимаю, что когда я в первый раз зашла в комнату пледа не было. Неужели… Август принёс его, когда переставлял зеркала. Он принёс его, чтобы мне было удобней…

Я прижимаю к себе ноги и обнимаю, уткнувшись в колени. Очень стыдно за своё поведение. Думаю, я заслуживаю умереть с голоду.

Ровно через пол часа (слежу за временем по часам, висящим на стене) запах становится сильнее. Вдыхаю с наслаждением. Всё же мама была права, когда говорила, что в готовке Августу нет равных. Уже по запаху я могу это определить.

Проходит ещё десять минут. Не знаю почему, но мне становится грустно сидеть одной в комнате. Дома я наоборот пыталась не покидать её, а здесь… Наверное, Август всё же не хочет, чтобы я приходила. Можно его понять, конечно можно… И я всё понимаю. Но от чего тогда такое гадкое чувство расползается по телу?

Ещё пять минут. Одиннадцать. Одиннадцать и одна минута. Две.

Я слежу за секундной стрелкой, как за самой важной вещью в моей жизни, когда вдруг дверь скрипит и открывается.

Вздрагиваю и оглядываюсь. Август стоит в дверном проёме. Я смотрю на его растрёпанные рыжеватые волосы, на помятую футболку-поло, на серьёзное выражение лица... Слишком серьёзное. Даже осуждающее. Но всё равно красивое.

Я замираю, словно вкопанная. Хочу отпрыгнуть к окну, но не могу пошевелиться. В голову лезут мысли о том, как я выгляжу на его фоне. Не просто плохо, как обычно, не просто неприятно… а отвратительно. А он такой красивый, даже в своей помятой футболке.

Быстро наклоняю голову, закрываю лицо волосами. Через спутанные пряди непрерывно смотрю на него. А я ведь даже не расчесалась…

— Ты будешь весь день тут сидеть? — Он приподнимает бровь и смотрит на меня.

Хочу кивнуть, но вовремя останавливаюсь. Наверное, нужно помотать головой..?

Август вздыхает как-то слишком тяжело, опускает голову, а когда поднимает, уже слабо улыбается.

— Ладно, считай, у тебя отдельное приглашение. Блины остывают, так что торопись.

Я заторможено встаю, хочу расчесаться. От его взгляда мне снова становится неловко, но он всё не отворачивается. Хватаю из чемодана расчёску и наспех деру себе волосы. Задерживать его не хочется. Когда заканчиваю, оборачиваюсь к нему.

Он кивает, и мы вместе идём на кухню.

Утром его квартира даже удивительней, чем вечером.

Я замечаю в углу гостиной старый кожаный чемодан, словно из советских фильмов, на шкафу синтезатор, а между креслом и тумбочкой статую какой-то греческой богини. Всё это так не сочетается между собой, что становится смешно.

Август проходит дальше и призывно смотрит на меня. Я успеваю лишь быстро окинуть взглядом остальную мебель, перед тем как проскользнуть за ним на кухню.

Она, в отличии от всей остальной квартиры, маленькая и узкая. Мы усаживаемся за квадратный стол, по обе стороны. Солнце светит прямо на меня, и я снова прячусь за волосами. Не хочу, чтобы Август меня разглядывал… Своими пушистыми золотистыми волосами я горжусь больше всего. Лучше пусть их видит.

Но Августу всё равно на мои пушистые золотистые волосы. Он суёт мне под нос тарелку с теми самыми вкусно пахнущими блинами и падает на стул. Смотрю в тарелку в маленьком ступоре. Касаюсь губ. А есть то я как при нём буду?

Август тем временем увлечённо намазывает арахисовую пасту на хлеб.

— Нина, — вдруг напряженно начинает он, а я поднимаю взгляд с тарелки, — извинишь меня?

Я замираю только на секунду. За что? Но неважно, я быстро киваю.

Он внимательно смотрит на меня, и лицо его расслабляется. Даже проскальзывает подобие улыбки. А мне хочется себя живьём сгрызть. Не хочу, чтобы из-за меня он чувствовал себя виноватым.

— Что ж, тогда примирительный подарок.

Глаз широко распахивается, когда он берет с подоконника небольшой блокнот.

— Если тебе что-то не будет нравиться, теперь ты всегда можешь поделиться этим со мной.

Он стучит пальцем по обложке. Ровно три раза. И протягивает мне.

Я с бешено колотящимся сердцем беру подарок и провожу по страницам. Они бежевые, мягкие, разлинованные… Аккуратно закрываю. Касаюсь обложки. На ней фото холма с большой надписью «Hollywood»…

В моём взгляде ужас. Август спокоен и сосредоточен.

— А теперь, давай её опробуем. Напиши что-нибудь.

Он протягивает мне карандаш, и мозг перестаёт работать. Что написать… Колотится сердце. Что написать… Мне кажется я забыла все буквы разом. Смотрю на обложку. На ум приходит одна единственная фраза.

«Раньше я хотела уехать от себя в Голливуд».

Август смотрит на запись. Смотрит. Смотрит мучительные пятнадцать ударов сердца. А потом фыркает.

У меня в груди расцветают цветы. Кажется, ему понравилось.

Может ему понравилась и я?..