От одежды пахнет точно так же, как и во всём доме: безумным количеством алкоголя и сигаретным дымом, выжигающим лёгкие тем, кто не курит и не собирался, но теперь, видимо, помрёт раньше с почётным званием пассивного курильщика. Правда, джинсы, и без того сидящие на Саре в облипку, теперь стараниями Ёимии ещё и пропитаны адской смесью из дешёвого виски и колы по скидке. Блёстки с лица и открытых участков кожи — главный элемент костюма Эдварда Каллена — так и норовят остаться где-то на мебели или внезапно вылетающих из-за угла пьяных однокурсниках, всё-таки, Итто придётся завтра как минимум вызывать клининг, чтобы вернуть дом если не в прежнее, то хотя бы в нормальное состояние. Ощущение, что до ванны добраться сложнее, чем до Эвереста: она в самом конце тёмного коридора на втором этаже, музыка здесь как будто стихает, уже не унося любую адекватную мысль в водоворот вместе со словами из популярных песен, и думается в целом легче.

Дверь открывается очень легко, и Сара надеется, что в ванной нет никого, кто забыл закрыть дверь, пока жаждал заняться любовью или непотребством, как посмотреть. Не то чтобы это бы сильно напрягло, просто ждать, пока липкие джинсы превратятся в сахарную корку, в её планы не входит. Их бы сейчас поскорее снять, застирать и повесить на сушилку, чтобы томительно ждать потом хотя бы полчаса, пока они высохнут.

Ожидания оправдываются, но с небольшим нюансом. Лучше бы она, конечно, встретила здесь любителей заняться сексом в чужой ванной, а не.

Её.

Одну конкретную проблему.

Имя которой — Сангономия Кокоми, и она её личная катастрофа, персональный ураган «Катрина», оставивший ужасающую дыру в груди, разорванные в клочья замечательные воспоминания бесцветным: «Так больше не может продолжаться». Вмиг вдруг становится плевать на эти мокрые джинсы, на липкие ноги, хочется только сбежать отсюда поскорее, лишь бы её не видеть. Но Сара так и стоит в дверях, не отрывая взгляда от той, при виде которой в груди всё ещё пытаются трепетать выжившие после геноцида покалеченные бабочки.

Эта самая проблема сейчас в слезах сидит на бортике ванной и курит косяк невесть откуда здесь взявшейся травки. И даже в этом состоянии, очевидно пьяная, вытирающая слёзы тыльной стороной ладони, по привычке заправляющая за ухо прядь выкрашенных в розовый перламутр волос, она невозможно красивая, в своём костюме, расшитом пайетками, похожая на русалку, вынырнувшую из глубокого синего моря полюбоваться человеческим миром. Она не замечает Сару, пока та с плохо сдерживаемым беспокойством её не окликает:

— Кокоми?

— А? — от неожиданности она вздрагивает и поднимает голову. В её взгляде — океанская бездна, на дне которой свернулся калачиком спящий дракон, чешуëй перламутра окрасивший тоненький круг радужки глаз. И Сара уже однажды в неё ныряла, вот только всё, что она там смогла найти — останки разбитых сердец. И безразличие. На секунду на красивом лице появляется замешательство, которое, впрочем, тут же перекрывается ехидной улыбочкой: — госпожа Кудзё-Каллен, вы сегодня сияете. Не хотите распробовать со мной этот прекрасный косячок? Травку мне подогнали просто великолепную.

Хочется ответить что-то обидное, но все слова уже были сказаны, все концовки пройдены, осталось только сожаление и искреннее беспокойство. Кокоми хитрая, с ней говорить нельзя, она как сирена — напоёт своих песен, а ты потом сиди и разгребай тот ужас, который она с тобой сотворила.

Прилипшие к ногам джинсы стягиваются с трудом, Сара чувствует спиной, как Кокоми буравит её своими бездонными глазами, и её передёргивает от отвращения.

— Может, хватит пялиться на меня? — вырывается само собой раньше, чем удаётся подумать — когда в тебе поллитра разбавленного дешёвой колой виски, мыслительные процессы идут туговато.

А Кокоми, видимо, только это и было нужно, потому что она хихикает, встаёт на ноги и под мерный шорох тысячи перламутровых пайеток на своём комбинезоне, подчёркивающем её фигуру, въевшуюся в голову Сары твёрдой ассоциацией с Мерилин Монро, подходит почти что вплотную. И шепчет, прямо в шею, совсем как раньше:

— Как будто я тебя раздетой не видела, — лёгкий поцелуй остаётся ожогом непозволительной роскоши на плече, рука обжигает бедро, касается резинки трусов, ведёт вверх, под рубашку, под сбитый выдох остатков сил.

Будь Сара пришелицей с суперсилой, Кокоми была бы её криптонитом.

И, честно, так хочется, чтобы это было по-настоящему, по любви, а не под действием алкоголя и травки. Сара давится вдохом, когда холодные пальцы касаются её соска, и, наконец, взяв себя в руки, отпускает джинсы в ванную и, разворачивается к Кокоми лицом и, обхватив пальцами округлые запястья, убирает от себя её руки.

— Тебя могут увидеть с косяком, — нужно перевести дыхание и тему, их история закончилась, траур по любви уже прошёл, и лезть в это снова так отчаянно хочется нельзя. Кокоми на эти слова чуть щурит свои гипнотизирующие глаза и с понимающей улыбкой делает ещё одну затяжку.

— Уж тебе ли не знать о моей репутации, — она отходит на несколько шагов, садится на стиральную машинку и, с наглостью, присущей ей только когда она чувствует себя максимально уверенно, со смехом выдает: — никто не поверит, что святая Сангономия Кокоми пронесла травку на вечеринку, полную будущих следаков.

Смотреть на неё — больно и горько, это вот всё: травка, одинокие посиделки в ванной в слезах — на неё не похоже. Все сожаления обрушиваются в один миг, придавливая к земле, не давая возможности вздохнуть. После расставания они так и не говорили толком, и Сара до сих пор думает, что нужно было тогда надавить, узнать, в чём дело, что именно было не так; агония растекается по всем кровеносным сосудам, лишая возможности мыслить, и единственно верное решение сейчас — быстро застирать джинсы и уехать домой. Подальше от Кокоми и непрошенных чувств. Из крана сначала льётся ледяная вода, ни капли не помогающая протрезветь, прийти в себя, чужой взгляд мёртвым грузом ощущается на плечах, и желание сбежать отсюда с каждой секундой в этом персональном аду растёт в геометрической прогрессии.

— Трудный день? — наконец руки обдаёт теплом, ткань джинс мокнет и становится темнее. Если сосредоточиться на процессе, то и говорить с ней, лишь бы она не сверлила тебя взглядом, не так тяжело.

— Ага, — на Кокоми и смотреть не нужно, чтобы знать, что она как ни в чём не бывало пожимает плечами, клонит голову на бок и, наконец-то прикрыв глаза, затягивается, — все двадцать четыре года жизни.

Её слова царапают кровоточащее сердце в груди, вскрывая болезненный нарыв ностальгии по прошлому, смешок застревает в горле. На секунду даже хочется обернуться, посмотреть на неё, убедиться в том, что это всё та же, прежняя Кокоми, которая целовала её без причины в любой подходящий и не очень момент, приносила сладости и книги в перерывы между занятиями, говорила с ней о серьёзных вещах и не очень, шептала на ухо, как бы было здорово уехать на побережье хотя бы на несколько дней, вдаль от миллиона сообщений из разных чатов и суеты.

Кокоми, которая когда-то ей доверяла.

И подписка на это «когда-то» закончилась месяц назад.

Горечь от мыслей о том, что в прошлом году всё не было так запутано, концентрируется в ком в горле, который приходится проглотить.

***

Кокоми всегда в её глазах была удивительной: независимой, твёрдой, несмотря на внешнюю кротость, готовой за свою точку зрения стоять до конца, всякий раз вооружаясь блокнотом с аккуратно выведенными в нём аргументами. Она восхищала, заставляла себя слушать и верить.

— Ей бы, честное слово, основать секту, она так стелет, что люди бы за ней пошли, не задумываясь, — подслушивать не хорошо, но не ловить отголоски жаркого спора, сидя за соседним столиком кафетерия, физически невозможно, так что Сара этим себя и успокаивает, с чистой совестью доедая свой обед.

Хэйдзо хмыкает, дожевывая свой онигири, и с набитым ртом говорит:

— Ёимия говорит, что им людей вечно не хватает. Если хочешь за ней следовать — это твой шанс.

— Ага, мне как будто и без этого обязанностей не хватает, — контрольный взгляд на Кокоми, и…

Сара встречается с ней глазами и замирает, когда видит мягкую улыбку на чужих губах.

Сердце начинает биться быстрее, жёваная речь Хэйдзо остаётся где-то там, на периферии, за пределами купола, в котором есть лишь она и Кокоми.

По правде говоря, возможности не быть плененной у неё никогда и не было.

Они не видятся настолько часто, чтобы Сару можно было посчитать сталкершей, всего лишь пересекаются на собраниях старост и иногда в коридоре, и каждый взгляд на Кокоми кажется глотком свежего воздуха, как когда ты после длительного ожидания чего-то наконец это получаешь. Её эфемерность становится величественной, когда она произносит речь, голос — твердым, но жесты остаются всё такими же элегантными. Всегда.

Кокоми не была для неё чем-то божественным, только лишь влюблённостью с первой встречи взглядами, и до какого-то момента этого всего Саре хватало, чтобы просыпаться утром и в приподнятом настроении лететь в университет, чтобы опять сделать выговор тем уникумам из группы, которые так и не сдали свои работы. А потом — увидеть её.

Но спустя время Сара понимает, что ей нужно больше. Ей хочется знать, какая она наедине с собой. И такая возможность ей однажды представилась.

Возвращаться в актовый зал через час после очередного студенческого мероприятия, к организации которого решили привлечь и старост, как будто у них и без того мало работы — мера вынужденная, никто в своём уме и по своей воли после адского дня не захотел бы туда плестись, но лекции по праву, бесхозно оставшиеся лежать на подоконнике гримёрки среди пыли и стопок книг, терпеливо ждут, когда хозяйка заберёт их в тёплый и чистый дом. В узеньком коридорчике за сценой всегда навалена мебель, декорации и книги, и не поцарапать себе что-то, пока пытаешься разглядеть путь в полумраке, почти невозможно. Заветная дверь оказывается не запертой, и Сара облегчённо вздыхает, понимая, что искать ключ от гримёрки ей не придётся.

Дверь поддаётся не сразу, но после второй попытки со скрипом и под ворчливое: «Да как тут вообще можно работать?!» — под нос всё-таки открывается.

Иногда Саре кажется, что лучше бы она тогда не возвращалась.

Сейчас бы не было так больно.

Первое, что попадается на глаза — её толстая тетрадь, так и оставшаяся лежать на подоконнике в тусклом свете уличных фонарей, пробивающемся через маленькие щели в поеденной молью шторе.

А потом раздаётся громкий всхлип. И только сейчас Сара замечает, что углу комнаты, на стуле, подобрав колени к груди, в полумраке сидит она.

Сангономия Кокоми. Последняя, кого ожидаешь увидеть плачущей в пыльной и душной гримёрной. Она смотрит испуганно, как загнанный в ловушку зверёк на охоте, не готовая к борьбе или отрицанию. И Сара, по правде, не знает, стоит ли с ней вообще говорить, но…

— Трудный день? — вырывается само собой негромко, невесомо, как хрупкая соломинка для Кокоми, за которую та вопреки всем ожиданиям — хватается.

— Ага, — она вытирает слёзы рукой, размазывая остатки макияжа по лицу, из-за чего теперь беспорядочные скопления блёсток на бледной коже сияют в бедном освещении, горький смешок вырывается из её груди, когда она добавляет: — все двадцать три года жизни.

В неловкой тишине повисает напряжение, в голове Сары ни одной цельной мысли, вполне ожидаемо, когда испытываешь некоторое потрясение от увиденного, слова почему-то собираются нелепо, и мягкое:

— Я за тетрадью вернулась, но могу побыть с тобой, — звучит настолько убого, насколько вообще могут звучать слова в предложении. Кокоми всё ещё внимательно на неё смотрит, как будто изучает. Как будто просчитывает варианты развития событий, которые, судя по нахмурившемуся лбу, ей не очень-то и нравятся. Неловкость пробирается под кожу, вынуждает добавить тихое, неуверенное: — если хочешь, конечно.

А мысленно Сара молит, чтобы Кокоми согласилась. Чтобы не прогоняла ей во мрак тихого вечера возвращаться домой в обнимку со злополучной тетрадью.

— Не нужно, — она всхлипывает и хихикает, как будто они давно уже общаются, и истерики в конце дня — обычное дело. — Я тут уже столько наревела, что, кажется мои слезные железы высохли.

Смешок в груди застревает непроглоченным комом, и Сара молча кивает, пробираясь через гору недореквизитного мусора к своей тетради, когда тихий голос Кокоми настигает её громом среди ясного неба:

— Знаешь, мы могли бы пойти домой вместе, — в ответ на вопросительный взгляд она очаровательно — по-настоящему — улыбается и добавляет: — если хочешь, конечно.

На улице уже довольно прохладно, и Кокоми, одетая в лёгкое платье, не предназначенное для вечерних прогулок в подавленном настроении, ёжится и обхватывает себя руками в жалкой попытке сохранить тепло, и Сара, не выдерживая этой картины, отдаёт ей свою ветровку.

— Так что… случилось? — в голове чей-то назойливый голос с бесконечным: «Зачем ты в это лезешь?», как будто она прыгает со своей лодки в пучину, а не проявляет беспокойство по отношению к девушке, которая ей небезразлична. Хруст гравия под ногами перекрывает внутренний крик, и она зачем-то продолжает строить догадки: — Тебя кто-то обидел? С организацией что-то?

Молчание в ответ, и камешки под ногами, ещё минуту назад бывшие спасительными, сейчас уже звучат как траурный марш по неслучившемуся диалогу. Кокоми вздыхает, сильнее закутываясь в одолженную куртку, на красивом уставшем лице — ничего, кроме отпечатка печали, и, наконец, она открывает рот:

— Нет, — голос уже не дрожит, кажется, она уже успокоилась, — я просто устала. Организация всего на свете забирает у меня тонну сил, а отказаться и оставить всё на Аяку, которая тоже едва ли не ломается от количества работы, я не посмею. С одной стороны, я сама виновата, ведь никто меня не заставлял брать на себя столько всего. А с другой… у меня нет времени на отдых, я не могу сходить в кино после пар с одногруппниками, не могу в обед добежать до кофейни, чтобы съесть свой любимый «Красный бархат», я даже не могу сходить на свидание, потому что с моим графиком и знакомиться негде, и новые люди появляются в моей жизни только с новым потоком кадров в студсовете.

Она вдруг останавливается и смотрит куда-то вдаль, сквозь ограду университета, автобусную остановку за ней, людей, толпящихся в надежде поскорее уехать домой, бетонные муравейники через дорогу, в которых постоянно кипит жизнь. И вздыхает, отчаянно, горько.

— Моя жизнь — отстой.

— Да уж, спорить я не буду. Я думала, у меня жизнь отстойная, а ведь на моих плечах всего лишь висит ответственность за группу студентов яслей, — Сара старается на неё не смотреть, она прекрасно знает, что, если не поборет соблазн поглазеть на неё, всё станет слишком очевидным, но смех Кокоми, прозвучавший звоном колокольчиков на пустынной улице, заставляет её это сделать.

Кокоми поразительная. У неё потрясающая способность оставаться элегантной и строгой даже с размазанным макияжем, чёрными кругами под глазами и в чёрно-красной ветровке, никак не сочетающейся с её бледно-лиловым платьем с вышитыми на нём цветами. Даже когда она смеётся до слёз над ироничной почти не шуткой. Сара чувствует себя зачарованной, как в тот раз, когда она впервые побывала в океанариуме и больше часа провела у аквариума с экзотическими рыбками. Мимику Кокоми, как каждое движение этих рыб, хочется впитать, отпечатать на сетчатке, чтобы прикрывать глаза, а там — она. И да, это немного похоже на одержимость.

Или влюблённость. Как посмотреть.

— Вообще, если тебе самой сложно, сними с себя часть обязанностей, это не так страшно. В крайнем случае, можно взять помощника, если не справляешься, — смех всё еще тихо звучит в голове, Кокоми, кивает, внимая каждому слову Сары, неожиданно для себя решившей совершить самую большую ошибку в жизни. — А насчёт свиданий… Мы могли бы с тобой сходить куда-то.

Лёгкие после выпаленных на одном дыхании фраз слипаются, не позволяя добавить ни «если хочешь», ни «прости, хотела развеселить», так и просящееся на язык в случае ожидаемого отказа, и Саре остаётся только молчать. И смотреть, как меняется выражение лица с отстранённого на удивлённое.

Уморительно.

Точнее, было бы уморительно, если бы Сара не была на грани жизни и смерти от стыда и асфиксии. Но Кокоми решает, что умирать ей рано и, растянув губы в улыбке, радостно кивает.

И в этот момент кажется, что перламутр в её глазах сияет ярче звёзд.

***

Кокоми клонит голову вбок, из-за чего из-под лилового воротника виднеется часть татуировки — пастельно-фиолетовый плавник. Хочется как раньше коснуться губами, невесомо, только чтобы ощутить бархат кожи и услышать полустон-полувздох над ухом.

Взгляд у Кокоми рыбий, помутневший от алкоголя и невыразимой тоски, косяк в её изящных пальцах смотрится эстетично, но до отвращения чужеродно, хочется вырвать его из дрожащей руки и смыть в унитаз.

— Знаешь, если хотела оказаться передо мной в трусах, не обязательно было мочить единственные джинсы, — она смотрит на Сару с нескрываемой насмешкой и садистским удовольствием, пытаясь, видимо, разгадать её дальнейшие действия и возможные последствия. В переглядках с ней Саре никогда не выиграть, никогда не воспользоваться эффектом неожиданности. И эта безысходность злит больше чем вся недосказанность и саднящие грудь изнутри осколки разбитого сердца.

«Иди ты нахрен, Кокоми, со своей теорией вероятности», — гнев, который Сара всё это время сдерживала, застилает ей глаза и заставляет подойти к ней. До Кокоми три неуверенных шага, и с каждым из них внутри что-то рвётся. И, только подойдя вплотную, она понимает: это были остатки гордости, которые сейчас можно разве что выбросить в мусорку. Но выбрасывает она другое: рука сама тянется к зажатому между пальцев косяку, аккуратно его вытягивает, как будто Сара боится, что Кокоми испугается и начнёт сопротивляться. Косяк летит в раковину, сопровождаемый меланхоличным вздохом Кокоми.

— Пообещай больше не брать в руки подобную дрянь.

В потускневших глазах напротив Сара видит собственное отражение, или ей так кажется, потому что она стоит прямо перед Кокоми, скрестив руки, чтобы не было соблазна, вдыхая запах алкоголя, тоски и духов с ароматом жвачки, и сама не понимает, что делает и зачем. Джинсы, уже застиранные свисают с бортика ванной, безобразно мокрые, из-за чего одна сознательная мысль всё-таки напоминает о том, что в трусах в последний день октября ехать домой через весь город — вариант сомнительный. Не то чтобы Сара его, конечно, всерьёз рассматривала, но между ним и чрезмерно доброжелательным и почти осмысленным:

— Я взяла с собой сменные брюки, они не в твоём стиле и будут велики, но могу одолжить, отдашь когда-нибудь потом, — так отчаянно хочется выбрать дефиле в трусах, лишь бы не иметь никакой связи с Кокоми.

Вот только остатки здравого смысла, где-то спрятанные на чёрный день, почти что вынуждают прошептать:

— Давай, у меня всё равно особо нет вариантов, — ей кажется, что из-за улыбки, едва тронувшей губы Кокоми, черты её лица как будто становятся мягче, нежнее, как будто она и правда обрадовалась. И так хочется приблизиться, коснуться её губ, пропитанных бальзамом со вкусом ванили, провести рукой по пышному бедру, задирая дурацкие пайетки, просто прижаться к ней, вдохнуть запах тела и волос и так немного постоять. Потому что ей так этого не хватает, потому что вот сейчас, в этот самый момент становится слишком очевидно, что она всё ещё отчаянно влюблена, и все попытки это чувство заглушить пали перед этой стеной крахом.

И Кокоми даже манить её пальцем не нужно. Сара уже перед ней, и даже приказ озвучивать не пришлось.

Кокоми закусывает нижнюю губу, будто сдерживая слёзы, но затем делает вдох и, взяв себя в руки, тихо и хрипло говорит:

— Я так перед тобой виновата, — и Саре сказать нечего. Потому что от озвученной правды в груди жжёт сильнее, чем раньше. Потому что сказать, что это не так, Сара не сможет: она всё ещё обижена и разочарована. Она не винит только Кокоми, потому что отношения — всегда работа двух людей, но не то чтобы это сильно что-то меняло: они всё ещё больше не пара, и им обеим придётся научиться идти дальше.