— Я так перед тобой виновата, — слёзы одна за другой непрекращающимся потоком скатываются по щеке, оставляют солоноватый привкус в уголках губ, срываются с подбородка на грудь, раздражая кожу и саму Кокоми, которой приходится смотреть на расплывающееся лицо испуганной и одновременно разочарованной Сары сквозь пелену слёз, потому что сил, чтобы взять сухие салфетки, валяющиеся прямо за ней, и вытереть слёзы, у неё уже нет — последние были истрачены на нелепое притворство в духе «у меня всё хорошо, и мне определённо не нужна помощь, пока я пытаюсь сократить срок своей жизни алкоголем, травкой и неконтролируемой истерикой». Хочется ещё что-то сказать, но изо рта вырываются только нескладные сочетания звуков, потому что воздуха в груди не хватает из-за огромного кома в горле.

— …на меня. Ты меня слышишь? — взгляд фокусируется не сразу, только после мягкого прикосновения прохладной руки к щеке. Обеспокоенное лицо Сары настолько близко, что кожей чувствуется её дыхание. Приходится кивнуть, чтобы услышать облегчённый выдох. — Не нужно сейчас ничего говорить. Сосредоточься на дыхании. Вдох. Выдох. Я здесь, я никуда не ухожу.

Она аккуратно убирает волосы от лица, заводит пряди за ухо, чтобы мягко промокнуть слёзы салфеткой, и в этом жесте столько заботы и неприкрытой любви, что Кокоми этими слезами хочется захлебнуться от злости и обиды на саму себя.

— Давай я отвезу тебя домой, — Сара обхватывает ладонями её лицо, и Кокоми рефлекторно к правой руке ластится, как раньше, когда та шептала ей слова поддержки перед крупными выступлениями, соревнованиями и конкурсами. Осознание, что так делать не стоило, нельзя было, приходит намного позже, уже в такси, когда огни фонарей пролетают мимо, калейдоскопом отражаясь в затемнённом стекле, а воспоминания становятся то ярче, то глуше. Кадрами пролетает, как она, хихикая, отдаёт Саре свои брюки, как та помогает ей надеть розовый полушубок из эко-меха, как они под ручку плетутся к такси. Но она как будто остаётся в том моменте в ванной, потому что понимание того, что Сара большим пальцем её по щеке погладила, обжигающим кожу фантомом всплывает в опьянённом мозгу.

И это Кокоми, уверенную на сто процентов, что Сара её после случившегося терпеть не может, запутывает окончательно.

Всё помнится фрагментами: запах салона автомобиля; ледяной воздух, едва приводящий в себя; крепкая рука, придерживающая под локоть; стылый затхлый запах подъезда; звуки неспешных шагов до второго этажа; звон ключей и тихое: «Боже, почему заклинило именно сейчас», — раздражённо брошенное в железную дверь.

Квартира встречает их темнотой, сладко-терпким запахом засохших роз, лежащих на обувнице, и зловещей тишиной, как будто они в чёртовом хорроре, а не в жанре янг эдалт.

К счастью, Сара тут же включает свет, ярким нимбом осветивший её голову, и Кокоми приходится прикрыть глаза, чтобы к нему привыкнуть. Уж лучше бы это был хоррор.

Она не двигается, когда Сара заботливо снимает с неё полушубок и вешает на крючок, конечно же, не только потому, что хочется хоть на секунду оказаться в том прошлом, которое она по своей глупости разбила вдребезги, но и потому, что сообразить, как снять верхнюю одежду — слишком сложная задача, когда у тебя перед глазами всё плывёт, а конечности едва слушаются. Сара смотрит на неё оценивающе-понимающим взглядом и со вздохом садится на корточки, чтобы расшнуровать её кроссовки.

Кокоми закрывает на секунду глаза, в тайне надеясь, что сияющий образ Сары развеется как видение под действием сходящего с ума мозга, но, снова распахнув веки, слипающиеся от желания отрубиться прямо здесь, в коридоре в ногах у бывшей девушки, она понимает, что всё ещё здесь, в до боли знакомой квартире, но уже лежит на кухонном диване, пропахшем специями и выпечкой стараниями Сары, которая заходит с пледом в руках и, нарушив гнетущую тишину, будто нехотя, роняет:

— Помочь снять комбинезон? — сердце пропускает удар, плед опускается рядом с головой, и, видимо, замешательство на лице Кокоми слишком очевидно, потому что Сара тут же добавляет: — Я бы сняла его, но мне это кажется… неправильным. Сейчас.

Последнее слово произносится неуверенно, как будто она уже и не знает, кто они друг другу, как будто у Кокоми ещё есть шанс если не повернуть время вспять, то хотя бы попытаться исправить самый большой свой просчёт.

А кто она такая, чтобы не хвататься за соломинку.

И она кивает.

Честно говоря, она в таком состоянии, что спокойно бы отрубилась, несмотря на впивающиеся в тело пайетки, но соблазн почувствовать, как Сара аккуратно расстёгивает замок на спине, помогает вытащить руки из комбинезона, стараясь не касаться кожи, слишком велик. Хочется глупо хихикнуть, потянуть ей навстречу руки, обхватить за шею, чтобы она завалилась сверху, испуганная и озадаченная, отвести вылезшие из прически пряди за ухо, чтобы открыть красивое смущённое лицо.

Хочется её поцеловать.

Господи, так хочется её поцеловать.

Она напрочь забывает, что на ней под комбинезоном на ней из белья только трусы, и вспоминается это очень некстати, когда Сара, опустив глаза, протягивает ей футболку. И это отчасти приводит в чувство. Приходится посмотреть в окно, на светлеющее над муравейниками небо, знаменующее окончание ночи живых мертвецов, чтобы избавиться от этого гнетущего чувства тотальной неловкости, возникшей между ними.

Мысли путаются, несмотря на то, что она начинает трезветь, хочется сказать хотя бы «спасибо», хочется вдохнуть запах порошка и цитрусового саше, пропитавшего с трудом надетую футболку. Хочется заснуть, чтобы этот кошмар закончился. Хочется проснуться в её объятиях.

Но вместо всего этого получается лишь на выдохе выдавить нелепое:

— Нам надо поговорить, — вертевшееся на языке весь вечер с момента, как Сара попалась Кокоми на глаза, скучающе наблюдающая за алкогольным безумством; и следом за этим отчаянное: — не уходи.

Тишина висит ощутимая, будто материализованным из ничего дамокловым мечом, пока произнесённое свистящим шёпотом:

— Да. Надо, — не режет его удерживающий трос. От волнения Кокоми задерживает дыхание, когда слышит: — Поговорим завтра, когда обе протрезвеем. А пока…

Сара взбивает ей подушку и укладывает Кокоми на диван, убирает волосы от лица, когда загруженная мыслями, сомнениями и сожалениями голова касается подушки. Сопротивляться Кокоми не хочется, да и незачем. Она и так за эту ночь получила больше нежности, чем заслужила. Сара накрывает её пледом и, прошептав:

— Спокойной ночи, — выходит из кухни.

— Спокойной, — тонет в тишине.

***

Пробуждение превращается в адский кошмар с нелепыми попытками удержать на месте раскалывающуюся голову, пухнущую из-за кучи несформулированных мыслей и переживаний, которая отказывается подавать сигнал конечностям, чтобы они слушались, а не безвольно болтались, будто у куклы с перебитыми шарнирами. Утренняя рутина с самого начала сворачивает куда-то не туда. С огромным трудом встав с дивана, она, шлёпая босыми ногами по холодному полу, бредёт прямо в туалет, потому что, ожидаемо, что после такой ночи её будет тошнить уже от собственного существования, а не только от количества выпитого, выкуренного, съеденного.

Волосы ей никто не придерживает, так что приходится делать это самой — поделом, заслужила, и, борясь с желанием выблевать и желудок вместе с желчным пузырём, Кокоми с трудом поднимается с раскрасневшихся колен, искренне надеясь, что Сара ещё спит и не увидит её такой.

Беспомощной.

Под прохладным душем становится немного легче, если сесть под потоком воды, обхватив колени и прижав их к себе, то почти не чувствуется ломота в теле, а шторм в голове потихоньку утихает. Почему-то в голову бесцеремонно лезут воспоминания о вечерах в студсовете, где она почти всегда оставалась допоздна из-за кучи дел, которые заканчивать дома — не хотелось. Отчасти потому, что Сара приходила после череды своих собраний с "Красным бархатом", который они ели с чаем под видео на ютубе, прерываясь на поцелуи и ласки, из-за чего незаконченные дела так и оставались незаконченными, а Кокоми с Сарой — слишком довольными. Понимание, что тогда она чувствовала себя счастливой, не бьёт внезапно предательским ударом под дых, просто сейчас оно формулируется окончательно.

Шелест капель постепенно приводит в себя, и уже через пять минут можно спокойно сделать глубокий вдох, не боясь, что голова внезапно развалится на множество кусков. Хотя, надо признать, такая перспектива для Кокоми звучит лучше, чем ничуть не неожиданная встреча с Сарой в её же квартире.

— Привет, — слишком громкое для сказанного шёпотом, рикошетит призрачным эхом от стен кухни и попадает Кокоми прямо в висок. Ранена. Убита. Застыла бледным трупом в дверях кухни. Сара стоит нахмуренная, скрестив руки на груди, будто готовая защищаться от нападок Кокоми на неё или её собственность. Даже почти обидно. В руке — кружка кофе, аромат которого бьёт по ноздрям, из-за чего опустошённый желудок начинает подавать признаки жизни; на ней — спортивный топ и пижамные штаны, всё цвета вороного крыла, как и неподсохшие после душа волосы, и только пастельно-зелёные носки с капибарами выбиваются из образа серьёзной девушки. Разрезая ещё не устаканившуюся тишину после приветствия, с её поджатых губ срывается почти обеспокоенное: — Ты как себя чувствуешь?

Паршиво.

Отвратительно.

Так, что хочется выть до сорванных голосовых связок, кричать, пока лёгкие не обожжёт отсутствием кислорода, плакать навзрыд, пока иссохшее от обезвоживания тело не осыпется прахом.

— Не очень, — произносится слишком легко, слишком быстро, так, что любой сказал бы, что это откровенная ложь. На точёном лице Сары — замешательство пополам с тревогой, Кокоми старается не пересекаться с ней взглядом, сосредоточившись на пятне на балконном окне, лишь бы не видеть сочувствие, плещущееся в карих глазах. Она готовится перейти в стадию отрицания очевидного, но Сара, видимо, вопросы дальше задавать не собирается.

И отчасти это задевает.

— Я сварила кофе, — она кивает на кружку на кухонной тумбе рядом с собой, так и не двигаясь с места, и Кокоми зачем-то наконец отмирает и плетётся прямо к ней.

К Саре.

Останавливается на безопасном расстоянии — в метре, так, чтобы не задирая голову смотреть прямо в глаза, потому что обида на себя всё-таки взяла верх, и вбила Кокоми в голову, что нужно позориться до конца, как говорил Хэйдзо, завалив во время одного из выступлений театралов декорации.

— Я соврала, — она нервно прикусывает щёку изнутри, надеясь, что та не превратится в кровавое месиво за её откровение, — вообще-то, я так сильно завралась, что уже не знаю, как мне быть. Я чувствую себя жалкой и отвратительной, потому что я по своей глупости обидела тебя, которую до сих пор люблю, посчитав, что из-за того, что мы редко видимся, отношения превращаются в перманентную разлуку, и это некомфортно. И я знаю, что мне не загладить вину, потому что ни одно «прости» не оправдает того, что я даже не обсудила это всё с тобой, и меня это убивает. Мне впервые в жизни хочется кричать из-за того, что я отчаянно хочу вернуть то, что сама испоганила. Так что, если прибавить к этому лютый отходняк, я чувствую себя хуже некуда.

Практически невесомое касание пальцами запястья отрезвляет лучше холодного душа и металлического привкуса во рту из-за прокушенной щеки.

Какая же она всё-таки глупая.

— Не жди, что я буду спорить с тобой, — ощущение, будто слова даются Саре с огромным трудом, она выглядит серьёзно, так, будто несколько ночей провела, обдумывая, что ответит. — Ты разбила мне сердце, даже не сказав, почему. Я изучила тебя и твои привычки, вкусы и поведение, но я всё ещё не умею читать мысли, Кокоми, даже твои. И, если тебе по какой-то причине кажется, что я чувствую себя лучше, чем ты, то ты ошибаешься ещё сильнее, чем когда решила, что расстаться — решение лучше, чем обсудить проблему.

— Я так не… — Сара поднимает руку в молчаливой просьбе дать договорить, и Кокоми замолкает.

— То, как ты на меня действуешь — невыносимо. Я твердила себе, что буду гордой и даже заходить в одно помещение с тобой не буду, но ты, — она замолкает, пытаясь подобрать слова, нервно теребит мочку уха, а затем со вздохом продолжает, — ты невозможная. Я даже не представляла, что когда-либо смогу испытывать столько полярных эмоций, только глядя на человека. И самая главная проблема в том, что я ни разу даже не думала о том, что я тебя не люблю. Так смешно, ты меня уничтожила, а я оказалась готова выбросить всю свою взращенную гордость в мусорку и тащить тебя пьяную к себе домой, сама не знаю, зачем. А сейчас всё так сложно и запутано, что я и понятия не имею, чего ты ждёшь от этого разговора.

— Тебя. Мне нужна ты. Я хочу быть с тобой, — срывается с губ раньше, чем Кокоми успевает что-то обдумать или подобрать слова, почему-то с Сарой ей опираться на свою привычку анализировать почти не удаётся — подсознательное желание окунуться в неё с головой, сделать что-то спонтанное выливается в самое лучшее, что у неё было.

Обескураженная Сара снова вздыхает и отставляет кружку с кофе на подоконник, опуская руки, оставаясь беззащитной перед Кокоми, давая молчаливое разрешение к себе прикоснуться — долгожданный карт-бланш, второй шанс, с которым Кокоми не знает, что делать. Она тянется к её руке нерешительно, не сводя со спокойного лица взгляда, боясь, что Сара снова закроется от неё и к себе больше не подпустит. Но Сара сама мягко обхватывает пальцами округлое запястье, притягивает другой рукой Кокоми за талию ближе и шепчет, уткнувшись в макушку:

— За что ты мне горе такое?

Вопрос виснет в воздухе без ответа, но Кокоми только сейчас понимает, что ей по-настоящему страшно испортить всё снова.

Вот только теперь она знает, что делать. Нерешительность пропадает с самим прикосновением к её руке, и поэтому Кокоми, отбросив сомнения в топку, кладёт её ладонь на своё бедро, и, убедившись, что Сара не собирается руку убирать, обхватывает её за шею и тянет на себя.

Чтобы наконец-то.

Поцеловать.

Поцелуй выходит скомканный, на грани выдохов-вдохов, как будто необходимый не для наслаждения друг другом, а для жизни. Будто без него им обеим оставалось не больше часа.

Сара, всё ещё сжимающая пышное бедро одной рукой, мягко отстраняется, только чтобы наклониться ближе к шее и под тихий вздох защипнуть губами нежную бархатистую кожу, прямо там, где татуировка. У Кокоми внутри — фейерверки; в ушах — отзвуки собственного сердцебиения, которое учащается, когда Сара второй рукой бесстыдно лезет под футболку прямо к мягкому животу с мелкой россыпью растяжек, лёгкой щекоткой вызывая тихий непроизвольный смешок. Каждое её прикосновение так нужно, так правильно. Хочется так и остаться в этом моменте времени, даже если придётся за это пожертвовать душу Мефистофелю.

Кокоми, наконец, опускает руки, чтобы обхватить Сару за талию, продолжающую выцеловывать и щекотать не высохшими волосами её шею и щёки, постепенно возвращающуюся к припухшим губам, чтобы снова затянуть её в поцелуй, настойчиво касаясь её языка своим. Из головы вдруг разом на какой-то миг исчезают абсолютно все, даже самые глупые мысли, точно так же, как и воздух из лёгких, но отстраняться Кокоми не хочется, даже если придётся умереть прямо тут, на холодном полу, в лучших традициях «Ромео и Джульетты». И всё бы пошло по плану, если бы инстинкт самосохранения не заставил её прийти в себя и на секунду оторваться, чтобы сделать вдох и обхватить лицо Сары ладонями, встречаясь с ней взглядом, ловя в золотисто-карих глазах огоньки озорства, которых ей так не хватало.

И всё ради того, чтобы с лукавой улыбкой прошептать:

— Скучала по мне?

И услышать в ответ лаконичное:

— Каждый день, — она проходится горячими, влажными от поцелуя губами по щеке, мажет по подбородку, а затем, дождавшись, когда Кокоми, медленно проведя подушечками пальцев по груди и заметно напрягшемуся животу, запрокинет голову, снова спускается к шее. Жар её дыхания слегка опаляет, кажется, ещё минута, и Кокоми расплавится под её поцелуями и прикосновениями.

И не то чтобы она была против.

Пальцы Сары как будто бьют кожу мелкими разрядами тока, когда она уже полноценно обхватывает рукой грудь, обводя пальцами затвердевший сосок. Под её руками на теле хочется слегка застонать ей прямо в ухо, с довольством чувствуя, как напрягается каждая мышца на животе под прикосновениями ловких пальцев. Её правая рука медленно перемещается к лобку, щекоткой разгоняя мурашки по чувствительной коже, вынуждая Кокоми вздрогнуть и поднять голову, чтобы сфокусировать взгляд на глазах Сары.

И замереть.

Взволнованное выражение лица Сары хочется впитать в себя, хочется выцеловать её всю, залюбить до вспышек в глазах, до полустонов над ухом. Тишина, прерываемая только дыханием, между ними искрится, наэлектризованная невысказанным влечением и разлукой, длившейся всего-то вечность. Но предательский организм Кокоми не согласен быть отстранённым от этой игры, и в этой живой тишине раздаётся урчание живота. Кокоми чувствует, как по щекам стремительно разливается румянец, но оторваться от Сары, находясь в довольно щекотливом положении, она не в силах. Под руками, замершими на её теле, печёт, и кажется, убери Сара сейчас руки — под ними останутся ожоги.

По ощущениям проходит ещё одна вечность, на деле — несколько секунд, прежде, чем тишина разряжается не сдерживаемым хохотом. Кокоми смущённо прячет своё лицо на груди Сары и тихо говорит прямо в неё:

— Прости, полчаса назад меня стошнило, и теперь мне ужасно хочется есть.

Сара, всё ещё отсмеиваясь, высвобождает руки, чтобы её обнять и поцеловать в макушку.

— Думаю, сначала нам нужно позавтракать, — она шепчет прямо в волосы, пока Кокоми обвивает её руками, наконец, дорвавшись до родного тепла.