Первый раз, когда Антон понял, что он хочет поцеловать Арсения Попова, он сам этого испугался. Это было совсем не как в кино, они не ехали в такси по ночному Питеру и не смотрели друг другу в глаза на закатной крыше, и не танцевали под дождём.

Это было в поезде. В вонючем шумном эржэдэшном поезде. Они тогда взяли не СВ, а купешку, и Антон с непривычки со всей дури вписался лбом в верхнюю полку, когда вставал. Арсений сначала смеялся не очень сильно, но достаточно, чтобы уебаться об стол, а уже после этого на него накатила почти что истерика, и он, пунцово-красный, уже икать от смеха начал.

И вот тогда, между собственными болящими животом с щеками и щепоткой обиды Антон впервые встретил это странное новое желание — поцеловать его.

У него даже шанс был — Димка со Стасом курили на перроне, Серёжа отошёл в туалет. В купе было только два пунцовых человека, отчаянно не помещающихся в заданные РЖД параметры.

Шанс был — намерения не было. Поэтому Антон не поцеловал.

Он этот внезапный феномен зафиксировал, с тщательностью учёного рассмотрел под микроскопом, закрыл чашку Петри и убрал её в холодильник своей долговременной памяти. Вывод был сделан следующий: это было природное явление, носящее случайный характер, и больше оно не повторится, поэтому и думать о нём смысла нет.

Но как и положено вещам в чашках Петри, эта новая мысль росла, размножалась, захватывала всё больше пространства, пока не выломала крышку и Антон не столкнулся с ней снова — второй раз.

Они на день рождения Дениса всей толпой тогда поехали на турбазу, просто на день, без ночёвки. Жарили шашлыки, купались, пытались играть в футбол постоянно сдувающим мячом. А совсем вечером, когда силы ещё были, а алкоголя уже почти не было, с хрипящей блютус-колонки включали музыку и танцевали так, что несчастный домик ходил ходуном.

Парочки с медляками чередовались с одиночками, соревнующимися в том, чья песня пробьёт больше уебанской ностальгии. К моменту, когда кто-то включил «Dance, Dance», люди уже начали разъезжаться, и на танцполе Антон с Арсением остались одни — слишком пьяные и упрямые, чтобы перестать танцевать.

Арсений тогда был весь красный — он тогда сгорел на солнце и отказывался это признавать, хотя почти сливался со своей малиновой футболкой. Выглядел нелепо, но Антон всё равно не мог глаз отвести, залипая на то, какими невероятно яркими на контрасте казались его глаза.

И пока они пели, пока они орали друг в друга песню, текст которой не знали, они как будто существовали в своём карманном измерении, в котором правила реального мира вставали с ног на голову. Здесь не нужно было вставать завтра на съёмки ни свет ни заря. Здесь можно было смотреть друг другу в лицо, не отрываясь, и никто не посчитал бы это странным. Здесь можно было изо всех сил трясти конечностями и головой, отправляя солнечные очки в полёт через всю комнату, и никто не посмотрел бы косо.

И именно здесь, в этом карманном измерении можно было поцеловать Арсения Попова и остаться в живых.

Не потому, что кто-то там в кого-то влюбился, глупости. Просто именно сейчас Арсений был таким отчаянно живым, таким трогательно неидеальным, что хотелось вцепиться в эту его человечность, зачерпнуть её, попробовать на вкус, унести с собой. В этот его смешной белый отпечаток от кепки на сгоревшем лбу; в то, как он нёс полную околесицу, делая вид, что знает слова песни. Во все те щемяще прекрасные вещи, которые он так тщательно ото всех прятал.

Но Антон к ней тогда так и не прикоснулся — вне карманного измерения его ждал целый список причин, почему. Потому что вокруг были другие люди, и потому что ачивку «целоваться с мальчиком под фолл аут бой» он уже разблокировал лет пятнадцать назад, как и все его ровесники. А ещё потому что Арсений совершенно точно не понял бы этого простого и безобидного желания поддаться красоте момента, и явно начал бы себе надумывать всякое, типа, что он нравится Антону, а это было совершенно не так.

Совершенно не так.

Просто Арсений нёс себя по жизни с такой кинематографичностью, что рядом с ним хотелось оказаться в кадре, в самой нереалистично романтичной сцене: держаться за руки, пока на фоне рушатся небоскрёбы; стоять в обнимку на носу корабля; целоваться, вися на паутине под дождём вверх ногами. Обычные человеческие желания, ничего такого.

И у Антона потрясающе получалось себя убеждать в том, что всё это ничего не значит — ровно до следующего раза.

Он даже город не помнит точно, где это было. Ижевск? Самара? Помнит только, что их после концерта вместо тихого ресторана повезли в какой-то то ли клуб, то ли караоке бар, и Антон себе всю рубашку закапал подливой от бефстроганова, когда его стул толкнули танцующие рядом люди.

Настроение было паршивое, а бефстроганов ещё хуже. Хотелось в тишину и спать, и чтобы завтра не нужно было на поезд с самого утра.

Арсений тоже выглядел не разделяющим всеобщего веселья — запрокинул голову на спинку пошлого кожаного дивана и прикрыл глаза, словно пытался уснуть, пока рядом кто-то выплёвывал лёгкие, голося Адель.

— Арс, ты как, норм? — осторожно тронув его за локоть, поинтересовался тогда Антон.

Ну или что-то в таком ключе, он уже и сам не помнит.

Но Арс не был норм, он покачал головой и ответил, что очень душно, и тогда Антон предложил выйти подышать свежим воздухом, только он, конечно, на самом деле имел в виду покурить.

Арсений курить не стал, но выйти согласился, и так они очутились у заднего входа среди мусорок в прохладе Ижевской (или Самарской) ночи. Музыка в ресторане гремела так, что даже на улице было слышно, но находиться снаружи всё равно было гораздо приятнее, даже с учётом мусорок.

— Глаз заебал, — сказал тогда Арсений, кажется, и Антон заметил, что утром еле розоватый глаз к вечеру заметно покраснел и опух.

— А у тебя разве не было капель, чтобы, ну это самое? — мастерски поддержал беседу Шастун.

— Дома остались, — отмахнулся Арсений.

И повинуясь какой-то внезапной тяге к ночным приключениям, Антон сам себя удивил вылетевшим из его рта предложением:

— Так давай новые купим. Что здесь, круглосуточных аптек нету, что ли?

Арсений повернул на него голову и смотрел молча и серьёзно пару минут. В этом не было ничего интимного, между ними точно было несколько метров, потому что Антон не хотел ему в лицо дымить, но всё равно ощущения от этого взгляда были странные — как будто раньше Арсений так не смотрел.

— Есть, наверное, — наконец негромко ответил он.

— Да конечно, есть.

Антон неловко вытянул из кармана телефон, чуть не уронив, быстро вбил аптеки в поиск, небыстро дождался, пока еле ловящий мобильный интернет выдаст результат, и протянул зачем-то телефон Арсению, как будто тот мог разглядеть что-то на экране.

— Говорит, десять минут идти до ближайшей. Го?

— Го, — согласился Арсений и вдобавок к своему взгляду ещё и улыбнулся так, как раньше не улыбался.

И они пошли.

Вечер был очень красивый и такой же холодный. Антон прятал руки под мышками — надевая джинсовку, он не рассчитывал, что надолго придётся выходить из автобуса.

Они шли молча, но это не было уютное молчание с человеком, в которым так комфортно, что вам и без слов хорошо. Это было колючее и мучительное молчание между людьми, которые не знают, как сблизиться, даже если бы и хотели, потому что слишком многое их разделяет. Что с ним делать, Антон не знал — поэтому просто пялился на вывески вокруг, пока ему на глаза не попалась «аптека 24».

Внутри оказалось, что Арсений вовсе не онемел, не забыл русский язык и не впал в непроходимую тоску — с провизором он поддержал целый мини-диалог о погоде, пока ждал раздупления зависшего терминала. Антон хмуро наблюдал за этим из-за стеллажа с тонометрами.

То, что на него смолл тока не хватило — это хороший знак или плохой?

С каплями Арсений не стал ждать возвращения в отель или хотя бы ресторан — открыл их, как только вышел на улицу.

— Что, здесь прямо будешь? — Антон помнил, что его это удивило.

— А чего такого? — пожал плечами Арсений и запрокинул голову.

— И сам?

— А что мне, скорую вызвать для этого? — нахмурился Арсений.

И в подтверждение своих слов сразу же залил капли в больной глаз.

— Я никогда не мог сам себе капать, — признался Антон. — Страхово.

— Обращайся, если надо будет. Я в этом деле, можно сказать, профессионал, — усмехнулся Арсений, закручивая крышку маленького белого флакона.

Он с этим своим опухшим глазом снова казался каким-то невозможно настоящим, и Антон не мог оторвать взгляд от того, как ветер треплет его волосы, кидая чёлку на лицо, как путается в них свет уличных фонарей, как одинокая дорожка капель из внешнего уголка глаза сбегает по скуле на щёку.

И тогда Антон почему-то разрешил себе протянуть руку и смазать эту каплю осторожно большим пальцем, пробубнив что-то навроде:

— У тебя тут…

И Арсений проворчал в ответ мягко:

— Ну куда ты грязными руками.

Гораздо мягче, чем нужно было в этой ситуации.

И наверное, вот тогда, когда они стояли совсем близко друг от друга, когда никого из людей рядом не было, когда даже город был незнакомым и как будто ненастоящим — кажется, тогда, если бы Антон решился его поцеловать, ему бы разрешили. И никто бы не умер.

Но эта мысль, мысль, что он может сделать это прямо сейчас, ошпарила его своей дерзостью так сильно, что он просто потерял способность двигаться. Он просто стоял так, стоял, наверное, смешно выпучив глаза и приоткрыв рот, пока лицо Арсения становилось всё ближе, и думал, что вот сейчас это произойдёт, и вполне вероятно его жизнь разделится на «до» и «после».

А потом Арсений спросил:

— Ты знал, что глазные яблоки всю жизнь остаются того же размера, которого были при рождении человека? Представляю тебя младенцем с огромными глазами. Ужас.

И они так и не поцеловались.

Но где-то с этого момента Антону пришлось признать: у него есть проблема. И эта проблема заключалась не в том, что теперь желание поцеловать Арсения приходило к нему в самые неудобные моменты. Ему хотелось поцеловать Арсения в гримёрке после концерта; и на парковке перед съёмками промо для канала; и на лестнице, где они сталкивались, когда Антон спускался перекурить.

Но проблема заключалась в том, что помимо этого на Антона стали периодически накатывать и другие желания, и вот уже их было куда сложнее объяснить физическим влечением. Антону Шастуну Арсения Попова в какой-то момент невероятно захотелось узнать.

Детали его жизни вдруг стали невероятно важными и ценными, даже самые мелкие и бесполезные. Болел ли он ветрянкой? Какого цвета у него зубная щётка? Любит ли он окрошку на квасе или на кефире, и любит ли он окрошку вообще? Сколько хомяков было у него в детстве, и какими невероятно травмирующими смертями они погибли? Пересдавал ли он когда-нибудь экзамены? Бреет ли он подмышки? Считает ли пельмени при варке?

Все эти глупые мелочи казались Антону каплями воды в засушливой пустыне арсеньевской личной жизни. Из него так редко можно было выжать хоть что-то, что радоваться приходилось любому невзначай упомянутому факту. А потом никогда и ни при каких условиях этот факт не упоминать в разговоре и не использовать, чтоб никто вдруг не подумал, что Шастуну до Арсения есть дело.

Вся эта ситуация начинала напрягать — то есть, сам Антон самого Антона и напрягал. Бреясь по утрам, он устало ловил свой взгляд в зеркале и спрашивал:

— Ну ты угомонишься или нет?

И зеркальный Антон никогда не отвечал.

Тем не менее, Антону реальному, находящемуся по эту сторону зеркала и вынужденному жить эту жизнь, уже было ясно, что никто из них не угомонится, и вообще, это только начало.

Он тогда ещё отказывался себе признаваться, что в кого-то там влюбился, поймал краш, заинтересовался. Ничего такого — простое, до жути банальное человеческое желание — Антону Шастуну просто хотелось поцеловать Арсения Попова, с кем не бывает?

Но вот что странно — иногда казалось, что Арсений Попов как будто тоже хочет поцеловать Антона Шастуна.

Не так прям, чтобы тянуться к нему губами или томно прикрывать глаза. Не так, чтобы подстраивать романтичные моменты или кидать намёки. Но раз за разом Антон замечал эти странные секундные зависания — достаточно короткие, чтобы их можно было оправдать тем, что Арсений задумался, но достаточно регулярные, чтобы сделать вывод, что так это оправдать нельзя.

Арсений, казалось, терялся и приходил в смятение каждый раз, когда Антон над ним нависал. В офисе над диваном или у машины на парковке — он прятал неуместную улыбку в поджатых глазах и торопливо отводил взгляд, стоило Шастуну подойти с вопросом.

Иной раз было достаточно на концерте в образе злящегося начальника подняться со стула и сделать грозный шаг вперёд, и у Арсения сразу слова заканчивались посреди предложения, и лицо краснело, и долгая, мучительная секунда проходила, прежде чем он вспоминал, что должен смотреть на Серёжу и расшифровывать его пантомимы.

У Антона получилось это подметить, но так до конца и не получилось понять, что это значит. Он старался смотреть, смущается ли так Арсений, когда к нему уверенно и нагло подкатывают другие участники квартета в образах — но видел только готовность подхватить игру, никаких пауз и зависаний, пинг в пределах нормы.

И тогда робкое и постоянно игнорируемое желание вышло на первый план. Однажды утром Антон проснулся и понял, что он не просто хочет поцеловать Арсения Попова — что он должен это сделать, чтобы как минимум узнать, как Арсений отреагирует.

И вовсе это было не потому, что будильник прервал его сон как раз на том месте, где они с Арсением уже целовались на заднем сидении Тахо, совсем не поэтому. Не потому, что ощущение недосказанности повисло в груди раздражающей тяжестью. Не потому, что не думать об Арсении становилось всё сложнее и сложнее с каждым днём.

В самом идеальном сценарии этот поцелуй не был бы началом — он был бы концом. Целовались же они с Максом у Ленки на дне рождения. И с тем парнем из клуба. И с братом Нади. И ничего это никуда не привело — просто было пьяно и весело всем присутствующим, никакой любви, ничего серьёзного, и спасательный круг абсолютно точно не был нужен, потому что никто не тонул в гейской теме.

Вот и с Арсением было бы абсолютно так же — Антон бы его поцеловал в темноте какого-нибудь бара с раздражающе гремящей музыкой, и Арсений бы на поцелуй ответил, а потом посмотрел бы на него снисходительно и спросил бы:

— Шаст, ты что, дурак?

И они оба никогда бы это не вспоминали, и это раздражающе зудящее желание поцеловать его унялось бы, как унимается зубная боль после таблетки. Вот так бы оно всё произошло. Такой был план.

И план этот, конечно, пошёл по пизде.

Антон, когда соглашался вести тот выпускной, ещё подумал, что позволить себе двух ведущих сразу такого калибра могут, наверное, только очень обеспеченные люди. И понял, что не прогадал, когда вместо привычного ресторана очутился в загородном клубе, где даже от каждого пролетающего мимо голубя разило роскошью.

— Охуеть, гараж для лодок, — кажется, сказал тогда Шастун, заходя в гараж для лодок.

А сидящий на полу Арсений ничего не сказал, только вздрогнул, обернулся и в панике бросил бычок в воду, как будто он шестиклассник, которого застукали курящим за школой.

— Все свои, — примирительно поднял руки Антон и подошёл ближе.

— Чего там, зовут? — тоскливо поинтересовался Арсений.

— Не, у них пока танцы и очередь в фотозону, — Антон расстегнул пуговицу пиджака, опускаясь на пол гаража и протягивая ноги к воде.

— И никто не затащил в фотозону тебя? — Арсений удивлённо приподнял бровь. — Неужели выпускницы упустили свой шанс провести время с Антоном Шастуном?

— Это Антон Шастун не захотел проводить с ними время, — пробурчал Антон.

«Захотел провести время с тобой», — так и не сказал, слова застряли в горле.

Снаружи гремело что-то очень знакомое и очень популярное, такое, что Антону точно нужно было знать, потому что вдруг исполнитель придёт в Контакты, но что знать он очень устал.

Желание побыть просто Антоном накатило очень некстати в вечер, когда нужно было быть Шастуном — везде, кроме лодочного сарая.

— Они перезвонили, — вздохнул Арсений, трогая носком ботинка тёмную гладь воды.

Это объясняло, почему он так быстро убежал из подсобки.

— Насчёт фильма того про врачей?

— Угу.

— И чего сказали?

— «Нам очень жаль, но…»

А это объясняло, почему курил.

— Ой, блядь, уебаны, им же хуже, — сморщился Антон.

— М.

— Тоже у них, можно подумать, такой прям выбор актёров, Аль Пачино к ним в очереди стоит играть врача из московской поликлиники!

— Угу.

— Знаешь что, ну и не надо было тебе к ним, значит. Сразу видно, что у них мутная контора, потом бы три года ещё с прокатом разбирались, опять нервничать, перед фанатами оправдываться, вот это всё…

— Шаст. Ты меня целовать собираешься или нет?

Антон тогда так опешил, что перестал качать ногой, и его дорогой лакированный ботинок скользнул в воду, мгновенно намокая. Замер. Но отнекиваться не стал — что-то в тоне Арсения давало понять, что на это раз он точно не шутит и не издевается.

Ответить что-то дельное тоже не получилось, получилось только:

— А. Э… Ам-м.

— Я просто подумал, что если ты всё-таки соберёшься, то лучше, наверное, сейчас, — бесхитростно пояснил Арсений.

Со стороны могло показаться, что ему на происходящее плевать, но по тому, как он уставился на водную гладь, словно у него шею продуло и повернуть голову на Антона было больно, можно было понять, что ему тоже дорогого стоило это сказать.

— Почему ты реш… — Антон осёкся и заставил себя начать заново. — Как ты понял, что я хочу тебя поцеловать?

Арсений пожал плечами:

— Мелочи. Взгляды. Все те разы, когда ты закидывал в рот жвачку вместо сигареты. Не знаю, просто почувствовал. Или я просто всё это придумал, потому что давно сам тебя хотел поцеловать.

Антон торопливо подтянул к себе обе ноги, опасаясь, что ещё одно такое откровение и он провалится в воду целиком. Снаружи, за хлипкими стенами лодочного гаража, дети надрывно подпевали Инстасамке, перекрикивая слова песни, а тут, внутри, Антон был в домике.

— Почему сам тогда не поцеловал, — пробурчал он себе в колени.

— Зассал, — ответил Арсений, и в этом простом слове было в миллион раз больше искренности, чем во всех его ответах на все заданные ранее вопросы вместе взятые.

— И я зассал, — признался тогда Антон, потому что вторым признаваться было не сложно. — Всё ждал подходящего момента.

— По-моему, каждый момент был подходящий, — еле заметно улыбнулся Арсений. — Даже у аптеки. Даже в поезде.

Антон почувствовал, как уши начинают гореть.

— Так чего, а сейчас целовать будешь? — казалось, Арсений стряхнул себя всю эту не свойственную ему искренность и вернулся в персону уверенного в себе стервеца.

И Антон с внезапной чёткостью понял, что нет, сейчас, украдкой, почти на слабо, он никого целовать не будет. Он так и сказал:

— Нет. Пока что не буду.

А Арсений приподнял бровь и окинул его то ли возмущённым, то ли впечатлённым взглядом:

— Пока что?

— Пока что, — повторил Антон. — Пока ещё правильный момент не настал.

— Интересные у тебя, конечно… — а дальше Арсений не договорил, потому что схватился за звонящий в кармане телефон, взял трубку, коротко ответил, что они уже идут, и действительно поднялся на ноги и пошёл.

И вышел из лодочного гаража. И вышел из домика.

И даже не узнал, что со стороны Антона это был не акт вредности и не акт страха, а внезапное осознание, что все старые планы и установки больше не имеют никакого смысла, и соответственно, держаться за них тоже смысла нет.

Вера в то, что всё ограничится одним поцелуем.

Надежда на то, что это странное чувство между ними закончится, не успев начаться.

Всё это разбилось вдребезги, когда стало понятно, что первый раз, когда Антон Шастун понял, что он хочет поцеловать Арсения Попова, был первым разом, когда Арсений Попов понял, что хочет поцеловать Антона Шастуна.