Первый раз, когда Антон и Арсений поссорились из-за отношений, они и в отношениях-то не состояли, такой абсурд. Расскажешь кому — не поверят. Да и рассказывать никому нельзя, вот в чём сложность.

Арсений пытается укрыться, потому что из открытой форточки дует, но укрыться нечем — точно, он же так и уснул одетым на диване вчера. Он долго пытается найти телефон в кармане или рядом на диване, но находит его лежащим на полу. Спасибо, что не разбитым (чего нельзя сказать о хозяине).

Стоит разблокировать экран, как с него режет хладнокровное:

«Прощаю. Иди на хуй».

Ай.

Значит, всё это было на самом деле, а не приснилось ему в похмельном кошмаре. Что ж. Память услужливо подсовывает картинки вчерашнего вечера, словно мнемонические карточки: помнишь, что это значит? А это? А вот это?

К сожалению, Арсений прекрасно всё помнит.

Помнит полный бар, смешное и неловкое выступление, череду знакомых лиц на сцене. Помнит прощание у служебного входа. Шум машин, и гул голосов, и Смирнягу, спрашивающего:

— И чего, ты теперь ночным поездом обратно в Москву? Или самолётом?

И Антона. Антона, который отвечает:

— Не-е, я завтра только уеду. Не могу в поездах спать.

И говорит это вроде бы Лёхе, но смотрит в упор на Арсения. Лёха этого как будто не видит, морщится:

— Да в гостинице всё равно не то же самое, что дома.

И Антон мотает головой:

— А я поэтому квартиру посуточно снял, чтобы уютно было и никто не мешал. В центре, на Рубинштейна, — и всё так же взгляд с Арсения не сводит.

И Смирняга, кажется, смеётся:

— Не поспишь ты, Тох.

А Арсений? Что Арсений? Дал как-то понять, что считал намёк? Придумал повод уехать вместе с Шастом? Уточнил хотя бы дом и квартиру?

Ничего он не сделал.

Стоял там, смотрел, открыв рот, как баран, и даже хуже — когда Антон спросил, не по пути ли им случайно, и не хочет ли он взять одну машину на двоих, взял и честно ответил, мол, не по пути. И вообще, я ещё не уезжаю. Посидим с ребятами из театра немного.

Посидели.

Арсений стекает с дивана, поднимается на ноги и потягивается. Затёкшее от сна на неудобной поверхности тело хрустит и ноет, словно наказывает хозяина за вчерашнюю неосмотрительно. Он столько не пил уже очень давно и знал, что пожалеет, ещё когда заливал в себя второй белый русский.

В голову лезут тупые навязчивые мысли: в тебе вчера должен был быть совершенно другой белый русский. Но ты зассал. Ты зассал.

Ты сидел там и вежливо смеялся над несмешными шутками, и за каждым «ещё один коктейль и я поеду» ставил запятую, и ещё одну, и ещё одну.

Первые были для храбрости, потом несколько — от страха, и совсем в конце вечера (ночи?), когда он уже еле ворочал языком и понимал, что никуда не поедет — от отчаяния.

Он всё правильно понял — не понять было невозможно. Антон, который никогда не упускал возможность поныть о том, как он поскорее хочет убраться из Питера, сам выбрал задержаться, сам ему об этом сказал, и сам предложил машину взять на двоих. Что тут можно было понять не так?

Но соблазн хотя бы притвориться, что ты ничего не понял, был. Не рассказывать Антону, сколько раз сдвигалось время «ну вот тогда точно поеду». Не признаваться, сколько раз Арсений уходил в туалет, чтобы плеснуть себе в лицо холодной водой и долго смотреть своё на теряющее решимость лицо в зеркале. Не упоминать, что уже в такси, куда его заботливо усадили товарищи, Арсений, еле складывая звуки в слова, промычал:

— На Руб-бин… штейна.

И таксист усмехнулся:

— Тебе уже хватит, друг, — и отвёз его по адресу в приложении домой.

Обо всём этом можно было промолчать, между «показаться последним мудаком» и «показаться последним тормозом» выбрать последнее, а потом надеяться, что Антон никогда не поднимет разговор о том, что произошло. Или, скорее, о том, чего не произошло.

В конце концов, размышлял Арсений на последних процентах зарядки, почти отключаясь в такси, Антон же не сидит и не ждёт его, тоскливо глядя в окно? В какой-то момент он должен будет понять, что Арсений так никогда и не написал, чтобы уточнить дом и квартиру, а значит, не доедет до него сегодня. Понять — и лечь спать. Или вон в бар спуститься, познакомиться с кем-то, хорошо провести время…

Да бред это, конечно. Не пойдёт он никуда. Просидит в этой квартире безвылазно, а на следующий день такси сразу до вокзала закажет, так и не посмотрев единственную достопримечательность, которая его в Питере интересовала.

И поэтому перед тем, как отключиться на диване в футболке и джинсах, Арсений наскрёб последние крупицы порядочности, которые в нём ещё оставались, и вложил их все в простое и жалкое «Прлсти мегя».

И получил в ответ… то, что заслужил.

Засовывая себя под душ, Арсений делает воду погорячее в надежде, что, если он сварится живьём, то каким-то образом избежит необходимости ехать на съёмки и смотреть в разочарованные и уставшие глаза Антона.

Этого, конечно, не происходит.

Душ оказывается предательски несмертельным, и даже следующие два дня пожирания себя заживо Арсения не убивают. В Москву он приезжает отвратительно целым и чудовищно невредимым, таким Арсением, которому придётся расплачиваться за свою глупость и трусость.

Антон не игнорирует его, но и особого дружелюбия не проявляет. Это в целом на него похоже — пока не включатся камеры, он экономит энергию, почти спит на ходу.

Арсений пытается на него поглядывать, надеясь поймать взгляд в ответ, но в комнате слишком много людей, слишком суетно и шумно, чтобы сосредоточиться. Более-менее рядом они оказываются только на гриме, но подглядывать за кем-то, пока тебя сосредоточенно бьют в глаз спонжиком — не лучшая идея.

Поэтому Арсению удается остаться с Антоном наедине, только когда тот уходит курить на пожарную лестницу. Гость задерживается, застрял в пробке — обычно такое раздражает, но сейчас только на руку.

И Арсений ныряет на лестницу вслед за Антоном.

Тот замечает слежку, кидает на шпиона равнодушный взгляд и отворачивается обратно, молча протягивая пачку. Арсений послушно вытаскивает сигарету себе — сейчас случай как нельзя более подходящий, нервничать уже просто надоело.

— Мне кажется, ты на меня злишься, — решается заговорить он и сам внутренне морщится от того, насколько это дурацкий способ начать серьёзный разговор.

— Кто, я? Пф, не-е-ет, с чего ты взял, — наигранно фыркает Антон. — Я ж обожаю приехать в незнакомый город, снять там квартиру и сидеть весь вечер в стену смотреть, хобби у меня такое, понимаешь.

Ну вот, всё-таки злится, но хотя бы не играет в молчанку уже.

— Шаст, слушай… Я там просто…

— Да видел я в сторис у ребят, что ты там просто, — отмахивается Шастун. — Хочешь бухать — ради бога, но ты, если понял, что я имел в виду, мог хотя бы сразу написать, что, мол, сорян, я не приеду?

Арсений упрямо мотает головой:

— Но я хотел приехать! В этом и проблема! Я собирался прям несколько раз уйти оттуда и поехать к тебе, но… — запинается, сам до конца не зная, что сказать, чтобы хоть немного оправдаться.

Он и в своих-то глазах себя не оправдал, а с другим человеком что делать?

Антон, как назло, на этот раз не перебивает, ждёт продолжения:

— Что «но»?

— Зассал, — признаётся Арсений, в первую очередь себе.

Вот так просто, взрослый мужик, взял и зассал, потому что впервые понятия не имеет, что делать, и что будет дальше.

Антон раздражённо тушит сигарету, с силой вжимая её в перила, и достаёт следующую. Только сейчас позволяет себе развернуться и смотрит в лицо — обиженно, устало и, кажется, немного растерянно.

— Арс, — его голос звучит так, будто он маленькому ребёнку что-то терпеливо объясняет, — что ты, блядь, думал, я с тобой делать собираюсь? «Внести флюгегехаймен»? Ты же мог, ну, просто приехать… Поговорить? Знаешь, так люди делают иногда с теми, на кого им не плевать.

Легко сказать! То есть, сказать-то как раз ни черта не легко, если нужно говорить о том, что чувствуешь. Может быть, он бы предпочёл десять флюгегехайменов одному искреннему разговору о том, что между ними происходит. Но вслух Арсений этого не говорит, а говорит вот что:

— Я не чего-то прям конкретного испугался, я просто… Когда представляю, что, ну вот допустим, мы решим попробовать — как это всё изменит? В плане, с ребятами, со съёмками, да банально с тем, что мы в разных городах живём.

Но Антона, кажется, такой аргумент вообще не впечатляет. Он затягивается, медленно выпускает дым и качает головой:

— Господи, проблему из пальца высосал. У нас всё равно работа и личная жизнь давно смешались.

Арсений сглатывает и пытается поймать его взгляд в клубах дыма:

— У тебя, Шаст. Не у нас. Не у всех остальных.

Он может сколько угодно от этого бежать, но все ведь прекрасно видят, что Шаст за своим трудоголизмом прячет нежелание думать, а что у него на самом деле с личной жизнью. Вся жизнь у него и так — контент. Вне работы его окружают те же люди, что и во время. Куда-то сходил? Нужно записать кружок. Что-то купил? Повод для интерактива в телеге. Вспомнил мем? Нужно поделиться с подписчиками. Неудивительно, что он находит в себе силы дружить только с коллегами, и вот когда доходит до каких-то романтических порывов, тянется тоже в сторону ближайшего окружения.

Интересно, понимает ли он сам, как глубоко завяз в этом болоте?

— Знаешь, что, Арс… — начинает Антон таким голосом, словно только что сформулировал универсальный ответ на главный вопрос жизни, вселенной и всего такого.

Но в этот самый момент из-за двери высовывается носатая голова в кепке и гундит:

— Вот вы где! Всё, он приехал, хватит пиздеть. Го.

Арсений поджимает губы, борясь с желанием садануть по стенке кулаком, но послушно тушит сигарету и плетётся к выходу.

— Запомни эту мысль, короче, — кидает ему Антон, бросая бычок в банку из-под кофе, — мы к ней ещё вернёмся.

Но они, конечно же, не возвращаются.

Ни в перерыве, ни после съёмок, ни в любой из дней, пока они оба ещё в Москве. Арсению даже начинает казаться, что он, возможно, сам всё придумал, и не было никакого разговора, и никто не собирался его продолжать.

Больше всего убивает вот эта гнетущая неопределённость — что они? Кто они друг другу? Что ещё можно делать, а что уже перебор?

Раньше, ещё до того, как они во всём друг другу признались, всё тоже было очень неопределённо, но совершенно иначе. С надеждой. С потенциалом. С ночами, проведёнными без сна за мыслями, как это всё-таки будет, когда Антон прогрызёт свой кокон и решится его поцеловать. Эта неизвестность будоражила и заставляла фантазию работать нон-стоп. Ловить улыбки, считать прикосновения, искать повод написать…

Сейчас всё то же самое встало с ног на голову. Вместо приятного страха, как перед прыжком с парашютом, Арсения сковал парализующий ужас, как будто парашют заклинило, а он уже на полпути к земле.

Он уже решился на необратимое, уже не может эти чувства аккуратно сложить и упаковать в ранец за спиной, уже не может сделать вид, что ничего не было. И никто, кроме него, не виноват, что он оказался не готов к тому, что сам и затеял.

Единственное, что можно сделать в этой ситуации…

Стук в дверь ванной прерывает поток мыслей, и Арсений растерянно выключает воду.

— Чего?

Серёжа по ту сторону двери звучит то ли недовольно, то ли обеспокоенно:

— Арс, какое плохое зло я тебе сделал, что ты решил меня разорить на счетах за воду? Ну что там можно делать сорок минут?

— Я брею жопу твоей бритвой для лица, — кричит Арсений в ответ.

— Не пизди, ты бреешь жопу за пять минут, — фыркает Серёжа в ответ. — Я же знаю, что у тебя там экзистенциальный кризис.

Уже снаружи, когда Арсений кутается в халат, как в кокон, чтобы спрятаться от мира, сидя на неудобном барном стуле на Серёжиной кухне, он признаётся:

— Я очень сильно проебался и теперь не знаю, что с этим делать.

— Ха! Легко! — усмехается Серёжа и пихает ему в руки чашку эрл грея с лимоном. — Букет цветов, шампусик, сумка «Шанель» — и всё забыто.

Арсений морщится и качает головой:

— Да не так проебался. Просто ввязался в такое, ну знаешь… из чего не вырулить.

Обычно деликатный Серёжа в этот раз позволяет своему любопытству взять верх:

— А ну колись.

Арсений пытается молча стечь со стула и проплыть мимо с чашкой в руках, но его не выпускают с кухни, ухватив за пояс от халата.

— Во что ты там влип, Арс? А? Денег должен? NDA нарушил? Человека убил?

Улыбку скрыть не получается — греет готовность Серёжи пытаться помочь, даже если Арсений сейчас признается, что ему нужно избавиться от тела.

— Влюбился, — бубнит Арсений, пряча лицо в кружке, но даже так видит, как Серёжа закатывает глаза:

— Ну что это за драма для шестого класса? Ну серьёзно?

Арсений осторожно отнимает у него пояс от халата, но с кухни всё равно не уходит — раз уж раскололся, можно хотя бы выдоить с Серёжи совет.

— Не в того человека, — поясняет он, повязывая пояс заново. — Сильно не в того. Мы работаем вместе в… э… театре.

— И? — Серёжа, простой как три рубля, отказывается понимать весь драматизм ситуации, и это потихоньку начинает подбешивать.

— Что «и»? — скалится Арсений. — И если мы будем вместе, и об этом узнают, это разрушит мою карьеру… в театре.

Матвиенко неодобрительно качает головой и прихлёбывает свой чай:

— Всё-таки ты правильно делаешь, что в покер не играешь. Рисковать вообще не умеешь. Ссы-кло. Ссыкло ты, Арс.

Издевается ещё!

— Ну ты сравнил, конечно, — кривится Арсений. — Ставить на кон всю свою жизнь или… сколько вы там ставите в покере своём, когда не на деньги оргов играете? Пять кусков?

— Да не в масштабах проблема, — отказывается признавать неправоту Серёжа. — Ты по жизни рисковать не умеешь, у тебя эта зона в мозгу атрофирована. Вроде и пробуешь всякие новые штуки, но ты посмотри, ты же ввязываешься только в то, что не может подвести. Всё чётко выверенно — вверх, вверх, никаких падений, никакого азарта.

— Да есть у меня азарт, — бурчит Арсений обиженно. — Просто я люблю, когда безопасно, когда…

— Стас не узнает, мамка не наругает, — заканчивает за него Серёжа. — Так и я о чём.

Он технически в чём-то прав, хоть и не во всём, но почему он так говорит об этом, как будто безрассудство это что-то хорошее? От стабильности карьеры Арсения и его, Серёжина, карьера зависит, а он ведёт себя так, будто ему кристально поебать.

— Ну и что ты хочешь, чтобы я сделал? — вздыхает Арсений, потирая переносицу. — Прискакал к подъезду на белом коне с букетом из тысячи роз?

— Я? Ничего не хочу, — пожимает плечами Серёжа. — Я тебе даже больше скажу — бросай этого своего человека, но не потому, что он «сильно не тот», а потому что никто не заслуживает рядом иметь вот такое говно в проруби, которое не может определиться, надо ему это всё или не надо.

Как бы сильно не хотелось сейчас окатить Серёжу горячим чаем, крыть Арсению нечем.

Вроде как на фоне вечно сомневающегося и неопытного Антона он должен быть каменной стеной — подошёл, взял за руку, уверенно сказал: это моё. А как-то так выходит, что это Антон из них двоих готов что-то делать, рисковать, падать и подниматься, пока Арсений из двух собачек на картинке ведёт себя как та, что поменьше и жалкая.

Ну допустим. Допустим Серёжа прав, и Антона стоит снять с крючка, раз уж Арсений оказался не готов расхлёбывать то, что сам заварил. Как, блядь, как это сделать? Просто перестать ловить его дурацкую улыбку, и смеяться над шутками, и поправлять капюшон толстовки, когда тот некрасиво лежит? Не покупать ему утром раф его дурацкий, в котором и кофе-то нет, одни сливки? Убрать уведомления со всех его соцсетей и не лайкать посты сразу же, как он их выкладывает?

Взять себя в руки и разлюбить его, короче.

Всё, что годами складывалось в файлик, в папочку, в стопочку с причинами им любоваться, им восхищаться — убрать в пыльный чулан и никогда не доставать.

Здравствуйте, коллега.

Добрый день, коллега.

Да, пожалуй.

Арсений определяет это как план. Он бы даже в ежедневник записал: вторник, 15:00, разлюбить Антона Шастуна — если бы не боялся, что кто-то прочтёт.

План действует два с половиной дня, и Арсению начинает казаться, что у него получается, пока, в перерыве у обеденного стола он не уточняет у Антона, стоящего с упаковкой мясной нарезки в руках:

— Что это у тебя? Балык?

И Антон отвечает с набитым ртом:

— Хамончик.

И говорит это так очаровательно, что весь план идёт по пизде, и мгновенно приходится влюбиться в него снова.

Арсений чувствует, как на бешеной скорости летит к земле, чтобы разбиться об неё, и ничего не может с этим поделать — только пожалеть, что русское «влюбиться» не передаёт нужную степень жесткости, в отличие от брутального английского «fall in love».

Глупости всякие делает — соглашается на проекты, которые послал бы к чертям собачьим, если бы в них не участвовал Антон; задерживается в ненавистной Москве на подольше в надежде, что что-то вдруг случится; на день рождения Дрона соглашается со всеми пойти на картинг, хотя ему тем же вечером на поезд.

И зачем? С Антоном они всё равно друг другу и двух предложений вне съёмок не сказали, зависли в этом странном состоянии, где они и не поссорились толком (или всё-таки поссорились?) и не помирились.

Остаётся только попытаться выкинуть всё лишнее из головы и показать им всем, кто тут якобы ссыкло! Кто тут боится риска! Да Арсений сейчас как сядет в карт… как наденет шлем, как вцепится в руль обеими руками, как будет выполнять все инструкции персонала!

Ну да, возможно, он не фанат риска, ладно. И в покер играть его тоже не тянет. Но разве это значит, что он не заслужил просто быть счастливым?

У выхода с трека меняются местами откатавшие и только собирающиеся. Одобрительно галдят, обсуждая результаты, хлопают друг друга по плечам… Только от хлопка Дрона Антон морщится и шипит:

— Ай, тихо! Я так боком приложился, когда в ограждение въехал…

Арсений момент удара не видел, да и расслышать его в постоянном визге шин было почти невозможно — но воображение сразу рисует самые жуткие картины, и он обеспокоенно вытягивается на своём стуле.

— Чего у тебя там? Дай посмотрю, — Позов суетливо лезет Антону под комбинезон, игнорируя его попытки увернуться.

— Поз, да ну осторожнее! — ноет Шастун. — Мне прям дышать больно. Может, я рёбра сломал?

— Ничего ты не сломал, — заявляет Дима с авторитетом врача, который последние пятнадцать лет с медициной ничего общего не имеет. — У них тут безопасно всё, даже детям кататься можно. Мы Савинку вон летом водили.

— Да, а Савинку тоже Зинч таранил на поворотах? — кривится Антон, застёгивая комбинезон обратно. — Я пока пас. Пойду посижу, может, пройдёт.

Антон отправляется на противоположный диван, и Арсений наблюдает за ним с разочаровывающей беспомощностью. Пакет со льдом он тут сейчас всё равно не раздобудет, к врачу Антона тоже не повезёт — скоро самому на поезд. Остаётся только сидеть и смотреть, как Антон морщится от боли, поднимая банку с колой.

— Арс, чего завис? Наш заезд! — кричит Серёжа, и приходится послушно идти на голос обратно к картам.

Второй заезд Арсений откатывает преувеличенно осторожно и без какого бы то ни было азарта. Мало того что приходит последним, так ещё и, выходя с трека, не обнаруживает Антона на диване в холле.

— А чё куда Шаст слился? — интересуется максимально небрежно, как будто ему и не интересно совсем.

— Домой поехал, — пожимает плечами Стас. — Сказал, всё равно кататься больше не будет. Ударился сильно.

Ну вот, отлично. Арсений, можно сказать, только ради него попёрся на этот картинг дурацкий, а они и парой слов не перекинулись, и так и не поговорили толком с того раза. Уже сколько, недели две прошло? Больше? Антоново «иди на хуй» начинает попахивать чем-то финальным и определённым, как будто он за Арсения решил, что, если тот не готов к риску, то рисковать и не будет.

Разумно. Только почему так тянет в груди неприятно?

— Я тоже… я тоже уже поеду скоро, — мямлит Арсений. — Мне на поезд пора.

Никто особо не обращает внимание, только Горох уточняет, сколько кусков пиццы Арсений съел и можно ли тогда доесть то, что осталось. Арсений кивает, завещая свою пиццу самому предприимчивому из Минских, и отправляется переодеваться.

Машина долго петляет в закоулках московских дворов, и Арсений про себя решает, что не поставит Отабеку на серой Хёндэ Соната больше четвёрки. Московские дворы он тоже недолюбливает, но таксисту не повезло застать пассажира в плохом настроении, что поделать.

Как назло, Отабек оказывается прекрасным водителем, у которого в салоне хорошо пахнет, работают все ремни безопасности и даже не играет Радио Дача. Только больше бесит своей этой идеальностью.

Арсений прилипает к окну, равнодушно провожает взглядом неоновые вывески и огни витрин. Москва хорошенькая и кажется почти игрушечной — не столько в том плане, что красивой, сколько — ненастоящей. Словно город, состоящий из декораций, из костюмов, из сценариев, и единственное щемяще настоящее в нём — это Антон.

— Ленинградский вокз… — начинает гордо объявлять Отабек.

— Стойте, — перебивает его Арсений так резко, что сам почти своего голоса пугается. — Отвезите меня к Авиапарку. Я доплачу.

Таксист удивлённо приподнимает брови, но послушно проезжает площадь, не останавливаясь. Только сейчас почти впавшее в спячку сердце начинает снова разгоняться в груди Арсений, толкая по венам приятную взволнованность.

Он не то чтобы всерьёз за Антона волнуется, просто хочет быть уверенным, что с ним ничего не случится. Убедиться. Перестраховаться. Спать спокойно.

Разве не может себе коллега позволить проебать поезд, развернуть такси и без предупреждения приехать к домой к своему коллеге, за здоровье которого волнуется? Разве не все коллеги так делают?

Домофон как будто издевается — мучает Арсения раздражающе долгими гудками, пока на том конце не раздаётся грозный бас, который Антон использует, когда принимает звонки с незнакомых номеров:

— Кто там?

— Шаст, это я.

Домофон кряхтит и вздыхает неодобрительно, но дверь открывается. И Арсений ловит себя на том, что ещё никогда не летел вверх по ступенькам с таким воодушевлением.

— Я думал, ты уехал в Питер свой, — ворчит Антон, пропуская незваного гостя в квартиру.

— Билет поменяю, — отмахивается Попов и разувается на ходу. — Ты мне лучше скажи, ты как себя чувствуешь?

— Хуёво, — признаётся Антон без обиняков. — Еле доехал, если честно. Дышать больно. Наверное, полежать надо…

— В травмпункт тебе надо, — не соглашается Арсений. — Вдруг реально перелом?

Антон морщится — предсказуемо. Он из тех, кто до последнего будет избегать врачей, обходясь гуглом или экспертизой друзей, которые когда-то давно закончили воронежский мед.

— Да даже если перелом, там же ничего не сделают, гипс не наложат, — пытается сопротивляться Антон.

Приходится включить ворчливую бабульку:

— Ну да, а если ребро проткнёт лёгкое? Или сердце?

— Угу, а сразу после этого в форточку залетит шаровая молния, — фыркает Антон и сразу морщится от боли.

— Такое реально бывает! — настаивает Арсений. — Так что не выпендривайся, а давай страховку и СНИЛС ищи.

Но Антон предпринимает последнюю отчаянную попытку отвертеться:

— Арс, какой травмпункт, полдвенадцатого ночи, все травмпункты закрыты…

— Круглосуточный от тебя в трёх километрах, я погуглил. Тут даже я доеду. Так что давай, не заставляй меня жалеть о проёбанном поезде.

Антон тяжело вздыхает (и судя по лицу, сразу об этом жалеет), и отправляется в спальню, откуда возвращается с голубым конвертом. Нагибаться, чтобы обуться, он отказывается, и Арсению приходится самому держать для него ложечку в кроссовке.

— Что бы я без тебя делал, — бурчит Антон, но по его тону сложно понять, сарказм это или всерьёз.

В машине он порывается откинуть переднее сиденье и ехать лёжа, но Арсений его отговаривает — так не пристегнуться, и вообще, штрафы положены.

— Вот, а если бы ты любил меня, разрешил бы, — ноет Антон и сам мгновенно тушуется, когда видит, как Арсений растерянно хлопает глазами. — Забудь, ты этого не слышал. Сидя так сидя. Но пристегнуться поверх сломанных рёбер ты меня не заставишь.

Ехать тут до смешного мало — Арсений больше времени проводит в поисках выезда из Антонова двора и парковки за уродливым длинным розовым зданием травмпункта, чем в дороге.

Внутри тётенька за зарешёченным окошком долго переписывает данные Антона в карточку, а затем интересуется его местом работы и должностью, и поджимает губы, когда Антон неуверенно мычит, что он вроде как актёр то тут, то там. Заглядывая через решётку, Арсений видит, как она выводит на карточке хладнокровное «безработный».

— В сто четвёртый кабинет, — информирует тётенька, вручая им набор непонятных бумажек. — И бахилы не забудьте надеть.

С бахилами приходится разбираться одному Арсению, потому что Антон снова отказывается сгибаться. Единственный человек в очереди — женщина, с трепетом прижимающая к себе согнутую руку — смотрит на них с пониманием.

— Зато, если перелом, может, отдохну хоть пару дней, — задумчиво тянет Антон, мечтательно глядя на дверь кабинета травматолога.

— Ты со стороны себя слышишь? — морщится Арсений. — Это разве нормально, что тебе нужно что-то сломать, чтобы отдохнуть?

— Ну а что я поделаю, если они все съёмки ставят так близко, — вздыхает Антон.

Арсений хмурится:

— Отказываться не пробовал?

И Антон вроде как даже собирается что-то ответить, но в этот самый момент женщина с согнутой рукой выходит из кабинета, и наступает очередь Антона исчезнуть в его пропахших хлоркой недрах.

Его нет от силы минуты две, а потом он снова есть — выходит, держа в руках уже какие-то другие бумажки. Отчитывается:

— На рентген послали.

Со вторым кабинетом ситуация повторяется точь-в-точь, вплоть до женщины с согнутой рукой в очереди, только вот на этот раз подождать приходится подольше. Но возвращается Антон всё ещё без ответов. Пожимает плечами:

— Квест какой-то. Теперь обратно идти.

Так Арсений успевает поволноваться в целых трёх очередях, пока Антон не возвращается и не сообщает почти расстроенно:

— Переломов нет, просто ушиб. Дали обезбол и отправили домой.

— А ты… ты хотел перелом? — приподнимает брови Арсений.

— Да нет, конечно, просто хотел… хотел справку, что мне можно отдохнуть, — признаётся Антон со всей тоской мира во взгляде.

— Ты всё ещё можешь сказать Стасу, что перелом, — улыбается Арсений. — Я подыграю.

— А то ты не знаешь, что я врать не умею, — отмахивается Шастун. — Ладно. Неважно. Помоги лучше бахилы снять.

И Арсений помогает.

Может быть, он не очень хорош в риске, в больших громких жестах, драматичных признаниях и поцелуях под проливным дождём. Но зато он хорош в том, чтобы отвезти упирающегося Антона к врачу; поддаться в игре, чтобы он не расстроился; подхватить и раскрутить его шутку на сцене. Чтоб помочь снять бахилы, в конце концов. А это уже что-то.

Вернувшись к машине, Антон осторожно упаковывает себя на пассажирское место и просит:

— Стой, не заводи пока. Дай хоть таблетка подействует, а то мне каждая кочка отдаётся.

Арсений послушно убирает руку с ключей в зажигании.

И они сидят так какое-то время молча, и Антон медленно и глубоко дышит, а Арсений считает одинаковых черных кошек, которые вылезают из подвала травмпункта. Игрушечная Москва за окнами Тахо почему-то сейчас кажется настоящей как никогда.

— Спасибо, что привёз меня, — внезапно подаёт голос Антон. — Я бы сам не доехал. Неделю бы сидел, изводил себя, гуглил всякое…

Арсений улыбается, подавляя порыв протянуть руку и потрепать его по волосам:

— Обращайтесь! Наше такси доведёт вас в любую точку, куда вы не доедете сами: к стоматологу, к нотариусу, к бабушке…

Но Антон в ответ хмурится:

— Ага, единственный минус вашего такси в том, что иногда его ждёшь всю ночь, но оно так и не приезжает.

В салоне повисает неловкая тишина, и когда уже Арсений завидит машину и включает дворники, Антон, буравящий взглядом приборную панель, вдруг продолжает:

— Помнишь, когда Колян начал с Янкой встречаться? Я тогда всё смотрел на них и думал: блядь, чувак, ну ладно ей там еле двадцать, но ты же взрослый человек, у тебя жена, ребёнок, ипотека… Насколько сильно нужно влюбиться, чтобы поставить на кон всю свою жизнь? Чтобы сказать себе, мол, да, я чтобы быть с этим человеком, готов пожертвовать просто всем, что у меня есть? Мне это казалось таким диким, таким нереалистичным… А теперь я знаю, насколько.

Арсений чувствует, как тянет между рёбер — но не больно. Сладко. Он осторожно опускает руку на колено Антона и накрывает его ладонь своей. Дворники метрономом отсчитывают свои секунды. Четыре дворникосекунды спустя Арсений спрашивает:

— Шаст, можно я тебя поцелую?

Антон руку не выдёргивает, но ворчит:

— Поцелуешь, когда определишься, чего хочешь.

И Арсений целует, не задумываясь, потому что он определился, чего хочет.

Антон под губами мягкий, уставший и самый-самый настоящий. Он подаётся навстречу и Арсений две дворникосекунды спустя чувствует его тёплые пальцы у себя на лице.

И в этот момент понимает: парашют раскрылся.