С того рокового события, пропажи Светланы Аристовой, прошло около года, и Георгий переживал сие тяжко. Финансовое его положение знатно пошатнулось — мать объявили пропавшей без вести, и даже маленький шанс найти ее пропал. Первое время отец помогал, с неясной милости, хотелось бы пошутить нервно Гоше, что с такой тщательностью алименты не отсылал, но можно ли кусать руку, которая Вас кормит?
Родные пенаты родной квартиры вводили в самую настоящую тоску — Гоша не желал находиться дома, не желал думать о том, мог ли он что-то остановить? Нет, он не мог более думать об этом и жить при господстве его тоски. Не мог он более, не мог, но был ли у него выбор? Бывает ли выбор у несчастных?
У тех бывают люди, те кто печаль делят с ними — и таким человеком, плохо то или нет, стал Пифагор Дамантов. Тот самый глуповатый юноша, готовый заплакать от любой неприятной новости и неверного шага, но умеющий в невинное и чистое сочувствие, другому, менее искреннему человеку, недоступное. С Пифагором можно было ни спорить, ни делить мысли, но спокойным быть.
И Георгий не знал бы, что делал бы без него в этом страшном периоде своей жизни, потому что нет лучше лекарства, чем верный друг рядом, готовый если не подставить плечо, то подать руку.
Сухенькую, бледную и слабую. Проникнуться Пифой было нетрудно и было спасительно. Думать о Пифе проще, чем о матери, бесследно канувшей в лету города.
Какие же выводы о Пифе смог сделать Аристов? Пифа не понимал ничего из «молодежной» гадости, любил анекдоты про армян и старые немецкие фильмы, разбирался, что очевидно, в естественной науке, любил слушать рэперов старой школы с давно испорченной кассеты, а ещё боялся Льва Дмитриевича и безмерно уважал Карла Ивановича, и не любил, когда его трогают за ноги, ну или вообще трогают. Уже обнять Пифу было какой-то запредельной удачей.
Пифа ненавидел пирожки с яйцом, пил чай исключительно без сахара, сладкое любил, но есть себе запрещал, или ему запрещали, стеснялся до боли интимных разговоров, строил из себя монашку, но мерзко хихикать умел. Больше всего забавили его, конечно, смерть и кишки. И армяне, армяне.
Исходя из общечеловеческого опыта, одиночества, в кое попал Георгий, и присутствие единственного человека, готового порой оторвать себе руку, лишь бы близким его людям было легче, связь эта очень быстро приняла не совсем правильный характер.
Конечно, Гоша не был дураком, поэтому смиренно надежду отбросил. Он просто, с каким-то досадным теплом в груди, стал пытаться жить. Первый вопрос, который предстаяло решить Гоше, являлись финансы и злодей папаша (глупо думать, что милосердие того не сопровождалось упреками), поэтому, слава тебе, Господи, мир наш модерна, современности нудной, подарил нам криптовалюту.
— Какая-то это дурость. Знаешь сколько историй о том, как люди в этих биткоинах все теряли? — ворчливо заявлял Пифа.
Гоша отмахивался. Он нашел золотую жилу, конечно, с преувеличением, но то детали — жить стало проще.
— Пифчик, ну я ж не совсем придурок. Я найду, куда ещё втиснуться. На крайняк, на онлифанс пойдем.
— Пойдем? — покривился Пифа — Какая гадость.
— Да ладно тебе! Ты же врач будущий, а это тело человеческое, что там гадкого?
— Контекст, Гоша, гадкий.
— Гадкий-гадкий. Ты вообще нежный какой-то, не думал?
— Как отец говоришь.
Пифа, кажется, и правда обиделся. Он часто в последнее время был нервозен, и Гоша не совсем понимал почему — быть может он утомил его, быть может Пифагор просто устал?
Допытаться не получилось, Аристов и не хотел «пытать», но был бы он собой не «попытайся»? Они имели лёгкую прогулку вечернюю, Пифа забыл перчатки дома, из-за чего плаксиво хлюпал носом («какой я дурак, снова все испортил»).
— Давай я тебе свои отдам. — не растерялся Гоша.
— Ты же замёрзнешь! У тебя кожа и без того сухая, вся треснет по морозу, и вообще!... — договорить Пифе не дали, его ловко схватили за руку и примерили на ту предмет спора.
Пифа как-то странно дёрнулся от прикосновения к запястью, и выдал информацию увлекательного рода:
— Отец водит домой шестикурсника.
— Ты это к чему? — не понял Гоша. Если Пифа забыл перчатки, то Гоша голову.
— Сам не знаю. Просто... Неприятно. Он противный такой — глаза карие, челюсть как бывший солевой сжимает непроизвольно. А ещё кудри у него желтые-желтые, как гнилые зубы. И самое отвратное, что Карл Иванович его тоже водит. Сначала они водили его по отдельности, а потом как-то втроём. Ну, в общем, неприятно.
Пифагор решил рассказать Георгию так же занимательную историю первого разговора с этим занимательным господином:
— Звать его Милош Вилюш, поляк что-ли. Попросил называть Лёшей, а потом знаешь что сказал?
— Не знаю. — уже хмуро сказал Гоша.
— Пифочка, а ты нюхаешь? Носом странно дергаешь. Урод! Да я?! Да я никогда! И они его лелеят, на дачу вот взяли, а меня... — глаза Дамантова ревниво блеснули, и он расплакался.
— Скажи мне, Гоша, разве я так плох? Почему они постоянно мной пренебрегают? Я школу с медалью окончил, все экзамены под сотку сдал, на бюджет поступил (в медицинский)! А им всего мало. Что мне надо сделать, чтобы они наконец-то ценили меня?
— Пифа, друг мой, — грустно сказал Георгий, приобнимая за плечи — Нельзя людей заставить тебя любить и не нужно. Найдется человек, который тебя полюбит таким, какой ты есть.
— Не найдется! Я никому не нравлюсь и все меня ненавидят. Однокурсники, преподаватели, мать. Я для всех обуза или мальчик на побегушках. Пифа, я не приду на пары. Пифа, вот тебе бумаги, сортируй. Пифа, извини, но не мог бы ты попросить своего папу отослать мне вторую часть его долга. Никто меня не любит, никто.
— Я тебя люблю, Пифа.
— Ты? — и Пифагор растерянно огляделся.