— Вареников, — два когтистых пальца подвинули золотой вперед; металл уверенно прошуршал по прилавку, темному от старого многослойного жира. — С вишней. Тарелку с горкой, сдачи не надо.
Корчмарь перевел скептический взгляд с монеты на лучезарно улыбающегося Уржа, колеблясь: щедрец не особо смахивал на юродивого.
Захар запоздало потянулся к золотому:
— Лучше я оплачу…
— Уже заплачено, — отрезал корчмарь, накрывая монету волосатой рукой.
Попробовав монету на зуб, он недоуменно крякнул и на всякий случай унес свое сокровище на кухню, хотя без труда мог докричаться до повара и отсюда.
— Хочешь меня угостить? — полюбопытствовал черт, облокотившись о прилавок.
— Разве что розгой, — обреченно согласился Захар, массируя веки.
Он все сильнее уверялся в том, что глаза его болят не от постоянных недосыпов, а от длительного созерцания Уржа.
Сели у распахнутого окна друг напротив друга, стали молча, ленно дышать росистым паром со двора — эх, подрыхнуть бы еще часика эдак два, только дорога не ждет… Захар уже и не помнил, когда последний раз высыпался. Если не считать того обморока…
В обморок Захар грохнулся через пару часов после того, как покинул замок Орховского, перебрав водки на стоянке в чистом поле. До этого он успел пристать к Уржу с вопросами разной степени вменяемости и, не добившись ответов, со злости стал принуждать черта к дуэли на саблях, на что тот отпирался с улыбкой: «ну куда мне против тебя, Захарчик, тем более я ж и безоружный, и сидячий, а сидячий — это почти лежачий, а ты лежачих не бьешь…»
Стыд стеганул по нутру кнутом. Захар неуютно заерзал на лавке, зачем-то переложил руки по-другому и еще пристальнее уставился во двор.
Подошла заспанная служанка, поставила на стол две тарелки — с горкой лоснящихся вареников и с парящей кашей; подмигнула Уржу, потому что захотелось, натянуто улыбнулась Захару, чтобы не обидеть — и поплелась обратно на кухню, где и прикорнула в уголке на входе, сев на лаву и уложившись руками на бочку.
Корчма была не бог весть какая: при убитом проселке, пахшая за версту лежалым зерном, и самогоном на пропавших яблоках, и жиром с резким запахом горького мяса — чем угодно, кроме прибыли. Не мудрено, что в ранний час она пустовала; а посему любоваться самовольными варениками, которые один за другим напрыгивали на летающую в пустоте вилку, было некому: Захару, единственному зрителю, Урж снисходительно показывался во всей своей красе.
Захар хлебал жидкую перловку, заедал ее черствым сыром и с голодной искрой поглядывал на чужие вареники.
— Зачем вообще Орховскому эта… — заговорил он между ложками, — ахинея?
Урж усмехнулся с набитой щекой.
— Я-то тебе, может, и скажу. А ты мне что?
— А я в тебя солью стрелять не буду. Ну, на этот раз.
Пропустив эту угрозу мимо ушей, Урж вдохновенно предложил:
— Давай ты мне лучше вареников налепишь.
Захар посмотрел на него с надеждой, что ослышался. Урж как раз поднес ко рту очередной вареник; под тонким лиловатым тестом пучилась темно-багровая вишня, из крохотного надрыва сочился рдяный сок. Когда вареника коснулись зубы, Захар внутренне поежился, будто черт собирался откусить кусок от него самого. Воровать из чужой тарелки расхотелось моментально.
— Как ты их ешь вообще? С солью-то в тесте.
— А как человек в луже не тонет? — снисходительно хмыкнул Урж.
Проглотив очередную ложку безвкусной каши, Захар посоветовал — почти приказал:
— Возьмешь себе на хуторе, как вернешься. И вареников, и не вареников. Хоть целое порося.
— Не-е, — Урж кокетливо поскреб ногтем тонкий влажный бок одного из вареников. — Я твоими руками хочу.
Захар тяжело вздохнул.
— А леща моими руками не хочешь?
— Я еще розги не увидел…
Неудивительно, что в черта тут же полетела щепоть соли; удивительным же — правда, лишь для Захара — стало то, что нахал с легкостью от нее увернулся. Соль бесполезно засыпала лавку.
Захару только и оставалось, что нахмуриться.
До Лунницы оставалось еще две трети пути, когда Захар наконец-то признался себе, что рад путешествовать в компании черта — но озвучивать это, конечно, не стал.
Воздух над дорогой пропитался горечью изморенной солнцем полыни. Ехали небольшими деревнями, и в каждой от Захара нет-нет да шарахались.
После того, как за очередные ворота радушные селяне путников попросту не пустили, ясно обозначив свои намерения гостеприимно выставленными наружу вилами и ухватами, Урж не выдержал:
— Слушай… Ты только не обижайся, ладно? Мне-то ты в любом случае нравишься. Но вот остальным… Нет, они все дураки, это понятно, но когда дураков десять, и каждый в тебя рогатиной тычет…
Повисла пауза. Наконец, Захар уточнил на редкость прохладным тоном:
— А что со мной не так?
— Понимаешь, ты… Ну, такой…
— Такой?
— Такой, что народ детей прячет, когда ты мимо проезжаешь.
Захар напряженно поинтересовался:
— А какой я должен быть?
— Такой, чтобы тебя не закололи раньше, чем ты успеешь попросить аудиенции у Ильдеграны? — отстраненно предположил Урж, сопроводив это патетическим взмахом руки.
— Чтобы меня не закололи, я ношу с собой саблю, — отрезал Захар.
После этого они какое-то время ехали молча.
Когда на пологом холме впереди забелел первый домишко очередной деревеньки, Захар ни с того ни с сего спросил:
— Ты правда про аранею расскажешь, если я вареников налеплю?
— Так ты все-таки надумал! — просиял Урж.
— Не, — Захар спиной почувствовал, как черта придавило разочарованием. — Просто пытаюсь понять, какой тут подвох. Вареники… что, будут с человеческим мясом? Или после этого хлеба, с которых зерно на муку собирали, еще век не вродят?
— Самое ужасное, что тебя ждет, это мое сытое и довольное личико, — Урж звонко хлопнул себя по щекам.
Спохватившись, он немедленно вернул руки Захару на бока и неловко кашлянул.
— Тогда точно молчи, — буркнул Захар.
По голосу было ясно, что он улыбается.
***
Ильдеграна проснулась от того, что в шею ей уперлось острое лезвие.
Кинжал держали со знанием дела — твердо, но так аккуратно, что прикосновение стали можно было спутать с прикосновением осоки — такой же жесткой, тонкой, режущей: дернись графиня или довернись клинок хотя бы самую малость — и простыня оросилась бы кровью.
Ильдеграна оцепенела. Вперившись вверх, в глухую темноту потолка, графиня слушала свое разогнавшееся сердце и абсолютную, до боли звонкую пустоту в голове. От руки, державшей кинжал, несло давно въевшимся в кожу табаком, свежим лошадиным потом, старым копченым мясом — и потому запах фиалок, извечно витавший в спальне, сейчас ощущался Ильдеграной особенно остро. Вот он какой, выходит, последний воздух в ее жизни — из ароматов пчелиного воска, ее любимых печальных цветов и чужого, грязного пути…
— Если вы позовете охрану, я вспорю вам горло, — предупредил Ильдеграну негромкий мужской голос.
Акцент говорившего предоставил Ильдегране повод для первой ухмылки.
Графиня не рискнула поворачивать голову, только скосила на шантажиста глаза. Тот стоял спиной к окну — проруби с иссиня-сизым небом ясной летней ночи. Безликий согнувшийся силуэт поблескивал по контуру там, где месяц, победив тюлевые занавески, пускал искру по какому-нибудь железному украшению: по серьге, по цепочке с обеих сторон от широкой шеи…
— Матвей опустился до наемников с запада? — голос графини был слаб, зато тон — высокомерен и брезглив. — Прелестно.
— Мы с вами немного поболтаем, — ответили ей — кажется, устало. И бросили через плечо уже кому-то другому: — Подсоби.
Ильдеграна перевела взгляд в угол комнаты, ожидая обнаружить там подельника. Но угол оказался пуст и кромешно темен: лучи его почему-то не достигали, поэтому цветочный узор, вышитый на всех обоях серебристой нитью, там попросту пропадал. Казалось, кинь туда монетку, как принято кидать в фонтаны на счастье (в этом случае — на горе), — и она сгинет безвозвратно.
Вдруг эта тьма двинулась на Ильдеграну — неправильная, неживая, существующая против законов природы и против желания самого ЛакХары. Ее не волновали чужие желания; она хочет — значит, она будет, так повелось испокон веков, и не существовало на свете силы, способной этому воспрепятствовать…
Ночной гость отпустил рукоять кинжала. Оружие не упало, а продолжило упираться Ильдегране в горло. Лезвие чуть-чуть сместилось, вжалось в кожу почти плашмя. Металл передавил яремную вену, заставляя кровь усиленно биться об преграду. Теперь уже не каждое движение, а даже слишком сильный вдох был чреват серьезным порезом.
«Чернокнижник, — судорожная мысль терялась в шуме, который стремительно заполнял череп Ильдеграны. — Чернокнижник, приручивший… нечто…»
— Это чересчур, — обратился незнакомец к тому, кто держал кинжал — ко тьме, возвышавшейся вплотную к кровати. — Она же говорить не может.
Лезвие неохотно отодвинулось. Шум в голове Ильдеграны стал постепенно рассеиваться, зрению вернулась утраченная было четкость. Графиня задышала чаще и глубже; боль со выходила из груди толчками-всхлипами.
Захар наблюдал за этим от туалетного столика, количеству склянок на котором позавидовал бы профессиональный алхимик. О пугавшей Ильдеграну тьме он и не подозревал, поскольку вместо нее видел Уржа, неудобно согнувшегося над графиней — еще бы, с таким-то ростом… на постоялых дворах, где они останавливались по дороге, черта спасало от столкновения лбом с притолокой только то, что он попросту проходил ее насквозь.
— Слушай, ты не против, если я присяду? — спросил черт. Чтобы посмотреть на Захара, он выкрутил шею под неестественным углом, почти как сова. — Я на краешек. И даже смотреть в сторону этой, — он кивнул в сторону графини, — не буду.
Захар недоуменно поморщился — нашел о чем спрашивать, право слово — и на всякий случай дозволительно повел рукой. Урж тут же разместил себя, как обещал, на самом краю постели, закинул ногу за ногу и демонстративно отвернулся от Ильдеграны. Та отпрянула, насколько позволяли веревки и кинжал.
Захар отодвинул креслице от туалетного столика, оседлал его лицом к графине, сложил руки на резной спинке. Сказал:
— У вас есть минута, чтобы убедить меня в том, что вы непричастны к истории с обозом для Кежевского монастыря.
— Врановские сживут со свету Матвея, тебя и всех твоих близких, — еле слышно пообещала Ильдеграна вместо ответа.
— Минута, — повторил Захар.
Кинжал повернулся на полволоска. Заточенное железо многозначительно врезалось в тонкую кожу — не до крови, но до острой боли.
— Я оплачивала и раскопки, и перевозку… — торопливо заговорила Ильдеграна.
«Раскопки», — мысленно пометил себе Захар. Еще одна неизвестная, черт бы ее побрал…
— Что везли в обозе?
— Реликвии Первого Короля.
— Конкретнее.
— Золотой кубок, львиный череп, ритуальный кинжал, яшмовая шкатулка…
Захар кивнул самому себе. Озвученный графиней список совпадал с тем, что перечислял Орховский во время прогулки по парку.
— Еще?
Графиня отвела взгляд.
— Куски статуи Первого Короля, — пробормотала она так тихо, будто в чём-то каялась; Захар едва расслышал.
Уржа от этих ее слов аж подбросило; оставив на редкость послушный кинжал висеть у горла допрашиваемой самостоятельно, он ошалело схватился за голову:
— Куски?!
Захар строго зыркнул на черта. Тот — похоже, он одинаково хорошо видел в любое время суток — жестом показал, что закрывает рот на замок, и пустился наворачивать круги по комнате, причитая себе под нос:
— Отлучился на три дня — и на тебе!.. Ее разбили? Или распилили?! — Урж укусил себя за кулак. От ужаса новый круг был сделан уже в другой плоскости — по стенам и потолку; Урж даже не почувствовал, как серебряные узоры на обоях обжигают его босые ступни. — Какой кошмар…
Захар, невольно отвлекшийся на сию дивную картину, заставил себя вернуться к Ильдегране:
— Это все?
— Все, — твердо заявила графиня.
Урж, замахнувшийся было на новый марш в протест против силы притяжения, остановился перед плинтусом, прекратил бубнеж и сообщил:
— Брешет. Брешет, как шлюха перед свадьбой. Она знает про аранею. И она ей очень, очень нужна…
Чтобы не прошипеть «так расскажи обо всем, раз знаешь, зараза!», Захар поджал губы так, что они исчезли под усами. Урж только развел руками:
— Мои условия ты знаешь.
Захар поднялся, легонько хлопнув пальцами по спинке креслица, и подошёл к кровати. Наклоняясь к графине, он завел одну руку за спину, чтобы незаметно показать черту дулю; в то же время он бесстрастно спросил у Ильдеграны:
— Опись, — Захар сделал паузу, пристально глядя в ее освещенное луной лицо, — где?
Взгляд графини едва заметно метнулся куда-то вниз — так горожанин, приметивший в переулке вора, безотчетно проверяет свой кошелек.
Захар навскидку взглянул туда, куда, как ему показалось, посмотрела Ильдеграна — и оцепенел, столкнувшись с силуэтом собственного отражения в большом зеркале над столиком. Это у него рога, что ли?..
В следующую секунду рога уплыли в сторону — и оказались указательными пальцами Уржа, бессовестно оттопыренными по обе стороны Захаровой головы. До этого Урж прятался у Захара за спиной, а теперь, рассекреченный, приделал «рожки» уже самому себе; Захар вспыхнул было отчитать его, но представил, как это будет выглядеть со стороны — и не стал.
Зеркало, снятое со своего места над столиком, обрело приют на креслице. На открывшемся участке стены с темными, почти не выцветшими обоями обнаружилась дверка с замком; Захар снял с пояса кнут, обвернул его рукоять полотниной для перевязок и высадил ее одним точным ударом.
В тайнике не лежало ничего ценного, только куча писем под сломанными печатями. Конверты покрывала вязь полустершихся рун — все, что осталось от охранного колдовства, отработавшего много лет назад. Между письмами, как закладки, торчали и краешки потускневших лент и гербария до того старого, что его нельзя было касаться даже взглядом. Бумага была пропитана парфюмом, который, выдохшись, выродился в неприятный душок.
Крохотная каменная камера хранила чужие воспоминания — такие, каких лучше бы не было. Захар подошел поближе к окну и стал изучать их с неуютным чувством в груди.
«Свет очей моих, ты не представляешь, насколько я соскучился. Больше жизни я хочу прижать тебя…»
С каждым прочитанным словом глаза Захара становились все круглее. Интересно, как дорого обошлась отправка письма с таким содержанием? Одни руны чего стоили — во всех смыслах…
Подпись в конце письма свидетельствовала о том, что перечень непристойных желаний принадлежал Валентину Врановскому. Захар видел его на одном из званых вечеров в те времена, когда еще обязан был на них присутствовать, но совершенно его не запомнил. Зато запомнил стоявшего подле него неприятно красивого юношу, старшего из детей Врановских, мертвенно-белого в своем атласно-черном костюме, держащего голову так, будто шею ему стягивал не воротник, а гаррота. «Николя» — гордо представляла сына мать, пока тот молча смотрел строго перед собой, сквозь гостей и придворных. Большинство принимали дрожавший в его глазах металл за звенящую от удара сталь, и почти никто не узнавал в нем олово — мягкое, покорное, не годящееся как для церемониальной, так и для боевой булавы…
Урж, внаглую читавший через плечо Захара, впечатленно присвистнул.
— Вот это я понимаю, — важно одбрил он. — Вот это — дело. Не чета этим паучьим фанатикам с их «туда не суй, а это в рот не бери, иначе в следующей жизни родишься вшивым и плешивым»…
Подпись Валентина Врановского значилась и на прочих письмах из тайничка.
«Душа моя, этот брак — необходимость, известная нам обоим с раннего детства. Не веди себя так, будто это моя идея или мой выбор…»
«Отныне я буду проведывать тебя реже, любовь моя. Я хочу здорового ребенка, а Жаклин слишком волнуют мои отлучки…»
«Я нисколько не ожидал, что тебе будет легко принять Николая…»
Желудок завязался холодным узлом. Захар словно откопал улику против самого себя; неопровержимое доказательство, что воспоминания его — правда, а не отпечаток дурного сна.
По всему выходило, что это письмо было написано около тридцати лет назад. А самое первое и того давнее.
«…принять Николая. Но ведь он такая же часть меня, как и часть Жаклин. Все еще можно исправить: Жаклин считает, что твоя антипатия к ней — следствие твоего одиночества и бездетности, поэтому проникнута к тебе величайшим сочувствием…»
Последнее письмо коротко сообщало:
«Зря ты поставила меня перед выбором».
Лист, посреди которого бросили эту строку, бугрился в тех местах, где на него некогда обронили слезу.
Юношу с воротником-гарротой тяготило чувство, будто он что-то должен отцу. Но что, почему — не понимал, и вряд ли кто-то смог бы ему это объяснить.
У Захара дрогнули руки; едва не рассыпав письма, он сложил их на место. На Ильдеграну не посмотрел.
«Его больше нет, — подумал он так, будто она могла его слышать. — Но для тебя это уже ничего не меняет».
Захар вытащил из туалетного столика все ящички, вытряхнул их содержимое на ковер с небольшой высоты, внутренне сжимаясь от каждого случайного позвякивания или стука, простучал каждый ящичек на предмет второго дна. Ничего полезного. Статуэтка ворона, сторожившая флаконы, наблюдала за этим варварством осудительным металлическим глазом. Словно стремясь укрыться от нее, Захар залез под стол и осторожно проверил все тамошние поверхности костяшкой согнутого указательного пальца. Снова ничего.
Выбравшись из-под стола, Захар уставился на Ильдеграну, будто надеялся вскрыть ее взглядом, как хлипкий замок — ножом.
В темных глазах графини дрожал знакомый металл. Одна из ее бровок — тоненьких, как хвостики у ласточки — дернулась от напряжения.
Захар осторожно присел на кровать. Урж плюхнулся рядом и взялся за рукоять кинжала, будто все это время оружие не справлялся с задачей самостоятельно. Вид у черта при этом был как у принца, согласившегося чистить свинарник во имя всеобщего блага (и уже сто раз об этом пожалевшего).
Поверх ночной сорочки Ильдеграна носила тугой, обшитый брокатом корсет в пухлых кляксах шелковых фиалок. Захар запустил руку между жесткими чашками; графиня пискнула, дернувшись, как от укуса пчелы — и тут же зашипела, протяжно скуля: из-под приставленного к ее горлу лезвия выдавились первые бусинки крови.
Захар становился и одарил Уржа осуждающим взглядом.
— Не нравится — держи сам, — пресек любые претензии черт, гордо отворачивая голову. Покосившись на Захара, он прочел на его лице нечто такое, что ему совершенно не понравилось, и фыркнул: — Ты еще извинись перед ней.
Захар воззвал к остаткам своих душевных сил — и промолчал.
Рука его продолжила свое путешествие под корсетом, по слегка влажной, прохладной ложбинке между небольшими грудями. Мозолистые пальцы осторожно продвигались все ниже и ниже, ощупывая грудину аккуратно, как ломкий наст; Ильдеграна лежала ни жива ни мертва, и тонкая струйка крови, текшая по ее шее, все сильнее пропитывала подушку и прядки лежавших на ней волос.
Наконец, Захар нащупал острую спираль скрученного в трубочку листа.
Не успел он развернуть найденный список, как к нему пристал Урж со своей несносной благожелательностью:
— Тебе перевести?
— Я, по-твоему, в лесу вырос? — наконец сорвался Захар. Поначалу он старался говорить одними губами, но быстро бросил это дело. — Или в университете пиячил так, что света не видел?
Урж виновато похлопал его по плечу:
— Прости, прости. Ты образованный человек — за троих образованный, я знаю. Просто ночь же, зачем тебе глазки портить…
Игнорируя напряженный взгляд Ильдеграны, покалывавший назойливой портняжной булавкой, Захар подставил лист под лунный свет. Не без труда прочитав весь список, он с тяжелой досадой озвучил последний пункт:
— Arahnea vita.
“Будь она неладна”, — добавил уже мысленно.
Остальные реликвии сопровождало множество разнообразных пометок, эту — лишь пустая графа.
— Можешь перевернуть весь дом, — прошептала Ильдеграна мелко дрожащим голосом. — Ее здесь нет.
Урж цокнул языком:
— Да что ты говоришь.
— Это можно исправить, — многозначительно сказал Захар. — Если у нас с вами получится поговорить. Получится?
Ильдеграна хотела было кивнуть, но вовремя спохватилась; вместо этого она произнесла «да», причем так тихо, что Захар его не столько услышал, сколько угадал по движению губ.
Устраиваясь поудобнее, он подтянул на кровать одну ногу, запачкав простыню землей с ботинка. Урж, сидевший по другую сторону Ильдеграны, возмущенно заморгал на такое бескультурье.
— Ты рядом, рядом с ней ложись, — заговорил он то ли в шутку, то ли всерьез. — Или вообще сразу на нее — чего мелочиться…
— Кто занимался поставкой? — спросил Захар громче, чем требовалось, чтобы заглушить для себя голос черта.
У Ильдеграны дернулась щека.
— Я же говорила…
— Вы ее оплачивали, — перебил Захар, не дослушав. — А кто ей занимался?
Ильдеграна взволнованно нахмурилась и облизнула губы, осознавая какую-то совсем неприятную истину.
Урж насмешливо затянул тоном, напрочь лишенным сочувствия:
— Ай-яй-яй, барыня… Это ж надо — путать власть с червонцами, в таком-то возрасте…
Захар вздохнул так, что, казалось, его было слышно на добрую половину дома.
Не тот человек.
Промах. Снова промах.
А где вообще, собственно, мишень? У паука так много лап, так безобразно много, а следов, путанных-перепутанных, еще больше…
— Понимаете, пани, — устало начал Захар, — мне срочно нужно кого-то убить. Желательно — виновного. А если он будет виноват в пустом обозе, то вообще замечательно.
— Такого не может быть… — Ильдегране никак не удавалось собраться с мыслями. Ошеломление вытеснило из нее страх, а вместе с ним — тонну бессвязных слов: — Ведь это Адирье подарили ему титул… Кусать кормящую руку, тем более такую — безумие…
Опомнившись, графиня прикусила язык. Захар надавил:
— Если мы не найдем виновного, пани, то козлом отпущения станете вы и ваша семья.
— Я перестраховалась…
Урж расхохотался с такой силой, что перекувыркнулся в воздухе вместе с кинжалом. У Ильдеграны вытянулось лицо; прежде, чем она успела прийти в себя и как-либо воспользоваться нежданной свободой, лезвие снова уперлось ей в горло.
— Заплатив кому-то еще? — уточнил Захар тоном терпеливого учителя, который никак не может добиться от несмышленого ученика верного ответа. — Кому-то, кому нужны только деньги. И кто сбежит, как только узнает, что в этом деле замешан Орховский.
— А вы, значит, бессмертный и работаете за «спасибо», — Ильдеграна все еще боялась пошевелиться, боялась дышать полной грудью — но все-таки острила.
— Почти. У меня… личные мотивы.
— Хочешь подлизаться к Матвею? — мгновенно определила Ильдеграна — и расщедрилась на брезгливую усмешку. — Ты не похож ни на мальчишку, ни на бутылку водки, так что шансов маловато.
— Ладно, ладно, подлизалась, — Урж закатил глаза. И смиловался с демонстративным пренебрежением: — На, дыши.
Кинжал так резко отодвинулся от горла Ильдеграны, что в первое мгновение та от растерянности забыла, как дышать. Наконец, очнувшись, она стала глотать воздух, постанывая, и потихоньку зашевелила затекшими конечностями. Вконец осмелев, она прогнулась в пояснице, потягиваясь; мелко-мелко задрожали ее стройные ноги.
Список вывалился у Захара из пальцев; он отвел глаза и глухо закашлялся, прикрывая рот кулаком.
— О-о-о, — оживился Урж, — ну всё, настало время аскандирской поэзии. Давай-давай: палящий льется огнь по жилам всем моим, душа смущается, предавшись чувствам сим*…
— Язык немеет мой, — продолжил строфу Захар голосом, какой принято приписывать палачам. — И слова дар теряю.*
Урж уважительно хмыкнул, покорно поднял руки — мол, сдаюсь, заткнул так заткнул — и жестом закрыл себе рот на ключ.
Одна из бровей Ильдеграны снова дернулась, на этот раз — вопросительно. Обделив графиню объяснениями, Захар заговорил:
— Мои… — из него вырвалось не слово — хрип; сглотнув через силу, он продолжил все еще низким, но уже не таким зажатым голосом: — Мои мотивы не касаются Матвея. Только того, кто заварил эту кашу.
К расслабившейся Ильдегране частично вернулась ясность мысли:
— Месть? — кинула она дротик — и нутром почувствовала, что попала в точку. Понимающе покивав, она признала: — Это несколько меняет картину… Но не дает мне никаких гарантий.
— Адирье казнят не вас, а кого-то другого, — отозвался Захар. Наконец-то они начали говорить на одном языке. — Разве этого недостаточно?
Ильдеграна долго молчала, обдумывая ответ. Лицо ее, больше не очерненное испугом, было по-своему красивым — как гербарий в тайнике.
— Что для тебя аранея? — наконец, спросила Ильдеграна — и тем самым согласилась на выдвинутые условия. У Захара гора с плеч упала. — Вопрос цены?
— Все на свете вопрос цены, — вставил Урж, ковыряясь кинжалом в ногтях. Вытянув перед собой руку, он стал любоваться результатами своей работы в свете луны. — Просто некоторым нечего нам предложить…
Услышав «нам», Захар собрался было обратиться к Уржу, и даже поднял уже руку для возмущенного жеста — но сразу же опустил ее, понимая, что выяснять с чертом отношения бессмысленно.
— Аранея — сложный вопрос, — сказал Захар.
— Составной, — кивнула Ильдеграна.
— Комплексный, — вернул ей кивок Захар.
— Предположим, что его можно отложить на потом, — Ильдеграна окончательно пришла в себя, и теперь, несмотря на врезающиеся в ее тело веревки и свежую рану на шее, вела себя, как на приеме. — Доставкой занимался Карадир.
Захар задумчиво помял свои прохладные, засаленные с дороги кудри.
— И он сказал, что обоз ограбили?..
— В лесу под Еловым.
В лесу под Еловым засаду устраивали Вольные. Но настоящее ограбление провернули задолго до них…
— Не нравится мне это, — подытожил Урж.
— Вас обманули, пани, — Захар встал, наконец-то наклонился за уроненным списком. — Это я вам точно скажу. А вот кто именно — скоро узнаем.
Заткнув свернутый в трубочку лист за черес, он двинулся к окну. На ходу он протянул руку — и Ильдеграна испытала отголосок прежнего трепета, увидев, как пустота вложила в нее кинжал, обагренный ее, Ильдеграны, кровью.
— А развязать? — требовательно бросила она Захару в спину.
— Да вы что так, что так сейчас стражу позовете, — отмахнулся тот, упираясь руками в раму. — Даст бог — еще свидимся, пани.
Он перемахнул через подоконник, как через низенький заборчик, будто по ту сторону окна его не ждала ни высота в несколько этажей, ни тропинка из опасных каменных плит.
— Стража-а-а! — тотчас взметнулось за спиной Захара.
И Захар сломя голову помчался через сад к ограде.
По пути его нагоняли отзвуки встревоженного шума, который становился все громче и громче: поместье просыпалось, и пробуждение это было недобрым. К тому моменту, как Захар взобрался на старую ольху, разводя шелест на всю округу, в поместье уже загорелись окна; горстью жарких углей из парадного входа повалили суетливые люди с факелами и разделились на два потока. Один потянулся к конюшням, другой — к вольеру с собаками. Все это Захар увидел уже сидя на ограде, куда перебрался по одной из ольховых веток — слишком тонкой, слишком ненадежной, как она его выдержала — чудо, просто чудо: перекинув одну ногу наружу, он позволил себе посмотреть назад. Тут же возле него свистнула стрела; Захар уклонился от нее со сдавленным «уй, мама», чуть не упав.
Внизу в опасной близости забряцали кольчуги покинувших патруль часовых. Захара сшибло с ограды что ударом; приземляясь, он неприятно гупнул подошвами об землю — и, как вишневая косточка, которую запульнули с двух сжатых пальцев, помчался к коню.
Первые стрелы врезались в землю у копыт Буревия, когда Захар успел отъехать всего на несколько саженей. Зазвенел у поместья, раздирая темень, отрывистый лай возбужденных собак.
Захар оглянулся.
К нему неумолимо приближалась четверка всадников, отчетливо различимая в свете звезд; хлопали колчаны по бокам лошадей, блестели шустрыми спицами стрелы, которые накладывали на тетиву. Между беглецом и преследователями пролегало расстояние выстрела — неточного, не решающего, но все-таки способного оборвать нить. Следом за конными лучниками неудержимо катилась лавина раззадоренных погоней борзых.
Продолжит галоп по прямой — нашпигуют. А петлять…
Захар успел увидеть, как блеснула, отражая сияние луны, первая сорвавшаяся с лука стрела — а в следующую секунду обзор ему уже заслонил бритый затылок Уржа. Чуть раньше, опередив появление черта на песчинку времени, по ушам Захара ударила противоестественная нота, которую невозможно было вытянуть из сопели ни одним из известных человечеству способов.
Последовавшие за этим изломанные, пожирающие и тут же порождающие друг друга звуки не имели ничего общего с музыкой. Инструмент надрывался в агонии, и казалось, что от его потустороннего, гудящего крика, от его невыносимого рева и непредсказуемого сухого писка крошатся звезды.
Дребезжащий, утробный гул, с которым землетрясения рушат скалы — и лошади лучников припадают на колени прямо на бегу, бороздят хрупкими суставами каменистое поле. Свист иголкой вонзается в ухо — и тетивы соскакивают с вражьих луков, чтобы обмататься вокруг запястий падающих из седла всадников. Почти человеческий вопль ударяется в убывающую луну, ее сотрясает железным эхом — и собаки сбиваются в беспорядочную кучу, по-щенячьи заводя охоту на собственные хвосты.
Застыв на крыльце маленькой бледной молью, за творящимся кошмаром наблюдала Ильдеграна. Урж, закончивший было пытать инструмент, подумал-подумал — да и выдрал из него последнюю ноту, пронзительную, резкую, как щелчок бича. Не вынеся ее, на Ильдегране разошелся по швам жесткий корсет, распался и кусками обвалился ей под ноги, как чешуйки пересохшей шишки. Одновременно с этим ее ночная сорочка разлезлась, словно для нее столетия пронеслись за миг.
Урж удовлетворенно убрал сопилку от грустно улыбающихся губ — теперь уже окончательно. В последней шалости не было необходимости, но разве мог он себе отказать? Пять бабочек рассыпется или шесть — не все ли уже равно?.. Темные глаза заблестели от подкатившей влаги. Урж подставил лицо пыльному ветру.
И почувствовал, как несколько ни о чем не подозревающих бабочек осыпались на стеклянное дно — так явно, будто они были с Уржем одним неразрывным целым.