С вихрем, что ты создаёшь, всё взмывает, и лишь это способно быть во мне жизнью. Так стремительно… Как врывающиеся в мою душу звуки вальса, томящие меня, но только так я дышу под этим солнцем. Даже если без тебя. И в неспособности понять сей вихрь, сию любовь мы все, счастливые, падём, свершив грехи, что и будут нас нести. Но так, до самого крайнего мига, до умопомрачения любя, я прощаю. Я всё прощу.

Санкт-Петербург, январь 1893 года.

 Нынче воздух ощущался малость приятнее, нежели несколько дней ранее, когда морозы бессовестно покусывались, но чисто уже по привычке Дазай прижимал щеку к меховому вороту пальто. Он немного поежился в нем: по росту подходило идеально, а вот к телу совсем не прилегало. Досталось временно от человека более крупного по телосложению, и кроме того – Дазаю даже мерещилось, что от меха все еще исходит запах едких папирос, таких, турецких, крепких, по десять копеек за десять штук сдирали. Сам он не курил. Нет, правда, запах въелся в мех. Не могло же мерещиться. Зато тепло.

 Он выдохнул носом облачко пара и отошел к углу улицы, где ее подрезала Исаакиевская площадь. Наверное, лучше было бы затаиться куда-нибудь в менее заметный уголок, поукромнее, но по неясным причинам тут ощущалось инстинктивно спокойнее и не так нервировало ожидание.

 Здесь, совсем рядом, вот уже года как три в одном из домов на Большой Морской располагалась японская миссия. Дазай здесь редко бывал, а дел в миссии у него не случалось, и, когда направлялся в сие место, все думал, а как оно будет ощущаться? Ощутит ли он, скажем, дух давно покинутой родины? Что он должен был ощутить? И вот смотрел сейчас – ничего не чувствовал. Возможно, для этого стоило войти, но что он там забыл? Мелькать пред посторонними своей физиономией? Сказать – верните меня домой? Дома у него там не осталось, да и он, несмотря на весомые предлоги, не уверен был, что вообще на такое решится. Один уж точно. А не один – никто его не отпустит. Вообще все это не важно было, и пришел он сюда не из личных целей, а по приглашению, что донесли до него этим серо-синим утром, кое прежде предвещало только лень, очередной день лени в кровати у печки под представляемые во славу самотерзания заявления о том, что от него нет никакого толку, но будь это даже в реальности, можно было не беспокоиться о том, что совесть окажется растревоженной.

 В общем, вот – он здесь, в нужном месте, благо не мерзнет – оделся-то хорошо. Но все думает и не может определиться со своими чувствами, вырывая их из далекого детства, что забылось, что стало разодранным сном, едва реальность вокруг него изменила контуры, поменяв непривычное на вынужденно скрепленное с сердцем.

 Света электрических фонарей, ярких, но не особо уютных, не хватало, чтобы выявить легко в плотных вечерних потемках не то что лицо, хотя бы силуэт человека, которого он ждал, и он таращился больше себе под ноги на распластанный грязный журнал карикатур «Шут», который кто-то то ли обронил, то ли выбросил прямо на дорогу, решив, что это выше его – не засорять улицы. На открытой странице был портрет актрисы Горевой с огромной головой, непропорциональной телу, серьезное ее лицо не гармонировало с надменно-вычурной позой, но у Дазая это не вызывало даже усмешки. Ему и не было дела до актрисы, хотя он слышал ее имя, он просто бездумно разглядывал потрепанные листы, отдаленно размышляя о том, что стоит просто вернуться домой, не заниматься глупостями, но вот он поднимает голову – к нему уже идут.

 Человек хоть и было разодет в шинель, но едва ли она ему была по чину. Да и чина у него никакого не было, даже самого маленького. И явно вещь не его тоже. С виду правда – очень уж добротная, бобриком вполне еще не затертым обеспечена, хотя сама-то поношенная, может, даже несколько устаревшего вида, лет десять назад ее могли пошить, а то и больше, но функцию сохранения тепла она исполнять пока что спешила верно, так что ж ей пропадать?

 Дазай пока ждал, успел словить на себе заинтересованный взгляд со стороны, но ничем не показал, что заметил столь пристальное внимание. Тот мужчина явно поглядывал в его сторону с очевидными намерениями завязать знакомство, и Дазай даже прокрутил в голове вариант того, как бы послал его к чертям, но к нему не приблизились, определенно чего-то смущаясь, и он так отдаленно мог догадаться, но быстро уже забыл об этом навязчивом элементе, а элемент и сам поспешил ретироваться куда-то в сторону Александровского сада, когда увидел, что, извините, как бы встреча не вам назначена.

 Впрочем, этот элемент, что так аккуратно искал себе компанию на вечер, наверное, не стал вдаваться в подробности, по какой еще причине тут могли бы пересечься два молодых человека. Вариантов ведь много, и не все они ведут в стезю порока, но тут иначе надо сказать: что рассматривать под пороком? Глядя на то, как к нему приближается Фёдор, Дазай именно что думал о пороках, будто предчувствовал.

 Это предчувствие всегда, все осознанное время их знакомства, кромсало его сердце, и теперь, кажется, готово было отхрумкать солидный кусок. Фёдор наконец-то оказался совсем рядом, он ежился, словно ему было дико холодно, меховая шапка при этом сползала ему на глаза, и он вынужден был ее постоянно поправлять, из-за чего его волосы торчали довольно забавно, и Дазай не мог не дернуть уголками губ, правда движение это лишь озадачило подошедшего, но он не стал задавать вопросов, явив свою улыбку, но так более ничего не сказав, словно было достаточно того приветствия, что Дазай прочел в послании, полученном сегодня.

 – Я бы мог сейчас, даже не знаю, заниматься чем-то полезным, если бы захотел, – Дазай склонил голову набок. – Под полезным я ничего особо не подразумеваю, но так или иначе – потрудись уже сказать мне, зачем я тут. И с тобой.

 – Любопытство твое. Оно тебя привело. Не мое послание. И может даже не я сам, – Фёдор усмехнулся, будто и не собирался скрывать своей радости, что сумел его выманить, а потом тронул его за локоть, указывая направление, и они перешли на другую сторону улицы так, чтобы видеть хорошо здание японской миссии. – Наверное, тебя очень сильно озадачил адрес, где я попросил встретиться. Сколько лет прошло с момента, когда ты столь стремительно покинул свой дом?

 – Столько же лет, сколько я знаю тебя, – именно так ответил ему Дазай, почему-то не пожелав ударяться в подсчеты, хотя это было просто.

 Фёдор хотел что-то на это ответить, но его внимание было привлечено людьми, что выходили из здания миссии, он напрягся, однако тут же выдохнул. Нельзя было не заметить, что что-то в этих людях его очень сильно взволновало.

 – Я, надеюсь, не прогадал со временем. Подслушал ведь, что они будут этим вечером здесь, хотя могли поменять планы, а если поменяли… А если куда потом пойдут – за ними броситься, а есть ли смысл… – это он все бормотал себе под нос, и Дазай вслушивался с деланным равнодушием в его бормотание, и шепот, и даже ту несвязность, что и не была к нему вовсе обращена, он скорее невольно все это схватывал, и тут вот закрались подозрения: а Фёдор точно хотел сегодня с ним куда-то оправиться, потому что проскользнувшее тут же следом «а мож, ну его, к черту» не могло не намекать на внутренние смятения, но он одернул себя и глянул на Дазая холодно-осмысленно.

 Вот теперь очевидно, что в голове его рылся какой-то замысел. Корнями ушел глубоко, цеплялся за почву намертво, а беспокоил, словно паразит какой, взявший в рабство мирное растение.

 – У тебя будут деньги на извозчика, если что? Я с собой мало захватил и уже истратил.

 Дазай в качестве ответа на вопрос нырнул в карман, нащупывая мелочь – на какого-нибудь ваньку хватит, и он просто кивнул.

 – Прежде, однако, поясни, что я тут забыл вместе с тобой.

 – Нетерпеливый ты, – прозвучало как попытка подразнить, но Дазай не оценил, у него уже ноги начали подмерзать, и он меньше всего хотел пуститься в пляс, привлекая к себе лишнее внимание. – Ладно уж. Знаешь, тут со мной недавно одна история приключилась в полиции. Не подумай чего дурного, не по злачным местам я шнырял да был изловлен. Хотя я люблю порой гулять по Сенной и смотреть на людей. Впрочем, как и ты сам.

 – Только я для этого не лезу черт знает куда, – Дазай немного лукавил, но вообще-то и правда без надобности в какую вонючую дыру не полез бы.

 – Не суть дело. Речь вообще не о том. История приключилась со мной странная, – Фёдор вздохнул, словно не знал, с чего начать, но, как позже убедился Дазай, структура его рассказа была проста, и кое-кто напускал театральных пауз. – Есть у меня один знакомый в Петербурге. Демьян Кондратенко. Мы с ним по Москве еще знакомы, некогда соседом моим был, когда я на Сретенке обитал, недолго, но общались мы с ним вполне себе приятельски, но не более. Он потом обратно в Петербург перебрался, к брату, чтобы общий бюджет иметь, так оно легче ведь. А вот брат как раз его в полиции и служит. Тебе едва ли интересны будут подробности всей их семьи, – Фёдор улыбнулся, видя, как мрачно на него смотрит Дазай в ожидании развязки, – так что сразу к делу. Чудо чудес имело место быть в этом жалком местечке, куда таскают всяких воришек и прочих темных личностей. Пришел туда человек японской наружности, представляешь! Не то чтобы их прям совсем нет в столице, вот ты же есть, но все же. И вот этот сделался пред глазами старшего Кондратенки. Только вот забава: понять ни слова не может. А тот вроде пытается по-иностранному изъясняться, да там иностранного-то никакого никто не знает. Так мне это дело описал, примчавшийся ко мне Демьян, знавший с еще нашего московского знакомства, в каких краях довелось мне бывать и что японский мне что родной.

 – И тут настал момент твоей святой сердобольности, – не мог не поддеть Дазай, которого вовсе не цепляла прозаичность его рассказа. Скорее раздражала, ведь к сути дела они так и не подошли. – Прекрати. Ты намеренно упускаешь какие-то важные детали, но если не скажешь, то можешь караулить тут далее один.

 Показалось ли, но на лице Фёдора мелькнуло что-то близкое к волнению. Неужто и правда испугался, что Дазай сейчас покинет его? Глазами стрельнул куда-то в сторону, чуть пошатнувшись, дабы видеть что-то за спинами прохожих, и тут же выражение лица сменилось:

 – Ты лучше сам посмотри, – Дазай ощутил, как пальцев его коснулись, призывая повернуть-таки голову, но он прежде предупреждающе глянул на Фёдора, только тот едва ли собирался замечать то, чего не желал.

 И Дазаю приходится смотреть. На каких-то незнакомых людей, что сейчас вышли из здания японской миссии, и – велика очевидность – среди них есть японцы, и внутри что-то трещит внезапно от желания услышать их речь, но Дазай не дернулся с места. Просто смотрел на закутанных в теплые шубы японцев, которых сопровождали местные. На входе их уже ожидали две кареты, но они пока не торопились куда-то отбывать, будто ждали кого еще.

 – Неужто ты мне хочешь сказать, что среди этих людей есть тот, к кому пригласили тебя? – Дазай пока что вроде бы не видел ничего дурного в начале рассказа Фёдора, но чутье его ясно намекало: не просто так ему тут вещают загадочно. Мутит что-то старый друг его. А что мутит? – Дазай последнее время почти с ним не вступал в сношения, чтобы точно знать, но сердце вот чуяло, что… Убегать рано.

 – Нет, среди них его вроде не видать, да и мелковат он по своему положению. Но там есть один человек, который стал предметом моих дум, от которых не могу отвязаться уже давно, а он подвел их под финал.

 – Кажется, они куда-то собираются ехать, – Дазай внезапно, словно чем-то предупрежденный, возжелал убраться подальше – очень уж ему не хотелось, чтобы эти незнакомцы его приметили, хотя едва ли кто в вечерней темноте при свете фонарей станет пристально изучать случайных прохожих, на которых они вдвоем уже не очень-то походили.

 – Последуем за ними.

 – Ты не закончил свой рассказ!

 – Терпение больше не добродетель?

 Дазай в самом деле начинал сердиться. Нет, ему уже было любопытно, что такого Фёдор все же намутил, из-за чего вдруг решил с ним увидеться, хотя тот без всяких объяснений последнее время предпочитал исчезать, никому ничего не поясняя и изводя своим молчанием. Дазай не находил в себе более сил переживать из-за него, но были те, кто попадал под нервное расстройство.

 – Дазай, ты забыл? – продолжил он. – Я – как и ты. Не раскрываю все карты до последнего. Любопытство, ты сам знаешь, оно ведет людей. А раскрой я тебе тайну – ты даже не захочешь ее обдумать, как следует, упорхнешь и…

 – Ты собрался преследовать кого-то за мой счет, – прервал Дазай его излияния, что Фёдор аж замер с открытым ртом – Осаму был готов поклясться, что на бледных, словно примороженных щеках, сейчас должен был выступить румянец. И не зима тому виной.

 – Я обещаю, что все объясню.

 Дазай согласился не из-за того, что поддался собственному любопытству, хотя нельзя было отрицать, что оно тут тоже подсобило, но, если совсем быть честным, он устал тут уже крутиться, хотелось куда-нибудь усесться и погреться: с наступлением темноты температура заметно понизилась, и стало совсем как-то неуютно сыро. Он уже в который раз отмечал для себя, что климат Петербурга совсем ему не подходит, уж лучше бы он вернулся в Москву, или еще лучше… Нет, не в Японию. Были места куда более уютные, что грели его даже на расстоянии, едва о них вспоминаешь – этот дом, полный света и тепла, не здесь и вдали от мест, где родился, но самый теплый и уютный. На фоне этого промозглый каменный Петербург сейчас показался просто каким-то беспощадным чудищем. Придавленный так вот невидимо, Дазай не стал спорить более, и Фёдор, добившись своего, отправился нанимать извозчика, хотя сам был без понятия, куда им придется следовать.

 Фёдор, однако, не сплоховал. Транспорт нашел дешевый, но сани оказались добротными, и Дазай быстро укрыл ноги полостью, подбитой овчиной, едва они тронулись следом за двумя экипажами, что отправились сразу в сторону Невского. Сидеть вдвоем было тесновато, но зато тепло.

 – Рискну предположить, что господа решили отужинать где-то в приличном местечке, – Дазай прикрыл лицо рукой, спрятанной в рукавицу, только нос торчал, хотя кончику было неприятно на ветру.

 – А ты сам голодный?

 Хороший вопрос, но Дазай отмолчался. А еще ему как-то грустно стало, когда он понял, как легко угадал намерения этих людей. Преследуемые по проспекту экипажи скучно-очевидно остановились на углу Невского и Владимирского проспекта вблизи ресторана «Палкин», на который Дазаю точно уж денег не хватит; во всяком случае, сейчас.

 Они вдвоем выбрались из саней, и могли теперь лишь наблюдать, как те, за кем они следили, прошли вовнутрь. Достоевский при этом выглядел как-то странно. Дазай не совсем понимал: то ли разочарован, то ли что. И Дазай хотел даже было задать вопрос, но тот раньше заговорил:

 – Я надеялся, конечно, за ними более пристально последить. Только не ты, ни я, кажется, не готовы вваливаться в ресторан и смущать толпу.

 – Как же ты прогадал-то… А то бы разоделись с тобой. И ресторан, с его некогда истинной репутацией, нам бы не отказал, хотя можно найти место и более злачное, это слишком праздное и показушное, – Дазай произносил слова так, будто реальная мысль о подобном ему претила – это самое Фёдор и читал в его интонации, поэтому вовсе не принял за попытку сожаления, скорее за какую-то насмешку в свой адрес, однако его не сильно задевшую.

 – Смеешься. Сюда важные личности любят заглядывать, куда ж еще водить гостей? Но все это не важно! Я бы хотел, чтобы ты вник во всё… Ты бы точно понял всю важность такой даже глупости, как то, что мы тут стоим и смотрим на вход, будто оборванцы голодные, – слова эти прозвучали странно, Дазая они нехорошо взволновали, захотелось в этот момент просто развернуться и уйти прочь, не терять больше времени, но Фёдор, чего уж тут скрывать, в самом деле его заинтересовал. Только все же надо было начать диктовать свои условия.

 – Я более не собираюсь с тобой развлекаться, пока ты не объяснишься.

 – Хорошо, – тот внезапно сдался. – Но тут торчать не имеет смысла, только замерзнем и привлечем внимание. Мало ли что подумают, вдруг мы заговор готовим, – он как-то криво ухмыльнулся, а потом вдруг двинулся спешно в сторону Владимирской площади, так что Дазаю пришлось догонять. – Дойдем пешком. Здесь недалеко, не переживай.

 Что мешало Дазаю не пойти за ним? О, Дазай на самом деле не мог себе адекватно ответить на этот вопрос. Поманился, убеждая себя, что это все добрая воля его, но ведь и правда – заинтересовал. Он все оглядывался на ресторан, от которого они быстро удалялись, и теперь не мог не думать о тех людях, о том, что среди них был кто-то, кто вдруг зацепил Фёдора. И явно не к добру. Дазай слишком уж хорошо мог догадываться о том, что там скрыто под тактами холодно бьющегося сердца.

 Дазай понятия не имел, где Фёдор поселился, отбыв, кажется, в конце лета из Москвы, где они последний раз виделись, сюда. Все письма отправлялись ему с пометкой «до востребования», и первое время, как знал Дазай, почти все они вернулись, если не затерялись. Затем он дал о себе знать, но адрес свой так и не указывал нигде. И вот теперь Дазай стоял перед самым обычным домом по Кузнечному переулку на углу Ямской, и не был уверен, стоит ли ему заходить следом.

 – Ты комнату здесь снимаешь или кровать? – Дазай спросил это, когда уже поднимался по лестнице, хватаясь за железные перила голыми руками, раньше времени стащив рукавицы – зря. Неприятно.

 – Ты специально пытаешься думать обо мне, как о ком-то жалком человечишке, – отозвался Фёдор, вовсе не обидевшись; он полез за собственными ключами и Дазая впустил первым в плохо освещенную переднюю. Дазай сразу приметил тут склад одежды, наваленной как попало, что ему подсказало, что Достоевский тут точно не один обитает, да и в квартире, судя по отблескам света из-за закрытых дверей, кто-то был. Здесь, наверное, порядка шести жилых комнат – точно многовато будет для одного хозяина, который к тому же не особо способен платить за всю эту радость, хотя Дазай и не был уверен, что Фёдор в самом деле способен. Он понятия не имел, был ли тот при собственных деньгах в данный промежуток времени, и мог вполне себе предположить, что некто, по доброте душевной, до сих пор безвозмездно снабжал его средствами.

 – Мне что, помочь тебе раздеться? – голос за спиной прозвучал с насмешкой, и Дазай лишь хмыкнул на это, тут же стащив с себя пальто и едва не споткнувшись о брошенные тут бесхозно дрова. Кажется, за порядком следить в этом квартирном пространстве было некому. Фёдор что-то там хмыкнул, а затем сам поспешил раздеться и протолкнуть Дазая в одну из комнат, полагаемую за гостиную.

 Внутри никого не оказалось, но горели две керосиновые лампы; в комнате располагался довольно старого вида диван, служивший кому-то спальным местом, судя по накиданным на него подушкам и одеялу; там же были сложены и вещи комком. При этом не сказать, что в комнате было грязно, полы даже были вычищены, просто как-то неуютно с этими темными обоями и голыми стенами, которым не хватало хотя бы капельки убранства. Прохладно. Печь бы растопить – Дазай стрельнул сбоку от себя глазами – не он же в самом деле будет подобным заниматься?

 – Пойдем сразу ко мне, – шепнул Фёдор, поманив за собой в другую комнату, отперев лишь одну створку двери – Дазай не мог не приметить, что она была заперта сразу на два замка. В доме кто-то был, но Фёдор не стал никого уведомлять о своем появлении, а просто спрятался в темном помещении, тут же бросившись зажигать лампы. Замерший у окна в некоторой растерянности Дазай отодвинул в сторону занавески, глянув на улицу, а потом уже окинул взглядом помещение.

 Квартира эта, вероятно, сдавалась вместе с мебелью – едва ли Достоевский притащил сюда всю эту громоздкость сам. Тут и шкафы для книг, и полноценный стол. Кроватью здесь служил не особо под то расположенный диван, но все же пристроиться на нем можно было бы. Столик рядом, на нем остались кружки с чем-то недопитым. Довольно просторно, только затхло и холодно.

 – Здесь живут три студента, с которыми я познакомился на лекциях по истории, посещая их в качестве вольнослушателя, – пояснил Фёдор, предлагая сесть на диване, а сам пододвинул стул к столику. – Они занимают еще три комнаты, ты сам уже заметил. Столовой мы пользуемся все вместе, хотя я предпочитаю уединяться, да и то, думаю, скоро туда кого-то еще подселят, а один сдает угол у себя в комнате какому-то своему родственнику, но я его даже не вижу. Что? Ты удивлен? Думал, я как крыса какая, в самых затхлых местах обитаю?

 – Ты едва ли являешься предметом моих частых дум, – Дазая даже покоробило от представления, что этот человек вдруг посчитал, что именно на нем все мысли сходятся. Но ответил он так все же не из желания обидеть или зацепить. Просто дать понять, как расставлены приоритеты.

 – Вот ты всегда так. Буквально требуешь, чтобы я боролся за твое внимание. Но меня разве что греет мысль о том, что мне так или иначе удавалось его схватить. Правильно?

 Дазай пожал плечами. Деланное равнодушие, но как-то надо было дать понять, что он ни капли его не смутил. Дазай не мог не перенестись на годы назад и не вспомнить лицо мальчика почти одного с ним возраста. Там, в Хакодатэ, остался этот миг их с Фёдором первой встречи, их первого разговора солнечным утром. Кто ж знал, что сейчас они будут сидеть вот так вот друг против друга в чужом доме и столь далеко от того места?

 – Что это за студенты, с которыми ты живешь? На неприятности не нарвешься?

 – Заботишься обо мне?

 – Любопытство, – Дазай не лукавил. – Кто знает, зачем ты меня сюда заманил. Мало ли. Ведь странно все это. Твои какие-то дела в полиции с неизвестным японцем, эта встреча у миссии, а теперь я тут с тобой. Ты то и дело забалтываешь меня, забалтывал ты меня и в Москве полгода назад. В моей голове полным-полно предположений, и некоторые из них отличаются повышенной мрачностью. Правда, если ты решишь, что надо бы меня убить во имя, понятия не имею чего, но чего-то, то я не буду сопротивляться. Посчитаю это за вид самоубийства – прийти самому в лапы палача!

 – Ох, ну и фантазия! Пиши книги, Дазай! Ты серьезно занимался рисованием – так тебе надо сменить поле деятельности! И все же занятно ты выразился! А по поводу студентов… Скучные люди. Обычные. Без какой-то интересной мысли в голове. Без идеи. Так, знаешь, удобнее. Они мне не мешают думать. Я вот прихожу сюда, ложусь на этот диван, где ты сидишь, и беспрестанно думаю. Обо всем и о конкретном.

 – Я так и слышу, как тебя зовут бездельником. Впрочем, в мой адрес это тоже звучало. Лежать и думать. Сложная работа. И до чего же ты додумался?

 – А-а-а. Это самое интересное. Но давай по порядку. С того момента, где я остановился, едва ты начал брыкаться, там, у японской миссии. Хочу тебе все рассказать и пояснить.

 – Чего же сразу сюда не позвал? Я ведь ничего толком и не увидел.

 – Я не рассчитывал, что они так быстро скроются, но ведь все же тебя это задело, – Фёдор улыбался, но потом быстро стер эту улыбку – слишком холодный взгляд служил ей ответом. – Я всегда был уверен, Дазай, что тебя в одну из зим здесь капитально приморозило. Оттаиваешь время от времени, а потом снова – снегурка белолицая. Твои предки в Японии, кажется, были самураями, если я правильно помню? Наверное, от них ты унаследовал булыжник вместо лица! – Фёдор вдруг вскочил, словно и не наговорил гадостей, впрочем, оставшихся без внимания. – Чаю попрошу принести сюда! У нас в доме девочка новая прислуживает. Совсем дурная, откуда взялась, никто так и не понял, деревенская, видать, но шустрая. Может, даже ужин попросить из кухмистерской? Что скажешь?

 – Чая хватит, – Дазай в этом плане слегка был разнежен и имел все причины сомневаться в том, что ему подадут тут что-то приличное.

 Но Фёдор то ли не обратил внимания, то ли в самом деле не понял – уже умчался, а Дазай, слегка расслабившись облокотился на жесткий подлокотник; мельком глянув на пол, к своему удивлению, обнаружив там кучку писем. Пригляделся. Часть конвертов была распечатана, но содержимого внутри не было. Некоторые же лежали по-прежнему невскрытыми, и именно на них Дазай первым делом приметил знакомые почерк и имя. Он вытянулся, напрягая спину, чтобы достать рукой до пола и схватить конверты. Мельком просмотрел остальных отправителей, среди которых были и известные ему имена, при этом письма эти были вскрыты, но Дазай не думал там найти каких-то тайн. Фёдор вошел как раз в тот момент, когда Дазай водил кончиком пальца по тонкой прорези – словно нож вошел в бумагу, но потом тот, кто им управлял, резко передумал. Хозяин комнаты выдохнул, сходу сообразив, на чем именно сосредоточено внимание его гостя.

 – Я позже думал их прочесть, – Фёдору внезапно стало отвратно от того, что фраза его прозвучала, словно попытка оправдаться. Он видел, как тень промелькнула по лицу Дазая, но смысл ее – Фёдор, к своему разочарованию, не уловил, поэтому просто приблизился к нему и выхватил письма из руки – не судорожно, обычным движением забрал, тут же соображая куда бы их перепрятать, при этом невольно прощупывая конверты. Там много листов, и ему почему-то уже заранее было неловко от того, что он просто уже представлял себе содержимое. Слабо попробовал уверить себя, что ему нет дела, что все равно, но в итоге просто разозлился сам на себя.

 Все это внешне не отразилось никак, да и Дазай не собирался его о чем-то постороннем расспрашивать, а испытывать его терпение – и так был риск того, что он мог сейчас просто встать и уйти.

 – Вернемся к моему рассказу. К слову, это Демьян подсказал мне сиё жилье, я ведь, перебравшись в Петербург, сначала к нему подался, да у них с братом в мебелированных комнатах было не лучше, в общем, я это просто к тому, что он знал, где меня искать. Демьян-то у братца там в отделе мальчиком на побегушках значится, так что быстро прознал о пришедшем японце, смекнул и заявил, что сейчас быстро разрешит все; примчался спешно ко мне и давай голосить о том, что у брата там японец, как они смогли лишь определить, и помощь нужна. Вот за мной и послали. Не мог я в стороне остаться! Не из сердобольности, а просто любопытно стало, кто ж там такой, с чего вообще оказался в столь невеселом местечке-то! Привел меня Кондратенко старший, его, кстати, Аристарх Васильевич зовут, в комнатку, где так и сидел этот японец. С виду оказался он… Не совсем таким, как я его представлял. Знаешь, я почему-то мыслил примитивно: представил себе чуть ли не самурая сёгунских времен, даже с прической соответствующей, ты знаешь, ведь в те годы еще мелькали такие в Японии, и в Хакодатэ встречались личности, что еще не готовы были отбросить привычные традиции в облике. В общем, виделся мне этакий самурай в хакама, слегка подмороженный разве что. Уж не знаю, почему я его себе таким сочинил. А на деле оказался европейского затемненного лоска господин слегка за сорок, одетый разве что не для местной зимушки; такие зимы бывают в Европе – там и пальтишко сойдет попроще, но не здесь. Самое интересное, что он явно нервничал, но при этом в нем слишком уж откровенно виделась какая-то апатичность, обманчивая апатичность, тем и странная. Едва я вошел, он обернулся ко мне, нахмурился. Не знаю, что он подумал, но он явно уже сидел несколько часов на одном месте, мне даже Кондратенко по пути шепнул, что они надеялись, что японец сам уйдет, когда поймет, что зря он явился, но тот был настойчив, и они решили тогда, что и правда что-то серьезное хочет сказать, раз явился в такое место, а не решает свои проблемы через японскую миссию, что было бы гораздо проще. Меня это тоже озадачило, так что представь мое любопытство!

 Дазай представлял. Он и сам уже обозначил себе этот вопрос. А Фёдор тем временем продолжал:

 – Думаю, его в какой-то степени поразило, что я, вдруг явившийся, заговорил с ним на его родном языке. Это ж представь, встретить такое сокровище в Петербурге, которое с тобой на твоем же говорит! – Достоевский, конечно же иронизировал, и Дазай не мог не усмехнуться, но в остальном продолжал слушать его с тем же внешним холодом, от которого не согреет пальтишко того японского господина. – Мы сели с Кондратенкой за стол рядом с ним. Я первым делом попросил его представиться и уточнил, в самом ли деле он из Японии. На что мне был дан исчерпывающий на японском ответ, а имя его было Шибусава Тацухико, – Фёдор замолк, внимательно глянув на Дазая, а тот не проявил никакого оживления. Все только и веял холодом в его адрес. – Едва я решил все это перевести Аристарху, как тут его кто-то позвал, и он вынужден был спешно удалиться. Меня же распирало любопытство, и я попросил его рассказать причину, по которой он нас так вот всех потревожил, чтобы уж не затягивать более время, а потом я все тщательно переведу. Мной в тот миг в самом деле двигало желание помочь! – зачем-то добавил Достоевский, хотя Дазай как-то и не особо ставил это под сомнение, не умаляя, конечно, толики любопытства, что тут маячила. – Передам тебе сразу всю суть его рассказа. Шибусава этот последние пару лет проживал в Китае, в Нанкине, оказывая, как он пояснил, разного рода услуги, в основном денежного характера, соотечественникам, что находились там по работе. Не могу сказать о том, что под этим подразумевалось, но и не суть. Важно, что Шибусава каким-то образом пересекся с одним важным господином, начав на него работать. Сначала его просьбы касались в основном банковских дел, но затем Шибусава оставил свои дела в Нанкине, поступив непосредственно к данному господину на службу, отвечая за его финансы. Господин этот был человек постоянно находившийся в разъездах, и Шибусава вынужден был его всюду сопровождать. Это если без подробностей, в которых могу слегка быть неточным, я волновался, слушая его. И вот! Таким вот нехитрым образом он с ним оказался в Европе, а потом, как уже ты понимаешь, в России. Я опущу некоторые моменты, и перейду к тому, почему я так оживился, что дернул тебя. Дело в том, что чисто случайно Шибусава узнал кое-что очень дурное о господине, которому честно служил. Оказывается, он совершил преступление, за которое не поплатился. И более того, Дазай. В этом преступлении был обвинен другой человек, за то пострадавший. Сей момент меня так сразу заинтересовал! – Фёдор это воскликнул и тут же затих: они оба прислушались к шуму снаружи – кажется, квартиру своим присутствием почтили другие ее обитатели, да еще и тут же послышались шаги – совсем легкие, после которых дверь приотворилась:

 – Можно-с?

 Та самая девочка, которую, судя по всему, упоминал Фёдор. Точно не красавица, ничего притягательного. Бывает человек совсем не хорош собой, но что-то в нем светится и не отпускает. Эта же – вся ясность простоты. Из-за чего жалко даже может стать. Она глянула на Фёдора, ожидая позволения войти, при этом крепко вцепившись в свой поднос с кружками чая.

 – Ната, быстрее, – Фёдор мотнул головой, приглашая ее сдвинуться с места наконец, и она тут же нарисовалась целиком и больно шустро подлетела к столику со своим подносом, удерживаемом на пальцах одной руки, что Дазай даже мельком подумал – разольет! – но удивительно, проворная оказалась. Потренируйся – и она бы смогла этот поднос на голове внести.

 – Вот! – она довольно глянула на Фёдора, а затем на его гостя, тут же захлопав глазами с откровенным любопытством.

 – Ната, ты свободна, – Фёдор говорил с ней вежливым, но приказным тоном, который девочка, однако, четко поняла и не стала тешить и далее свой интерес, поспешив все же за дверь. – Нечего только мне, Дазай, тебе к чаю предложить.

 Дазай лишь качнул головой, показывая, что и горячего напитка с него достаточно. Он взял кружку в руки, но те и без того уже согрелись, просто приятно было ее держать. А вот насчет пить… Уже по запаху догадался, что его опасения оправдались, а на вкус – копорка какая-то с примесями неизвестного происхождения. Дазай, поколебавшись, отцедил немного, просто горло смочить, и более не захотел себя мучить.

 – Этот Шибусава… Важно отметить, что он стал случайным свидетелем одного разговора, который не должен был никогда услышать. А еще он до ужаса перепугал себя мыслью, что начальник его в курсе того, что он прознал его грязную правду, и теперь Шибусава себе изо всех сил внушает опасения за собственную жизнь. Подробности того преступления ему хорошо представлялись; и сам факт того, что все это укрывалось! А он теперь мог разоблачить этого человека! Не могу судить о его честности, но весьма ведь показательно то, что он решил, что необходимо – просто обязательно! – по такому важному вопросу обратиться в полицию! Случилось все в момент, когда они уже прибыли в Петербург из Европы. Дело банального случая. Кто бы знал, как он растерялся в тот момент. Естественно, что, будучи в весьма неловком как иностранный подданный положении, он сразу не решился обратиться в полицию, к тому же не имея явных доказательств, это, однако, отдельный разговор, не буду тебя им утруждать. Имей просто в виду, что после долгих метаний и страхов Шибусава, подозревающий, что с ним скоро расправятся, оказался как раз в полиции, в том самом кабинете, не имея возможности обратиться еще куда-то, поскольку уж больно влиятелен тот господин; а теперь сидел с ним я, пораженный тем, что он мне сказал. Ты ведь понимаешь, насколько меня задела несправедливость того греха, о котором он поведал, не говоря уже о том, что рядом был человек, который также от этого греха мог пострадать.

 Фёдор помолчал. Он не сразу осознал, что прощупывает лежащие на коленях конверты. От этого злость взяла, и он небрежно скинул их на пол. Дазай не моргнул. Он все ждал продолжения, догадываясь или нет, что Фёдор мысленно строит вокруг себя стены той самой комнатки, где был оставлен наедине с японцем.

 Дазай заглядывает ему прямо в глаза – ищет его сейчас, в этой комнате дома на Кузнечном, осознавая, что его собеседник и правда не здесь. Фёдор мысленно силой воображения повторно сейчас скользил взглядом по чрезмерно взволнованному едва знакомому человеку, пытаясь как-то вписать в антураж обстановки того кабинетика, где пахло дешевым чаем, дешевыми папиросами, кожаными сапогами, видно, новыми, и чем-то еще, что тут недавно съели, наверное, пирогом с чем-то вроде капусты, кусок этого пирога тут невидимо еще где-то оставался. Шибусава его, возможно, тоже чувствовал.

 «Я ведь скучаю по Японии. Только всегда мне там не везло, – бормотал зачем-то отвлеченно Шибусава и судорожно кутался в свое жалкое пальто, хотя в комнате не было холодно, наоборот: тут недавно хорошо протопили. – А я ведь родился близ старого Эдо! Вы знаете, как сейчас Эдо называть стали? Мой отец сказал, что Эдо это Эдо! И не надо никаких перемен! Против он был! Честный и глупый человек! Ударил меня, когда я сказал ему, что уеду! Хочу увидеть мир снаружи и учиться там! Как этот мир отличался от того, где я рос. Видели бы вы тот старый Эдо…»

 К чему он это стал говорить? От волнения и потрясения, что испытывал все это время? Фёдор признался тогда: он видел Эдо, прозванный уже Токио. И не врал ведь. Вот и сейчас даже вспоминал виды большой столицы, правда впечатления на него это место не произвело – он лишь желал, чтобы город сий поскорее промчался мимо него, ничем не затронув. Токио был чужим, зловещим, вся Япония, изначально почти что приветливая, в один чернотой помнящийся миг сделалась для него зловещей. Лишь с одним просветом, что поддерживал его. Там, на севере, в Хакодатэ. Он даже хотел поделиться с этим японцем своими чувствами, но не решился, придержал, да и не нашлось его словам места, едва он услышал тот мрачный рассказ.

 – Молчишь.

 Голос Дазая так легко и почти нежно вырвал его из собственной головы. Он все это время смотрел, не отрываясь, а Фёдор уже и не замечал. Что-то такое, из другого детства полнит его сейчас, но почти сразу отпускает.

 – Знаешь, о чем я тут думал все это время? Я хочу тебе рассказать.

 – Ты уже мне начал рассказывать, да не закончил, как могу судить. И вообще уже наконец-то мог бы пояснить, что я тут у тебя забыл. Я, между прочим, потратил на тебя последнюю мелочь, придется топать до дома пешком.

 – Вы ведь так и обитаете все в той же квартире? Не хотите со всеми вместе жить и попадаться на глаза лишний раз? Я бы не позволил тебе жить вблизи реки. Еще сиганешь.

 – Зимой проблематично топиться, знаешь ли. А разбить голову о лед я что-то не желаю. Ты опять ушел от темы.

 – Я должен был добавить, что мои мысли и события этого вечера – это единое, – Фёдор взял в грудь больше воздуха, но вместо того, чтобы что-то уже, по существу, выдать, дернулся, и Дазай тоже глянул ему за плечо – в сторону дверей. Какое-то там было снаружи оживление, кто-то даже окликнул Фёдора, но он не отозвался, а более дозываться его не стали, и в момент, когда Достоевский вдруг перешел на японский, Дазай уверился в том, что люди, с которыми он тут живет, составляют его вынужденное сожительство без интересов. – Дазай, ты же думал о том, сколько несправедливого всего в этом мире? Ты и сам с этим сталкивался. И про меня ты знаешь, ты видел, мог почувствовать. И я знаю, ты все еще хранишь те впечатления-воспоминания, которые даже у меня не сохранились так ясно. Так что есть, о чем задуматься. То, о чем мы говорили с тобой столько раз, ты последнее время не желал слушать, но слушал. Я так часто говорил себе не поддаваться, не злиться на окружающий мир. Но ведь поразительно, что порой достаточно незначительной искры, чтобы перестать терпеть. Вот да, искорки! Не чего-то масштабного, что потрясет всех, а лишь то, что просто камушком попадет в слабую часть стекла, и оно наконец-то скрипит трещинами, взрываясь в то же мгновение! И вот такой камушек прилетел-таки в меня. И я уверился воплотить одну вещь, когда услышал то, что поведал мне Шибусава-сан. Я опять столкнулся с тем, что больше всего угнетает меня. Те люди, которых я тебе показал сегодня возле японской миссии. Среди них, несложно догадаться, был тот самый преступник, больше – убийца, как его назвал Шибусава-сан; убийца, который не получил своего наказания. Самое гнетущее в нашей жизни то, что вокруг столько людей, заслуживающих наказания, но они его не получают! И вот один такой – сегодня мы видели его. Я уверен, моя встреча с Шибусавой случилась не просто так. Мы не верим в такие вещи серьезно, но они – очень сильные. Сильнее нашей воли.

 У Дазая складывалось ощущение, что Фёдор очень давно жаждал ему это все рассказать. Не про его даже встречу с этим подозрительным типом Шибусавой, а вообще – свои мысли. С возрастом все более сдержанный и скрытный, сейчас он, казалось, даже не замечал, что его слегка потряхивает от волнения; как вперился он взглядом в человека, что хмурился, слушая его, но не из-за того, что был поражен словами, а скорее просто боялся пропустить мысль, ибо вечер уже поздний, за день устал, подмерз слегка, хочется спать, а не внимать нерадостным заботам мира. Дазай мельком бросил взгляд на окна – там лишь блики фонарей и света с окон дома напротив. Тьма. Пошел бы снег, стало бы светлее.

 У него много вопросов вызывал этот рассказ, еще больше смятения, но Дазай пока что решил не встревать, а слушать.

 – Открою тебе секрет. Я ж практически перестал с тобой ими по-настоящему делиться. Я давно мысленно искал это самое! Не цель. Как предмет, что ли, не знаю, как одним словом разом назвать. Даже на русском не знаю. Мне нужен был кто-то, кто в моих глазах станет тем, кто должен так или иначе поплатиться за то, что существуют те, кто не несет расплаты за свои грехи…

 – Ты обо всех грехах сейчас говоришь?

 – Что?

 – Все грехи имеешь в виду? Или только то, что понимают, как Семь смертных грехов. О каких грехах говоришь ты? О каких масштабах этих грехов говоришь ты? Убью я в свою защиту или ради убийства как такового? Украду я хлеб с дурными намерениями или прокормить себя или свою семью? Что ты имеешь в виду?

 – Я знал, что ты задашься этим вопросом. И да. Условности важны. И они будут разделять мои понятия. Ты верно мыслишь. И я говорю о тех, кто должен платить за истинный вред, давай назовем это так. А не вынужденный.

 – Хорошо, условились. Продолжай.

 – Я могу привести тебе множество примеров, но это множество станет бесконечным числом, и мы тогда с тобой никогда отсюда не выйдем, но я уверен, ты понимаешь мою идею. И так вот. Ты, я… Мы все знакомы с несправедливостью. Порой даже и сами сотворяем ее, – Фёдор сбился, явно пожалев, что ляпнул это. – Опустим детали. И нет ничего, что однажды бы смогло насытить нас чувством удовлетворения в том, что плата была внесена за эту несправедливость. Но кто это сделает? Кто такой добрый пойдет? Нет таких. Мы одиночки и вынуждены за себя всегда стоять сами. Каждый человек. И я тогда понял, давно понял, но затем увидел это единственным и правым решением окончательно: что должен сделать это сам. Нужен только предмет. Эта самая цель. Довести все до конца и утихомирить сердце!

 – Сакральная жертва наоборот?

 – Не знаю, что ты имеешь в виду, но – именно! – Фёдор внезапно подскочил, едва не снеся столик с чашками – он метнулся в сторону Дазая, но затем тут же развернулся и принялся нарезать по комнате круги, замирая то и дело то у окон, то у письменного стола, где были свалены книги, и по корочкам обложек Дазай мог видеть, что там были в основном книги европейских авторов, французских и немецких, в оригинале и в переводе на русский язык. Торчали закладки – много закладок. Дазай внезапно даже сам захотел устроиться за столом с книгой. Какой – не важно, он читал все, до чего дотягивался: редкие, но все же добирающиеся до его рук книги на родном языке, китайские поэмы и сказания, русскую, французскую… Перечитывал. И вот сейчас с жадностью смотрел на стол, мимо которого порхал Фёдор, мешая своим мельтешением. Эта взволнованность, однако, не передавалась.

 – Я прослушал тебя. Что ты сказал?

 – Хотя бы одного человека, но я – как я решил для себя – я должен приговорить. И Шибусава-сан подсказал мне такого.

 – То есть ты задумал убить какого-то неизвестного тебе, явно далеко не бедного, японца с перспективой дипломатического скандала? Кто бы мог подумать, какие тебя ждут перспективы! Умеешь поразить неожиданностью! – Дазай не смог не сдержать смеха, чем явно задел Фёдора: тот определенно ждал от него большего участия, только вот Дазай не понимал, с чего такая неприкрытая уверенность!

 – Дипломатический скандал тут едва ли случится. Если только капельку, чисто из-за формальностей. Тот человек хоть и важен, но не настолько. Но ты хочешь таким образом спросить, почему он? Потому что я уверен, что ни одна встреча в этой жизни не несет в себе случайности. Какова была вероятность, что станется так, что Шибусава попадет в эту историю, а по итогу мы с ним пересечемся? Услышать от него, что он путешествует с человеком, повинном в смерти другого, да еще и свалив вину на иное лицо, не говоря уже о том, что и сам Шибусава от него может серьезно пострадать!

 – У меня кое-что не увязывается в голове от твоего рассказа, – Дазай глянул на него с раздражением. – После этой твоей исповеди о цели – твои мотивы мне понятны, но Шибусава! Чем кончилось все дело в полиции? Я правильно рискну предположить, что по какой-то причине рассказ его не вышел за пределы тебя самого?

 Фёдор хмыкнул. Дазай не мог не догадаться. Смотрел пытливо, ожидая ответа, да Достоевский и не думал утаивать. Тут проще даже честность.

 – Верно. Я сразу стал прикидывать, что мне нужен этот человек, и чисто теоретически я могу, конечно, пересказать все Кондратенки и предсказать его дальнейшие действия: он явно бы обалдел от такого заявления и был бы сильно озадачен дальнейшими перспективами и проблемами такого расследования. Возможно, обратился бы к своему начальству, а начальство, все трясущееся, отправило бы долгими путями запрос в японскую миссию. Ты и сам представляешь, к чему бы это все привело, и на том я частично сыграл, сообщив Шибусаве, как опасно будет сейчас все рассказывать полиции: без доказательств они не поверят, а если полезут разбираться, то ему точно будет несдобровать, тот господин, которого он опасается, все прознает, и… Как предугадать, чем закончится такое дело? Шибусава-сан это все обдумал и уже сам понимал, в каком сложном положении оказался, сознавая, что едва ли его тут кто-то защитит.

 – И ты предложил ему свою помощь.

 – Разве я мог не предложить? Кондратенко уже к тому моменту вернулся, вопрошающе глянул на меня, и я в расслабленной манере сообщил ему, что японский господин Танака (я специально изменил его фамилию, едва ли он разобрал настоящую в том кратком наборе слов, что услышал в начале) на самом деле зря потревожил их всех, мол, произошел у него конфликт с хозяином квартиры, что он снимает для временного проживания здесь, считает, что тот дерет с него больше требуемого по договору, пользуясь тем, что имеет дело с иностранцем, и пообещал, что сам со всем помогу японскому господину разобраться: провожу его и урезоню хозяина дома, а если что и сам тогда обращусь, куда следует. Ты же понимаешь психологию человека? Кондратенко тут же облегченно вздохнул и отпустил нас вдвоем. Знал бы ты, Дазай, в каких чувствах я пребывал тогда! Личность этого преступника! То, что мне надо! Олицетворение несправедливости в ее высшей форме! Ты, наверное, заметил, что я не опускаюсь до подробностей, что мне выложил Шибусава-сан, они сейчас не имеют значения: я хочу, чтобы ты увидел все без деталей, как суть любого преступления. Вообрази себе! Это то, что я искал. Это все случилось, чтобы я смог проверить, есть ли в этом смысл! Хотя бы одного человека заставить расплатиться! И смогу ли я принять подобное на себя. Вот этот последний вопрос мучил меня все больше и больше. Я не мог от него избавиться, пока не начал думать о тебе, Дазай. Ты помнишь? В Хакодатэ! Ты сам мне рассказывал об этом! О великой несправедливости!

 – Рассказывал, – Дазай не мог не подтвердить тот разговор, который был криком души ребенка, нежели чем-то осмысленным. – Наивно тогда глядел на несправедливость, о которой ты вещаешь. Но до твоих дум в подобном ключе не добрался. В восемь-девять лет как-то не доходишь до всей сути затеи совершить уголовное преступление во имя мщения, хотя злость подкидывала такие дурные мысли из взрослого мира.

 Фёдор на этой холодной фразе как-то странно на него глянул. Он сейчас наконец-то замер, потом даже сел на пол возле окна, вдавившись спиной в стену и взлохматил свои отросшие волосы, что небрежно скрыли черты его лица. Дазай только сейчас вдруг осознал, что вид у него был какой-то осунувшийся, изнеможденный. Много острых черточек, что делали его лицо более выразительным, свойственным какой-то гнетущей красоте, но они были признаками не того хорошего, что может украсить человека. Дазаю даже стало не по себе: его собственный дух тоже последнее время пребывал в не самом лучшем (ай, где-то на грани с паршивостью, если быть точным и честным) расположении, как бы не усугубить ситуацию…

 – Ты поймешь меня, – Фёдор снова перешел на русский язык – за пределами этой комнаты давно уже наступила тишина; он разогнул ноги в коленях – он сейчас сидел в позе куклы – какой-то весь жесткий: согни не в том месте – сломается с хрустом, Дазай даже услышал этот хруст и прикусил себе язык, больно прикусил, словно так хотел отделаться от впечатления. – Как бы я ни стремился, я не уверен все еще, что в состоянии собрать в себе силы и вершить подобное один. Дазай. Я хочу, чтобы ты был со мной.

 Дазай и так догадался уже. Растерянность – не то слово, что могло бы описать его реакцию. Его не смутить, холод внутри – даже капелька по льду не скатится, но – он ведь точно сейчас не сорвется и не побежит к нему на пол, и не скажет: я готов, я с тобой! Да свершится! А то больше не могу терпеть все несовершенство этого мира, с чем, кстати, он просто и дивно так примирился, потому что и себя считал несовершенным.

 – Что ты так пристально меня изучаешь?

 – Определяю уровень твоего благоразумия. А то подозрения не отпускают. Вдруг тебе что помогло до всего додуматься, – и, прежде чем Фёдор открыл рот в возражении, Дазай продолжил: – Но я с чего-то уверен, что именно от твоего больного и забитого до крови здравомыслия это происходит. А еще ты, Фёдор, видать, слишком уверен в наших с тобой отношениях, слишком уверен в том, что знаешь меня, если считаешь, что я соглашусь на подобное. Да и у тебя, судя по всему, уже есть помощник – Шибусава! Тоже – какой сюрприз! – говорит по-японски, так что вы сможете шифроваться.

 – Я был готов к твоей язвительности, – Фёдор, хоть ему и было неприятно, однако произнес это все, словно в ностальгии. – Что же… Я уверен, ты смог разобраться в моей идее, но тебе, видимо, сложно вдаваться…

 – Я не хочу вдаваться в твои мысли насчет совпадений, предрешенности, принципов и прочего. Почему так, почему не так. Не говоря уже о том, под какой дичью ты мог этого набраться. Конечно, меня озадачивает выбор твоей жертвы, в чью сторону сей неприятный реверанс. Меня озадачивает твоя странная история, где ты явно темнишь и хочешь, чтобы я заставил тебя рассказать больше. Я вижу, к чему ты меня ведешь. Если тебе, однако, так хочется вершить то, о чем ты тут вещал, то почему бы тебе не прогуляться прямо сейчас в какую-нибудь зловонную дыру и не прибить первого попавшегося там извращенца, который караулит из переулка одиннадцатилетнюю малолетку, зажав себя рукой между ног от нетерпения? Или, не знаю… Кто еще всем портит жизнь? Какая-нибудь старуха-ростовщица с кучей заложенного серебра и золота, запрятанного в складках постели, забирающая последнее у нуждающихся в обмен на гроши? Почему они не подойдут в качестве этой самой «сакральной» в твоем понимании жертвы?

 Фёдор ничего не ответил. Вообще даже не смотрел на Дазая. Он сгреб разбросанные письма, и именно в этот момент ему приспичило вскрыть до конца один из конвертов. Он кончиком пальца пригладил листы внутри, догадываясь и в то же время не зная, что там за строчки к нему обращены. Не имело значения, что Дазай ждет от него ответа, что следит за его действиями. Такое ощущение, что если он сейчас начнет читать эти письма, то что-то может утащить его с пути, что он для себя проторил, решившись уже наконец!

 И в то же время. Фёдор ощущал свое сердце в нервозном трепете. Бесило, не отпускало и чем-то услаждало. Словно он будет вкушать нечто такое, что наполнит его силами, но какими-то темными и нехорошими. Всегда это чувство. Всегда оно такое – и он вынимает одно из писем, разворачивая пачку бумаги и цепляя взглядом лишь самую первую строчку: «Федя, бессовестный же ты!..»

 Запихал все обратно и взглянул на Дазая.

 – Ты на самом деле даже не подумал хорошо над тем, о чем мы говорим с тобой. Я, если желаешь, расскажу тебе кое-что еще. Про Шибусаву.

 – Надеюсь, он не здесь сейчас. Куда ты его подевал, кстати говоря?

 – Здесь? Я не додумался, если честно, – Фёдор даже растерялся. – Я заметил, что лучше ему сейчас не показываться на глаза его начальнику, и он ответил, что если исчезнет внезапно, то точно на себя беду накликает; я спросил тогда, может ли он хотя бы сменить место обитания, на что он, подумав, решил, что вполне имеет позволение найти себе иное жилье: он, как я понял, предпочитал не тратить свои положенные на время командировки деньги на номер в дорогом отеле, где остановился его работодатель, и он был волен проживать, как ему удобно, таким образом, чтобы хотя бы спать спокойно, решил переехать, но был озадачен тем, как все устроить, ибо прежде ему помог переводчик из японской миссии устроить дела. У Шибусавы при себе почти не было местной наличности, и я дал ему немного из своих запасов, – на этой фразе Достоевский как-то виновато взглянул на Дазае: их немой диалог значил лишь то, что оба они знали, чьи деньги на самом деле то были, иначе бы Фёдор ими так не разбрасывался, но немая сцена кончилось демонстрацией безразличия: я так хочу – поступай, как хочешь. – Тут недалеко один мой знакомый, зубы лечит, выдернул мне пару месяцев назад зуб, я у него там в обморок хлопнулся, на том и познакомились; он комнатку себе снимает, не так давно спрашивал, нет ли у меня знакомого какого, кто согласился бы в его комнатке уголок снять себе. И вот я вспомнил. Отвел Шибусаву в этот самый уголок за занавесочкой. Врач этот, Литвинов, особо до посторонних не домогается, ему главное, чтобы деньги платили, и со мной чуток дружен. Верное место, в общем. Не беспокоюсь. Шибусава, знаю, к своему начальнику на службу исправно ходит, да старается держаться от него подальше, а тот занят сильно и не имеет к нему особых денежных поручений, так что Шибусава и не суется, ведет себя тихонько. На меня лишь полагается, потому что я пообещал ему помочь и вообще высказался о всей несправедливости ситуации, разве что не поведал ему весь свой план.

 – Ну да, а то ж ему придется тогда и на тебя заявлять. А тебе придется его грохнуть. Чудесное стечение обстоятельств.

 – Едва ли бы он рискнул снова сунуться в полицию, пойми он мои намерения, – на полном серьезе задумался Фёдор. – Он явно человек с совестью, но тут я не ручаюсь, совесть имеет свойство оставаться хладнокровной. Странно так вот доверять первому попавшемуся, но просто так ведь человек не пошел бы обращаться в полицию. Тут очевидное отчаяние. Шибусава уточнил, что этот человек поселился в гостинице «Европейская». Меня так и подмывало туда прогуляться. Осмотреться.

 – Пошел? Затаился и следил? – Дазая уже начала раздражать эта история. Фёдор опять пытался мутить, и в этот раз слишком уж дурное. И Дазай злился на то, что все еще не встал, не послал его к чертям с его бредом, а слушал и вникал, мать его... Чего еще ему не хватало в жизни? Приключений? Он и так на них уже напрашивался. И последнее время все было невесело, да что там – дерьмово, так и исправлений, кажется, не предвидится. Настроение совсем испортилось.

 – Нет, знаешь, даже не так, – Фёдору же явно очень нравилось, что Дазай все еще готов был слушать его, пусть и с раздражением и язвительностью. – Еще до похода туда, я мысленно оказался там. Спать хотелось, но уснуть не мог. Я прокручивал все в голове до изнеможения и ощутил что-то такое выше ненависти. Убедился в желании наконец-то заставить кого-то платить. Мне показалось даже, что я сейчас от такого с ума сойду. Ты сейчас будешь в очередной раз ухмыляться, но я в тот момент почти подорвался, чтобы бежать к тебе, увидеться. Но я, сам того не ожидая, от нахлынувших чувств даже не был уверен, что мне вообще все это не приснилось; и тогда я помчался к отелю. Не особо сложно было вычислить среди постояльцев господ из азиатской страны. Этот столь теперь интересный мне человек имел важные встречи в Петербурге с членами японской миссии, куда сам наведывался, и посещал также приемы у некоторых высоких местных чинов; бывал и приглашен в дома известных имен. Шибусава сказал, что этот человек прибыл сюда по приглашению университетских профессоров, занимающихся востоковедением, в качестве консультанта, то есть пребывание его будет длительным. Представляешь, как это звучит! Он оставил службу на родине, и решил посвятить себя науке. Не удивлюсь, если уехать из Японии он решил не просто так. Я некоторое время следил за ним. И сегодня решился взять тебя с собой, чтобы ты посмотрел на него издалека, почти каждый вечер он отправляется куда-нибудь, словно и не обременен заботами о своей совести, ничего и никого не боясь – к слову о том, что Шибусава до сих пор при своих потрохах. – Фёдор снова прислушался к тому, что происходит вне этой комнаты: там кто-то бродил, видно было пляшущие тени, сотворенные от света лампы, под дверью. – Честно? Я еще ничего толком не продумал, – шепотом произнес Фёдор. – Я даже не знаю, суждено ли всему этому воплотиться. Может, они возьмут и уедут завтра же, а я не в курсе. Я лишь принял решение, но план… Дазай!

 – Даже не мечтай, – Дазай встал с места, намеренно показывая, что не собирается втягиваться в столь темное предприятие. – Нет ни одного здравого повода, чтобы я подписался на такое, будь этот человек хоть трижды, хоть миллион раз виновен! Я не горю желанием исполнять твои задумки – это уж тем более. Я вообще не удивлюсь, если тебя самого лихорадит, с виду так не скажешь, вроде бы здоров, разве что чрезмерно возбужден, но в здравом уме люди до такого не додумываются – вершить суд над первым встречным. Не говоря уже о том, что у тебя нет даже доказательств того, насколько верен рассказ Шибусавы, правильно ли ты вообще понял его.

 – Поэтому, как видишь, я пока и не несусь, скажем, с топором в руках. Хотя пальнуть в него было бы удобнее, но шума много.

 – А тебе как надо? С шумом? – Дазай уже откровенно не скрывал своей недоброй усмешки, однако ему не нравилось то, что Фёдор смотрел на него будто бы снисходительно: закрались подозрения, точно что-то еще такое важное осталось недосказанным. Здесь момент – насторожиться и бежать, но насчет бежать Дазай прогадал еще с самого начала, при этом даже не особо проклинал собственное любопытство, скорее в вину можно было ставить желание увидеть этого человека, но не столь сильное, чтобы еще на чуть-чуть задержаться в этой квартире.

 – Если тебе нужны доказательства, то я могу тебе их предоставить. Если ты хочешь, чтобы я дал тебе куда большую мотивацию – я могу. – Фёдор не реагировал на его выпады. – А пока я просто скажу тебе: подумай. Просто подумай. Не отказывайся.

 – Еще раз: чего ради? Справедливости? Сдалась она мне, я ее не ищу, – Дазай двинулся к выходу, стремительно оказавшись снова в гостиной, из которой сразу же вылетел в прихожую, где буквально заставил подпрыгнуть сидящего на полу с пачкой перевязанных газет молодого человека.

 – Дазай, я прошу тебя вникнуть в суть, – Фёдор вышел за ним и тут же нахмурился, завидев, что его сосед стал свидетелем обрывков их разговора, а тот так и продолжал несколько ошарашенно на них таращиться. – И ты знаешь, что у тебя для того есть причины!

 – Достоевский, ты чего тут шумишь? – проворчал молодой человек, прижав к себе связку газет, вид у них был совсем потрепанный, наверное, какие-то старые выпуски. – Кого это ты сюда притащил? Условились же: никакого люду по ночам!

 Фёдор даже внимания на него не обратил, наблюдая за тем, как Дазай закутывается обратно в пальто. Он захлопнул двери в условную гостиную, чтобы не выпускать тепло, и стоял, прижавшись к ним спиной. Можно было подумать, что он судорожно соображает, чем бы остановить своего гостя, и Дазаю именно это не нравилось, поэтому и торопился улизнуть.

 – Если вдруг тебе что-то понадобится, в следующий раз приходи ко мне сам, – Дазай собственноручно отворил все засовы, стоял он уже на пороге и говорил с Достоевским, обращаясь, однако, к дверному косяку, словно боялся глянуть в сторону и привлечь к себе внимание. – Я твоих визитов особо не жду, но ты не ко мне приходи, хотя это тоже нехорошо и добра не выйдет, – все пора драть когти уже отсюда, и Дазай резко выходит наружу, все же слыша стремительные шаги за спиной, а смысл захлопывать дверь перед носом? Если только сломать нос, но Фёдора и это едва ли остановит, впрочем, Дазай был бы готов покалечить его и без всяких причин.

 – Я хочу, чтобы ты подумал, – Фёдор прикрыл за собой дверь – стало совсем темно, с освещением было что-то не то, Дазай теперь видел лишь тени. Фёдор сам был как одна огромная тень, от которой бы ему уйти, но он замер, вглядываясь в очертания его лица. – Подумай сейчас сам. Ты считаешь, я не могу дать тебе повод? Я знаю твое сердце, Дазай, я знаю, что его тревожит, не прячь.

 – Тогда ты и должен знать мой ответ тебе. Раз мое сердце так хорошо видишь. Но дело не в нем. Есть еще разум. И то, и другое – солидарны, но не уверен, что с тобой в том числе. Я не ищу повод сделать этот мир лучше, я с ним давно смирился, в сущности, плевать вообще на всё хотел, чего ради? – Дазай замолчал: он не ждал ответ, его просто напрягло, что его так внимательно слушают, словно в словах его ищут какой-то просчет. – Что еще?

 – Ничего, – Фёдор наклонил голову, он вышел без верхней одежды, а лестничная площадка не отличалась теплом, а Дазай еще в комнате заметил, что старый сюртук на нем был так себе. Чего он вообще переживал сейчас о том, как бы не замерз этот ненормальный? – Ничего, Дазай. Просто люблю порой слушать тебя. Акцент не ощущается, но что-то такое проскальзывает, когда ты говоришь, что завораживает. И Чую тоже приятно слушать, но он не любит со мной общаться. Особенно последнее время. Обиделся. Как у него дела, между прочим?

 – Не спрашивай о том, чего не желаешь в самом деле знать, – Дазай дернулся в сторону лестницы, когда его все же придержали за плечо, и он едва не шарахнулся прямо в стену, когда Фёдор вдруг ткнулся лбом ему в висок, судорожно задышав, словно сдерживал в себе что-то дерущее его. Даже сквозь плотную ткань пальто Дазай чувствовал: пальцы сдавливали крепко.

 – Я все знаю и так. А если бы ты мог остаться сегодня… Или пойдем куда-нибудь отсюда! Осаму!

 – Даже думать не смей! И… не надо звать меня… – Дазай, ощущая краткий приступ раздражения, таращился перед собой в темноту лестницы, что вела этажом выше. По телу дрожь прошла. Неприятная, нежеланная. И пусть чужое дыхание щекотало кожу, согревая, Дазай ощутил в тот момент, будто, проникая в поры, этот теплый воздух превращался в нечто ледяное, ледянее, чем воды Невы, которые всегда так заманчивы, да Дазай гнушался делить их вместе с такими же мечтателями отдать речным волнам свою жизнь, хотелось только для себя… Сейчас у него было ощущение, что его самого хотят только для себя. И он почти сожалеет, что ему не хватает чистого отвращения, чтобы взять и оттолкнуть. – Спокойной ночи, Фёдор-кун, – совсем тихо он говорит ему по-японски и вырывается, как можно быстрее стараясь выскочить наружу, в обычный уличный мороз от этого холодного ада, что ему едва не открылся.

 Кажется, вслед ему прозвучало что-то вроде «подумай», и Дазай мысленно послал Достоевского по всем нехорошим адресам, но на улице он все же задрал голову – окна той квартиры должны быть над входом: если он подождет, то увидит там тень, что явится проводить его и снова немо напутствовать, но чей-то крик на соседней улицы – человека едва не сбил извозчик – отрезвляет, и Дазай чуть ли не бегом хочет покинуть переулок.

Ни о чем он не будет думать. А то будет жалеть, что не додумался, как и любой нормальный человек, назвать Фёдора сумасшедшим. И ведь тот явно не оставил для себя это без внимания. Какой неаккуратный просчет.