Кажется, они все втроем делали вид, что не волнуются. Лучше всего получалось у Дазая, за что ему грозило стать предметом зависти и ненависти – всем бы такую выдержку. Знали бы они, думал Дазай, что его поболе грызет перед этим визитом, и он ведет себя так, лишь бы не потерять сосредоточенность.
– Валентин Алексеевич, – с улицы вернулся Арсений, выскочил он из квартиры совсем налегке, как бы не простыл теперь, – словил-с для вас сани! Уговорились!
Арсений слегка растерялся, глядя на застывших господ. Вроде бы оделись, вроде бы готовы выходить, но стоят, пристально изучают друг друга, о чем-то неведомом ему как бы общаются, а внизу-то извозчик уже ждет!
– Идемте, – первым оживает Чуя. – Перед смертью не надышишься.
– О, Чуя, ты просто дышишь не тем местом, вот смерть и капризничает! – не мог не вставить гадкое словцо Дазай.
– Умоляю вас, оставьте эти разговоры при себе, – Валентин раздраженно передернул плечами и при этом первый поспешил на выход, хватая из рук Арсения поданный цилиндр.
Чуя и Дазай лишь переглянулись, но молча отправились за ним на лестницу, немного удивленные тем, что Валентин так стремительно рванул вниз, гремя своей тростью по узорчатым украшениям перил.
– Ты говорил кому-нибудь еще о том, с кем мы видимся сегодня? – Дазай спросил это, когда они были уже на пути к гостинице. – Валя?
Тот о чем-то напряженно думал, поэтому не сразу среагировал, но вопрос каким-то образом все же смог запечатлеть у себя в голове, поэтому отозвался:
– Приглашались также Даниил и Дмитрий. Только я решил их не беспокоить. Митя едва ли будет заинтересован этой встречей, уж вы знаете его, а Даня… Не знаю, где он там вчера гулял, но уверен, что он все еще страдает. Я отправил ему записку, что мы будем к картам позже. Как раз будет уверенность в том, что страдание его подошло к концу, – видно было, что Валентина по-прежнему забавляют мучения его братца, отдающие явно пошловатой трагедией из провинциального театра-балагана, однако заметно было, что даже подобное едва ли стоящее серьезного внимания болезненное состояние близкого родственника заставляет его понапрасну нервничать.
Валентин и раньше был дерганным на тему болезней и смерти, но особо это обострилось, когда именно ему одному пришлось ехать во Францию в Ментон и заниматься организацией похорон матери там же на местном православном кладбище, так как не было возможности везти ее на родину. Все братья его той зимой были в этот момент в Пермской губернии, Мария Алексеевна от расстройства нервов слегла, подцепив еще и воспаление легких, а старшая Таисия просто отказалась ехать. Мишель теми днями был только на пути из Китая, и даже понятия не имел ни о чем. Брать напрашивающихся Чую и Дазая Валентин категорически отказался, отправившись лишь в сопровождении слуги Андрея. Единственным человеком, с кем он встретился там, была Катерина Кирилловна, которая посчитала, что без нее совершенно растерянный уже дважды вдовец Алексей Дмитриевич никак не сможет. Валентин, прибыв на место, большей частью и делал, что отбивался от всех советов этой женщины, пытаясь и отца от нее отгородить, потому что даже с его тяжелым нравом Алексей Дмитриевич, словно остекленевший со смертью жены, не мог никак найти опоры, что обычно двигала им. Валентин пробыл там чуть больше двух недель, но должен был возвращаться в Россию, оставив отца на попечение местных друзей Алексея Дмитриевича и слуги Андрея. Возвращался совсем один, приехав сразу в Песно, где его ждала больная сестра, а вторая просто из угла взирала и ждала новостей, как все прошло. Дазай помнил хорошо, как Валентин все обстоятельно им поведал, при этом постоянно повторяя, что надо вот это и это не забыть потом написать в письмах братьям; он казался таким сдержанным, спокойно все рассказывал, даже утешал Марию, остро переживающую потерю матери и то, что она не смогла проститься с ней, пожурил безо всякой злобы Таисию за ее холодность, занялся какими-то хозяйственными делами, проведал своих подопечных. Дазай обрывками помнил, о чем они говорили в тот вечер… С ними был и Фёдор. Речь шла о прочитанных книгах, разученных музыкальных пьесах, о том, как Чуя отбил зад, шлепнувшись на льду, когда не в первый раз сдуру выбежал за Дазаем на замерзшее озеро, Дазай помнил, как Валентин тогда дивился какому-то заумному тексту, который Фёдор прочел и написал о нем свои мысли, попросив Валентина позже ознакомиться, и тот забрал его, уйдя к себе в кабинет наверх, а днем собирался отправиться в Москву, заняться делами и навестить Устинью, которая горевала одна в своей гимназии.
Дазай смутно помнил, чего в тот вечер шарахался столь поздно. Он тогда услышал, что из кабинета над застекленной верандой все еще раздаются шорохи, что значило, что Валентин так и не закончил свои дела, и просто поднялся поглазеть, чем он там занят.
Дазай, не ощутив тогда вкус еще даже пятнадцати лет, считал себя вполне сознательным и уверенным в том, что многое уже повидал в жизни, зная и предательство, и ненависть, и несправедливость, что стояли всегда перед ним, когда он думал об Одасаку или вспоминал сестру Фёдора, но оказалось, что до сей поры он не имел возможности по-настоящему прочувствовать настоящего горя потери близкого человека. В малом возрасте лишившись матери, он не успел толком осознать этого, запомнив этот момент, как эпизод своей неиссякающей ненависти к покойному Мори Огаю, тоски, но уже притупленной и унесенный его ранним детством, а здесь же… Его почти до страха проняло. Дазай все думал, как он не заметил, и только потом уже понял, что все это время до возвращения Валентин держался на внутренних защитных ресурсах, не имея иного выбора, но здесь, дома, его сорвало, и громкую истерику он не мог себе позволить лишь потому, что побоялся кого-то потревожить.
Дазай не был чутким, не умел утешать, тем более тех, кто был старше его, но подобное искреннее желание облегчить чью-то боль возникло у него странными порывами, как тогда, когда Чуя едва не лишился жизни из-за скарлатины, возможно, по его, Дазая, вине; это чувство потом и осталось вместе с ним, словно вросшее в его кости, плоть, влившееся в кровь. И здесь. Немного иначе. Его поразило, что от него, всего лишь мальчишки, готовы принять поддержку, пусть он и сказать ничего толком не мог, но он сидел тогда вместе с Валентином, не желая его оставлять наедине о своими думами. Валентин потом очень жалел, что явил все свои страдания еще совсем ребенку, которому не стоило слышать ничего о кладбищах, покойниках и прочем, но Дазая едва ли могло это задеть. Задевало другое, что человек не в силах порой предотвратить страдания другого, и служить утешением – все, что он способен.
Валентин не уехал утром в Москву. Разболелся, провалявшись несколько дней в лихорадке, но вскоре все же поправился; для Дазая же стало еще одним открытием то, с какой нежностью ответили ему на его совершенно беспомощную попытку помочь, но он тогда зарделся весь, когда Валентин перед отъездом на железнодорожную станцию тихо поблагодарил его, хотя Осаму тогда показалось все равно, что уезжал он с тяжелым сердцем, но он постоянно улыбался ему, и Дазай даже смог поверить, что и правда – ему не врут, его присутствие в тот момент было необходимо.
Стоило ли говорить, какой глубины догадки мог иметь Дазай о всех переживаниях Вали? Поэтому он по-прежнему считал, что лучше с ним не заводить беседы о Достоевском, особенно с учетом поведения последнего.
Когда они входили в гостиницу, в дверях Валентин повстречал кого-то из знакомых, но задерживаться не стал, раскланялся, да метнулся поскорее следом. Фукудзава Юкити их уже ожидал, но не так-то было быстро добраться. Валентина перехватила какая-то пожилая дама, иностранка, из их разговора на французском можно было уловить, что она была какой-то знакомой его отца и зачем-то усиленно стала звать на лето Валентина к себе в Ниццу погостить, куда она обязательно позовет и его батюшку, а то ж ему сейчас так тяжело и одиноко. Нет, если точнее, она говорила иначе, по значению получалось, что ему всего лишь скучно теперь. Конечно, скорбь спустя годы меняет свои тона, но едва ли окрашивается в «скучные» краски.
Валентин кое-как отвязался от нее, а затем подтолкнул Чую и Дазая вперед, намекая поспешить, пока никто больше не привязался.
Фукудзава-сан остановился в больших апартаментах, часть его свиты проживала же в отдельных номерах. Дазай всегда имел довольно смутное представление о его благосостоянии, но, видимо, средств у него по-прежнему было достаточно. В голову закралась какая-то шальная мысль относительно источника. Все ли хризантемы сейчас были на руках у Фукудзавы?
Провожающий их служащий отеля учтиво постучался в дверь, которая тут же распахнулась, словно за ней ждали, и Дазай ощутил что-то странное внутри, увидев человека в хакама и хаори, который приветствовал их на ломанном русском с поклоном.
– Господин Савин! Вас ожидать уже! Прошу! – японец с интересом зыркнул на Чую и Дазая, и первому даже показалось на миг, что он мог бы знать этого человека, будто он и раньше был в прислуге Фукудзавы, но по возрасту был немногим старше Чуи, так что едва ли. Он же забрал их верхнюю одежду. – Вот сюда! – он указал на вход в большую комнату, обустроенную во французском стиле с примесью чего-то английского и русского. Неудачная эклектика, на вкус Чуи, лучше бы что-то одно убрали. Но в комнате все же было уютно, она была ярко освещена, и в этот раз Фукудзава не собирался заставлять себя ждать. Он собственной персоной ожидал гостей, расположившись на длинном, обтянутым зеленым атласом, диване, и тут же поднялся на ноги.
Он странно смотрелся в своем темном кимоно, в хаори с гербом среди этого интерьера, совершенно седой, но при этом – будто бы и не изменившийся. И если Чуя впился в него взглядом чисто ради того, чтобы сравнить с тем, что осталось от Фукудзавы в его памяти, то Дазай – всмотрелся и не мог не остановить себя в поисках следов преступления в облике этого человека.
– Признаться, были у меня сомнения, что вы оба захотите со мной свидеться, – заговорил после всех поклонов с ними на японском Фукудзава, в свою очередь рассматривая почти что незнакомых ему возмужавших юношей. – Расстались мы при странных обстоятельствах, но, могу видеть, что сожаление о принятом решении не одолело вас. Присядем?
Присели. Чуя и Дазай не спускали с него глаз. Сожаление о принятом решении? Не одолело? Враньем будет, если скажут, что никто из них никогда не думал об иной своей судьбе, враньем будет, если скажут, что ни разу они не думали о том, чтобы оказаться дома. Однако… Чуя хорошо помнил свой первый год жизни в незнакомом крае, и едва ли это были приятные воспоминания. Болезнь во время путешествия подкосила его, сбила, и он без всякого стыда мог помнить, как в самом деле по ночам рыдать хотелось от страха и одиночества, от всего незнакомого, чуждого, враждебного. Однако теперь он смотрел и на то, что было дальше, и можно ли было сказать, что он жалеет? Его нынешнее состояние отравлялось конкретными событиями, но в остальном, враньем будет, если он скажет, что его детство было чем-то хуже самого обычного ребенка, росшего в заботливой семье.
– Возражений насчет встречи с вами, Фукудзава-сан, не возникло, – мельком заметил Валентин на английском, не решаясь заговорить с ним на его родном языке, нервничал, боялся, что слова все перепутает и смешает с китайским, вот уж позор будет!
– Я рад, – совершенно искренне произнес Фукудзава. – Очень уж хотел вас видеть. С самого начала моего приезда сюда следовало бы выслать приглашение, дать о себе знать, раз уж я оказался в вашей стороне, да еще и на продолжительный срок, но пока все устраивалось, боялся, что не найду времени и придется встречу переносить не один раз, чем только буду смущать вас.
Дазаю показалось это странным. Фукудзава… Этот обычно холодный на эмоции человек сейчас в самом деле будто бы был рад видеть их. Что это могло бы значить? Он ведь толком их никого и не знал, и знать не устремился, когда забрал под свою опеку, быстро сообразил, куда кого пристроить, на том и успокоился. А сейчас! Словно детей родных встретил. В воздухе повисло смущение, Валентин, который хорошо понимал, что он говорит, тоже был в некотором смятении, но не пытался найти этому какое-то особое объяснение.
– Кажется, я вас очень смущаю, – Фукудзава опустил голову, будто это понимание как-то удручало его. – Словно вы что-то от меня дурное ожидаете. Дазай-кун? Я правильно читаю выражение твоего лица? Зря вы так. Нет у меня намерений никаких насчет вас, к тому же не могу я уже указывать таким взрослым мальчикам. Вам ведь уже по двадцать должно было исполниться?
– В апреле будет двадцать один! – ляпнул Чуя со своей этой вечно маниакальной идеей напоминать, что он старше Дазая, словно пара месяцев имели какое-то значение.
– Ты балбес, – не сдержался Дазай, шепнув это по-русски, на что Чуя лишь зыркнул на него.
– Время так быстро прошло, – произнес Фукудзава, правда без всякого оттенка ностальгии, что должна была бы закрасться в его слова. Скорее просто холодная констатация факта. – Я знаю, что вы все это время учились, путешествовали, но не знаю, чем сейчас заняты. Вы ведь по-прежнему занимаетесь торговлей чаем, верно? – обратился он снова на английском к Валентину. – Я ранее часто бывал в Китае и конкретно в Шанхае и следил за вашими делами. Отношения Японии и Китая сейчас несколько напряженные, надеюсь, это не помешает вашим фабрикам на территории Китая, – Фукудзава звучал настолько учтиво, что Валентин аж весь смутился, но лишь улыбнулся в ответ:
– Как и многих людей, завязанных на больших капиталах, меня нередко посещают подобного рода волнения, – признал он. – Но странно было бы считать себя каким-то особенным, кого не касаются проблемы. Нам этого хочется, но мы – все равны ведь, всем выпадает доля бед и счастья, вопрос в том, как каждый это выносит.
– Хорошее измышление, – Фукудзава проникновенно уставился на Валентина, смутив того. – Полностью согласен.
– Однако в деловой сфере о таких вещах думают заранее, – немного загадочно отозвался Валентин. – Но что касается текущих дел – жаловаться было бы несерьезно. Мальчики мне очень помогают.
Валя преувеличил и в то же время нет. Но и не соврал ведь, учитывая, что и Дазай, и Чуя в самом деле были давно вовлечены в дела магазинов, просто кое-кто ленился, и, наверное, Фукудзава мог бы ожидать от них куда больших успехов, и как-то совестно стало даже, и вот сейчас начнет он задавать свои вопросы, и что ответить? Но он зашел с какого-то иного бока, тем удивив:
– Если вы однажды пожелаете оказаться дома, – фраза это прозвучала без всяких намеков, – я бы мог выступить с протекцией вас в любой сфере, касающейся деловых отношений или какой-либо иной деятельности относительно ваших знаний. Не говоря уже о том, какую нынче службу вы могли бы оказать своей родной стране.
– Звучит так, Фукудзава-сан, словно вы нас шпионить в пользу Японии призываете, – Дазай это бросил небрежно, вызвав какую-то судорогу на лице Фукудзавы, словно его на чем-то таком поймали, при этом и Чуя, и Валентин уставились явно нервно на Дазая, а тот лишь хмыкнул. – Да я шучу.
– На правительственные связи я не намекал вовсе, – сдержанно произнес Фукудзава, однако не сделав более никакого выпада по данному замечанию, но все же хмурился, а Дазай лишь вздохнул: Анго не любил о подобном болтать, но порой проскальзывало у него то, что когда он приезжал погостить на родину, то поступали в нему разного рода предложения с намеками: японское правительство мягко и аккуратно, однако, старалось узнавать все о своих соседях, но Фукудзава явно сейчас не о том желал говорить и далее сам все пояснил: – Никто из вас не пробовал профессионально переводить с русского на японский?
– В смысле литературы? – уточнил Чуя.
– Всего.
– Япония здесь популярна разве что визуальным искусством, слова не требуются. Если и спрашивают что-то, то в основном это касается китайского языка. Но это не ко мне, это больше к Дазаю.
– Скучное занятие, – тут же отозвался Дазай, который не испытывал никакого счастья от переводов, что он порой делал, причем даже не за деньги.
– Ну а в ином направлении? Было бы чудесно познакомиться людей с нашей развивающейся японской литературой, и преподнести в должном качестве произведения древних времен. Я почему об этом говорю? Мои новые коллеги, профессора, все обращаются ко мне с просьбой перевести им хотя бы на английский японские стихотворения, да я не специалист в этой области. Правда стоит сказать, я был удивлен, что японцев стало прибывать в Россию учиться несколько больше последнее время. Меня греет такой интерес. И более! Учить, что не менее важно! Вам знаком Куроно Ёсибуми-сан?[1] Он фактически курирует меня здесь. Очень интересный и умный молодой человек, лектор в университете!
Дазай и Чуя в смятении скептически переглянулись, при этом неопределенно кивнув. Последнее время и правда в России стало немного больше японцев; и Куроно-сэнсэй был им немного знаком, но такого восторга они, как Фукудзава-сан, не разделяли. Этот господин в самом деле неплохо так обосновался в Петербурге, став неким связующим звеном для местной японской братии, да только окружающие несколько переоценивали его знания, русский язык он знал хуже, чем мог полагать Фукудзава-сан или даже Анго, который успел немного с ним спеться до своего отъезда, Дазай как-то пошутил над ним по-русски, но тот не особо внял, но более они не пересекались; впрочем, Чуя, вращавшийся куда больше в Петербурге, все же отзывался о нем, как о человеке уважаемом в своих кругах и отзывчивом, но и сам предпочитал держаться слегка в стороне. Они не то чтобы намеренно дистанцировались от своих соотечественников, скорее от их различных прошений, которыми их тут же начинали забрасывать, просьбами о помощи, содействии и прочем, не понимая при этом, что связей с родиной эти мальчики не имели, а связей в обществе Петербурга еще не успели укрепить, да и не горели таким уж желанием, предпочитая определиться прежде, чего они вообще хотят, а последнее время как-то вообще не до того стало.
– Я иногда вижу его на каких-нибудь мероприятиях, но мы плохо знакомы, – признал Чуя.
– Мы с ним много говорим о культурных аспектах, – с каким-то особым довольством произнес Фукудзава. – Он очень деятельный человек, я и представить себе не мог. Но не все ему под силу. Вот в некоторых областях до сих пор пробелы. В частности, в таком вот важном аспекте культуры, как проза и особенно поэзия.
– Поэзия? Тогда это к Чуе, – Дазай проигнорировал вопросительный взгляд Чуи и усмешку Валентина.
– Я не настаиваю. Я вообще это все говорю из любопытства. Ведь и сам прибыл сюда с просветительской миссией, и было бы чудесно иметь кого-то в качестве поддержки здесь.
– Погодите, Фукудзава-сан, – Дазай все же решил уточнить. – Что же вы прямо не говорите! Вы хотите, чтобы мы с вами здесь сотрудничали?
Он не ответил вслух. Лишь взглядом показал, что предположение верное, но тут же уже добавил:
– Не думайте, что я настаиваю. Как могу понять, без дела вы не сидите, – на этой фразе Дазай снова ощутил на себе две пары глаз, но сделал вид, что его ленивые порывы нисколько не колеблют его совесть, и вообще ему не до этого! Он слушал! – Я просто посчитал, что было бы упущением не позвать вас поработать со мной, но я и не ставил себе это целью. Здесь не так много тех, кто способен понимать в равной степени японский и русский, так что – поймите мои мотивы. Не более их, еще раз напомню. На вашу свободу я посягать не собираюсь.
Юноши немного растерянно покосились друг на друга. Дазай видел, что Чую вроде как отпустило, но теперь иного рода смятение зацепило его. А сам он… Что ему думать, когда у него в голове бьется мысль об Одасаку, о подозрениях, о словах Шибусавы, и Фёдор коварно ему улыбается, шепча имя своей сестры. Дазай все всматривался в Фукудзаву, вдруг осознав, что он заметно постарел. Нет, он выглядел довольно крепким мужчиной, здоровым, он был младше Мори, и сейчас ему должно было быть где-то под пятьдесят, но что-то в нем будто бы испарилось. Его спокойствие, с которым он вещал, оно было прежним, но появилось больше участливости, что ли. Словно он в самом деле был очень рад видеть их повзрослевшими и полными сил двигаться дальше.
Насчет последнего – вопрос. Куда дальше – черт его знает.
– Фукудзава-сан, – Чуя поднялся с дивана, на котором сидел вместе с Дазаем, встал ровно и отвесил поклон, чисто по-японски. Осаму оглядел его. Будто из какой-то иной жизни. А еще Чуе дико шел этот темно-серый костюм, и мысли уже сворачивают с пути дозволенного, и Дазай с трудом удерживает себя от того, чтобы не продолжить мысленно стягивать с Чуи одежду и усаживать к себе на бедра, гладя ладонями изгибы его спины. А Чуя-то там что-то вещал даже! – Я прошу прощения, но вынужден буду сразу вам отказать, – он снова склонился. – Все мое время занимает работа, даже во вред учебе, – насчет учебы Чуя тут же пожалел, что ляпнул, не хотелось бы объяснять, почему он забросил лекции в университете, но в то же время совмещать ему и правда оказалось непросто, – и я не хочу подвести вас тем, что посмею дать даже намек на то, что на меня можно будет положиться. А вот у Дазая как раз найдется время! Его можете использовать, как заблагорассудится! – Чуя замер в поклоне, при этом глаза скосил на ошалевшего от такого заявления Дазая.
– Эй, мелочь, у тебя лишняя жизнь, что ли, появилась? За меня не болтай!
– А не будешь шляться с Достоевским по ночам! Займись делом, если не на что больше время истратить, идиот!
Наверное, некрасиво переругиваться перед посторонним человеком, да еще и на другом языке, что ситуацию не спасало, однако не сказать, что Фукудзаву это как-то смутило, но Валентин все равно с неловкостью перевел на него глаза, он к тому же не ожидал, что Чуя так себя поведет, и в то же время даже поразился смелости такого выпада. Дазай был несколько зол: Чуя слишком торопит события, Дазай и без его помощи – столь издевательской! – обойдется!
– Чуя-кун, конечно, очень любезен в своих подсказках, – тон Дазая, выпрямившегося с поклона, звучал непринужденно, и человек, не знавший его, мог бы подумать, что он в самом деле не был задет. – Звучит ваше предложение не совсем ясно, даже не знаю, что сказать, но не буду скрывать, Фукудзава-сан, меня очень заинтересовала ваша деятельность в России. До сих пор удивляюсь тому, что вы оказались здесь, и правда ведь – судьба странная вещь, она куда интереснее всего писаного людьми, они так не умеют изощряться, но больше иное меня волнует. Когда-то вы отговаривали нас ехать сюда, не стращали всякими ужасными вещами, но намекали ведь, верно? И вот вы сами сюда приехали вопреки чему-то. Что же вы покинули Японию? Или не обосновались где-нибудь в Лондоне или Берлине, где бы вам было куда удобнее и куда вы так настоятельно советовали мне ехать? Неужто в Японии для вас все так плохо стало складываться?
– Вы следите за новостями там, Дазай-кун, Чуя-кун? Впрочем, вам сложно было бы оценить те изменения, что произошли в нашей стране в ваше отсутствие. Вы покинули ее совсем детьми, росли в период изменений и едва ли осознавали, как мир вокруг меняется. Япония наконец-то может идти ровным шагом вместе с европейскими нациями, мы не должны ныне оглядываться на наших соседей и ждать, пока они, – он помолчал, о чем-то напряженно вдруг задумавшись, словно подбирал какое-то определение, но не решился его озвучить, – смогут выравнять свой шаг. В наших силах самим обучать, а не только учиться теперь. Это дорогого стоит. Мы должны стремиться к большему и показать другим большее, на что мы способны. И я желал бы донести эту мысль до всех, – он зачем-то взглянул на Валентина, словно хотел удостовериться понимает ли он его, а тот вроде бы понимал, но не был уверен, что верно. – Однако… Я уже не в том состоянии, чтобы и дальше складывать свою жизнь на служение нации. Достаточно. Я решил, что пора посвятить себя знаниям, университету, в который я столько сил вложил. Университет Кэйо, мое детище. Я был бы рад, если бы смог вам о нем больше рассказать. На встрече с профессорами в Европе я встретил людей, которые заинтересовались моей деятельностью, мной и пригласили меня сюда. Я решил, что это будет соответствовать моим принципам постижения еще неизведанного, пусть мои интересы лежат в ином векторе развития, но нисколько не возражал прибыть сюда и начать работу.
Кажется, он еще что-то хотел сказать, но вдруг оборвал свою речь, у него впервые на лице проступило смятение и что-то еще, что сильно заинтересовало Дазая, и он намеренно сделал вид, что нисколько не смутился ни его странными словами, которые несли какой-то неуместный идеологический оттенок, ни внезапным концом без конца.
– Мой вопрос к вам, наверное, был слишком дерзким, прошу прощения, – Дазай снова поклонился и после этого позволил себе сесть. – Наверное, было бы очень интересно побеседовать с вами на все эти темы, хотя, не знаю, что Чуя по этому поводу думает, но вы правильно подметили, что мы сейчас далеки от этого всего. Но и не сказать, что совсем не следим за новостями. Наш японский учитель с самого начала старался держать нас в курсе всего, – Сакагути Анго сейчас точно бы оценил такой реверанс в свою сторону, но Дазай метнулся дальше через степь: – Фукудзава-сан, скажите, правдивы ли слухи о том, что спустя более, чем десять лет убийца Мори-сана был схвачен?
Сам по себе вопрос едва ли мог привести в смятение. Интерес Дазаю даже не надо было изображать или чем-то мотивировать, и так было ясно, что даже посмертная судьба Мори Огая и всего, что с ним связано, не могут отпустить.
– Вы же не удивляетесь, что меня по-прежнему это волнует, верно?
– По-прежнему волнует? Почему же, Дазай-кун? – что с ним? Прежде Фукудзава излучал чуть ли не теплоту, едва увидел их, показал впервые эмоции, а тут – снова этот сухой задумчивый вид. Дазай, кажется, зря понадеялся на то, что Фукудзава Юкити с возрастом изменил себе и сможет себя как-то выдать, едва он задаст ему вопрос о Мори в лоб, и он выискивал на его лице хотя бы одну морщинку, которая могла бы подтвердить все то, что он уже якобы знал от этого Шибусавы, не говоря уже о том, что Фукудзава может подозревать, что тот раскрыл его тайну, и он в самом деле странный человек, если сидит вот так спокойно сейчас здесь.
– Потому что для меня нераскрытие убийства будет своего рода наказанием человеку, который заслужил, чтобы его смерть осталась для всех тайной.
Дазай это произнес с каким-то подслащенным оттенком, словно вкушал эту свою месть, которой на самом деле-то и не было, и не желал он в сердце смерти Мори, но и не сочувствовал ему нисколько, и был просто удовлетворен таким положением дел, но его слова сейчас намеренно прозвучали так, чтобы посмотреть на то, как среагирует Фукудзава. Чуя молчал, он уже перестал злиться на немотивированные выпады против его персоны, а тут так вообще ощутил в себе желание убраться подальше, лишь бы не резать снова по больному, потому что любое упоминание Оды словно бы служило ему упреком. Валентин же сидел с видом напряженным, но скорее из-за попытки правильно уловить суть их разговора, который все же представлял сложность для его понимания в полной мере.
– Я все еще слышу в тебе голос ребенка, Дазай-кун, – заговорил после его фразы с легким опозданием Фукудзава. – Но поймешь ли ты, что подобный случай – не вопрос разрешения твоего внутреннего конфликта, а вопрос закона и морали.
– То есть? – Дазай специально стал уточнять, а еще Фукудзава ошибался насчет его, как он выразился «внутреннего конфликта», Дазай в самом деле уже давно вырос, чтобы постоянно думать о том, какой Мори плохой, он не был на этом зациклен, но пусть так выглядит.
– Я говорю о том, что убийца должен понести наказание. И я считаю, что так и должно быть.
– Вы так говорите о нем, будто уверены, что убийца – именно что бывший помощник Мори-сана. Полиция неужели не рассматривала иные варианты?
– Рассматривала. Но если хочешь знать мое мнение, Дазай-кун, то я не то чтобы склонен верить в его виновность, я не склонен – я более чем уверен, что судить необходимо именно его. Разве будет скрываться невиновный человек? Но так или иначе, если уж говорить честно, все это пустые теперь разговоры: у меня есть сведения о том, что Ода Сакуноскэ погиб при попытке депортировать его из Франции в Японию.
Фукудзава выдал все совершенно спокойно. Спокойным оставался и Дазай, и свое сердце, к счастью, мог слышать и чувствовать только он сам, но два человека здесь точно могли догадываться о том, с какой скоростью оно колошматится.
– Вы можете быть в этом уверены? – уточнил Чуя, для которого это было не менее важно, чем для Дазая, и он меньше всего надеялся услышать подобные слова, что были бы сродни вердикту о смертном приговоре.
– Я лично не занимался этим делом, но подобное мимо меня бы не прошло. Если быть точным, Ода Сакуноскэ погиб при попытке оказать сопротивление. Что-то более точное я вам сказать не могу. Такая смерть едва ли сойдет за наказание, наказание должно приносить человеку раскаяние, очищение.
– А если же он был невиновен…
– Тогда наше правосудие не покарало невиновного, – все в той же спокойной манере отвечал Фукудзава, но Дазай уже отдаленно слышал его.
Он все равно не поверит. У него не получится. Пока сам не убедится, пока есть возможность, но… Не упустил ли он ее? Уже давно? Здесь хорошо топили, Дазай не любил столько тепла, но сейчас его будто бы мало было, руки заледенели, и у него ритм сердечный совсем ненормальный. Неужели он так сильно удивлен? Это же не первый раз, когда он слышит о том, что Оды нет в живых, но неужели в этот раз готов поверить? Он все еще спокоен? Почему он вспоминает тот свой странный сон, где видел мертвого Чую? Мысли в его голове не в том направлении, кажется, работали, когда ваяли этот нелепый образ, перепутали… Фукудзава сейчас правду ему говорил? В чем правда? Дазай, словно кости мертвых палочками, разбирал этот краткий разговор, осознавая, что он не только ошарашен, но и начинает проваливаться в злобу. Фукудзава обвинял Оду. Считал его преступником и смел при этом говорить о честности суда, о честности наказания. А если Шибусава не ошибся… И этот человек – прирожденный мастер ледяного лицемерия. Таков ли он? Дазай смотрел и не видел. Он не ответил на его предложение о работе, собираясь воспользоваться им ради помощи Оды, но есть ли теперь в подобном смысл?
Осаму слышал, что Валентин о чем-то заговорил с Фукудзавой, но сам никогда не проявлял ни любви, ни интереса к английскому, поэтому и учить его не учил толком, и никто не заставлял, так что все летело мимо него, да даже если бы они говорили на японском, оно бы тоже не коснулось его слуха. В его голове звучал голос Достоевского вместо всего в этой комнате.
Дазай дышал тяжелее, чем обычно, но более внешне его напряженность не проявлялась, но вот Чуя видел, насквозь его видел, но сам двинуться не мог. И не потому, что это могло бы показаться странным. У него не было ни одной здравой идеи для подобного случая, он зачем-то растерянно озирался, словно предметы комнатной обстановки имели когда-либо свойство отвечать помощью.
Складывалось ощущение, что Дазай вообще провалился в какое-то свое личное пространство, однако, оказалось, что он был способен отвечать на вопросы, и не только в односложной форме. Все это были безобидные вещи об их жизни здесь, о том, в каких иных городах они побывали, с кем общались, чем занимались в чайном салоне. С особым энтузиазмом Фукудзава спрашивал об учебе, и Чуя уже мысленно приготовился к расспросам, почему он прекратил посещать лекции, но, видимо, занятия математикой Фукудзаву мало впечатлили: он куда больше удивился тому, что Дазай ранее занимался в московском училище живописи недолгое время.
– Дазай-кун, ты поразил меня, – однако без лишних восторгов обратился к нему Фукудзава, он попивал в этот момент принесенный ему чай, гостям были также предложены разные напитки, но лишь Чуя согласился на кофе, а Валентину было дозволено покурить в комнате, а вот сам Фукудзава уже вторую кружку прикончил. Причем, судя по запаху, заваривал он точно не местный напиток, а привезенный с собой зеленый порошковый чай, скорее всего, его и готовили тут почти по всем правилам, а потом вносили ему. – Не знал, что у тебя подобного рода были таланты. Это он уже здесь раскрылся? – вопрос уже был адресован Валентину, который все это время проявлял чудеса выдержки, сказывался все же опыт работы на частых переговорах и обсуждениях дел с разными партнерами.
– Мы сразу заметили, что у него есть к этому интерес, и если музыка для него – вещь ленивая, то рисовал он с куда большим успехом. Мы приглашали к нему учителей; затем волей случая попал он в училище, так как ему удалось заинтересовать одного преподавателя, а сестра моя готова была на любые жертвы ради того в плане поддержки, но затем мальчики перебрались работать в Петербург, а здесь Осаму уже не пожелал продолжать занятия, лишь изредка в частном порядке.
Фукудзава слегка кивнул, но более ничего не сказал, а сам предмет разговора даже не вник ни в одно слово. Свои мысли слишком занимали, и Чуе больно было смотреть на Дазая в этот момент, и он ничего не желал сильнее, кроме как оказаться дома или не совсем дома, а за карточным столом, где он смог бы и вина немного влить в себя, только что-то уже и не был уверен, что они смогут сегодня составить партию Даниилу.
– Дазай-кун, так что?
Наверное, со стороны могло показаться, что Дазай прослушал его вопрос. Он сидел лицом к окнам, за которыми мерцали огоньки, и будто бы пытался составить из них какой-то узор, соединив линиями, словно созвездия на небе, но он все слышал.
– Если вы позволите, мне необходимо время подумать, – ответ на предложение поработать с Фукудзавой прозвучал отстраненно, но его это вполне удовлетворило. Заметил ли он вообще, что с Дазаем уже вот с полчаса что-то не так? Сам же Осаму мог видеть, как Чуя поглядывает на него, но игнорировал намеренно. Если так уж честно, всякого рода сочувствие к своей персоне он презирал.
– Понимаю. Тогда буду ждать от вас ответ. В скором времени я планирую начать снимать квартиру, мне обещали помочь с устройством, как только устроюсь, направлю вам письмо.
– Фукудзава-сан, а вы знакомы уже с профессором Шемяковым? – вдруг спросил Дазай, просто спросил, из любопытства, учитывая, что ранее через него предполагал выйти на Фукудзаву, а тот вдруг сам объявился.
– Я даже гостил вчера в его доме по его приглашению, – Фукудзава не то чтобы подивился такому совпадению, скорее принял его как-то особо для себя. – Очень приятно было поговорить с ним даже немного на японском. Он сказал, что занимался самостоятельно, по-моему, очень даже успешно.
– Самостоятельно? – Валентин не был уверен, что уловил правильно, глянув вопросительно на Дазая, а тот вдруг оскалился.
– Самостоятельно. Поразительно, Фукудзава-сан, только за это самостоятельно господин Шемяков платит мне. Я как раз вчера был у него, видимо, до посещения вашего.
– Вот как, – сложно сказать, смутило это или нет, но Фукудзава внезапно с каким-то особым одобрением глянул на своего бывшего воспитанника, который таковым себя и не считал. – Тогда я в любом случае доволен. Что ж… Наверное, больше не буду вас задерживать, – он перешел на английский, обращаясь к Валентину, – очень приятно мне, что вы согласились меня посетить, когда с моей стороны было не очень вежливо все это время не сообщать о своем присутствии.
– Едва ли это повод обижаться, – немного нервно отозвался Валентин, который про себя все же не мог не подумать о том, что он бы прекрасно прожил и без этого визита и знания, что Фукудзава в России, не говоря уже о том, что он растревожил им всем больное место. Валентин чуть ли не радостно поднялся, и юноши, как по команде, тоже встали следом за ним, ожидая возможности уже удрать отсюда. Валентин колебался: правила хорошего тона диктовали ему сделать ответное приглашение, но он понимал, что никого из них оно не обрадует, не говоря уже о том, что приглашать такого человека скорее всего следует в квартиру, снимаемую старшими братьями, а те еще даже не в курсе толком, поэтому Валентин как-то туманно произнес: – Надеюсь, в скором времени снова свидеться, я думаю написать вам, буду адресовать сюда, пока не укажите иной адрес.
Дазай немного смазанно отвесил поклон, желая уже поскорее оказаться на улице, и он первым метнулся к выходу, не ожидав, что дверь откроется сама, и замер в удивлении, глядя на заставших также с другой стороны японца и японку, в чертах лиц которых приметил нечто уж очень знакомое.
– Танидзаки-кун? – неуверенно произнес он. Девушка вызвала еще больше смущения, в отличие от одетого в кимоно юноши, она была наряжена в европейское платье, не особо вычурное, и даже как будто какое-то старомодное, но оно почему-то особо подчеркивало ее красивую внешность, только вот у этой красоты был какой-то странный болезненный оттенок. – Ёсано-сан?
– Ох, надо же, – Танидзаки был поражен не меньше. – И правда пришли! Акико-сан! Пришли! Чуя-кун!
Чуя тоже уже приметил появившихся, не зная, как теперь на это реагировать. Ёсано же придирчиво осмотрела их, тут же заметив:
– Накахара-сан так и не вырос.
– Чего?! – если бы не девушка перед ним была, Чуя бы точно дал в зубы ногой. Чего она так смотрит на него! Жизней много?!
– Откуда вы здесь? – Дазай в иной ситуации бы подыграл в плане издевательств над Чуей, но придержал все свои язвы при себе.
– Я… Фукудзава-сан принял меня к себе на работу, когда мы свиделись в Берлине, где я учился, – как-то смущенно отозвался Танидзаки: больно холодно на него смотрели, хотя он сам был изначально рад этой встрече.
– Хорошо, что вы успели встретиться, – прозвучал сзади голос Фукудзавы. – Многие уже вернулись в Японию. Нитобэ лишь пожелал оставаться за границей работать, хотя бы мог больше благ принести дома.
Осталось непонятным, был ли в этой фразе какой-то намек на Дазая и Чую, но первому вообще не было до этого дела. Он никогда не имел ни с кем из этих двоих каких-то сношений, и встреча с ними не вызвала ничего в душе. Может, он иначе бы реагировал, не произойди разговор об Одасаку тут ранее.
– Прошу прощения, – пробормотал Дазай, просачиваясь между Ёсано и Танидзаки, которые тут же посторонились. Вслед они ему смотрели оба с удивлением, но Танидзаки больше с каким-то разочарованием, словно он большего ждал от этой встречи, а Акико же… Сложно было сказать, что она подумала, к тому ж она снова с каким-то хищным видом обратилась к Чуе, желая снова его поддеть, однако все же не решилась в присутствии Фукудзавы.
– Вы изменились, – негромко произнес Танидзаки, слова его звучали как-то нелепо, учитывая их очевидность, к тому же и сам он с тех пор сильно вырос, правда выглядел как-то уж слишком на мальчишку, даже кимоно на нем висело мешковато.
Может, он еще о чем-то хотел поговорить, но Чуя тоже, попрощавшись, направился к выходу, не замечая, как на него посматривает Фукудзава, прощающийся с Валентином.
Дазай ждал в большом зале, держа в руках верхнюю одежду, а заметив Чую, стал натягивать на себя пальто. Мимо него сновали люди, но было ощущение, будто они для него вообще не существуют. У него явно было желание выйти и отправиться в путь, но он понятия не имел, куда хочет пойти. Вот и стоял. Чуя опять же не решился с ним заговорить, даже не о встрече, а просто, и они так и молчали, пока не появился Валентин, вручивший швейцару на чай и попросивший его подыскать для них извозчика.
– Я не знаю, захотите ли вы сейчас куда-то еще ехать. Я могу вас отвезти домой, а сам поеду к братьям, я все равно хотел с ними свидеться сегодня, да и надо рассказать о нашем визите.
Дазай покачал неопределенно головой, но потом дополнил словами:
– Нет, я не против ехать. Я про карты. Пусть, – и вышел на улицу еще до того, как были поданы сани.
Валентин переглянулся с Чуей, он был уверен, что лучше все же отвезти обоих домой, но не стал высказываться. Он и сам не знал, как лучше.