Завораживает на него смотреть.
Чуя не выходил в торговый зал, наблюдал из подсобного помещения. Дазай называл это разводом покупателей, хотя в действительности он просто умело мог представить самые дорогие сорта чая, а к ним подсунуть еще каких-нибудь сладостей, а самым увлеченным, а увлекались посетители чайного салона его речами буквально в тот же миг, когда Осаму открывал рот, подсовывал то, за чем они точно сюда не шли. Помимо чая в большой стеклянной витрине были выставлены различные предметы, привезенные большей частью из Китая, начиная от фарфора цинхуа, разноцветного фарфора уцай и доуцай времен эпохи Мин или более поздних мастеров, всякой прочей фарфоровой утвари, покрытой изумительной глазурью тяньбай, привлекавшей особой изящностью, и заканчивая какими-нибудь дамскими безделушками, вроде яшмовых зеркал или костяных вееров.
Нет, Дазай правда завораживал. В салоне из посетителей в этот момент суетился лакей из одной богатой семьи, которая всегда отправляла за чаем только сюда, для них обычно приказчики заранее откладывали нужные упаковки; забрел сюда также один мужчина немного потерянного вида: он искал что-нибудь в красивой коробке, дабы отдать покупку на подарок своей сестре, как он пояснил обслуживающему его Саше, и тот быстро провел его к с виду обычным, но зато живописно раскрашенным на китайский манер коробочкам, которые, увы, не были творениями Дазая, но зато привезены были в самом деле из Китая и выполнены по заказу мастерами, с которыми когда-то Ван Тао познакомился в Пекине, очаровавшись их умелостью и чувством прекрасного; все было так завлекательно сделано, что чай хотелось хранить исключительно в них! Отдельным экзотическим местом в этом чайном доме считалась полка с тем, что к чаю отношения не имело, но не могло не привлечь внимания: китайские чаши для винопития. Конечно, это были не какие-то древности, это была работа современных мастеров из разных провинций, которым китайские помощники Валентина делали заказы. Искусно выполненная работа привлекала всегда голодные до экзотики взгляды, люди покупали чисто для красоты такие вещи. Одни чаши цзунь чего стоили! Подобного рода сосуды из бронзы были распространены в эпохи Шан и Западная Чжоу, делали их в виде птицы, тигра, зайца, или же на самих чашах изображались животные. Современные же версии были выполнены из более пригодных для здоровья металлов, при этом обещая долгую сохранность. А подобия древних чарок из черной керамики! Сделанные под бронзу кубки «ю», «цзюэ», пузатые бутылочки «чжи», или «гу» – нечто, похожее уже на современный бокал! Когда видишь такие вещи, сразу хочется из них испить. Китайское вино в магазине не продавалось, но для всех желающих имелся каталог на русском и французском, по которому можно было оформить персональный заказ и через некоторое время получить напиток, что развеет скуку от привычного уже вкуса вина. Конечно, удовольствие это было недешевым, частенько за такими заказами обращались приходившие сюда скучающие по дому китайцы, но находились состоятельные люди, и Чуя несколько раз в месяц фиксировал подобного рода заказы, получая некоторые телеграммами из Москвы, так как такой практики там не было, но завсегдатаи магазина знали о ней.
Присутствующие также в зале две дамы чисто из любопытства изучали сейчас лаковые пиалы и чарки, среди которых красовались сосуды из глазурованного фарфора, словно отголоски эпохи Тан. Покупательницы, несомненно, были заворожены, но с каким-то стеснением все же оставили чарки в покое затем. Старшая госпожа, генеральша Макеева, и дочка ее, еще девица, Варвара Андреевна, всегда являлись за покупками в салон на Невском сами, говоря, что тут они словно в музее каком восточном; покупки их, однако, не отличались разнообразием: вот и сейчас пришли прикупить привычный их вкусу чай – свой любимый сорт, так и называли его, не зная, что это есть зеленый чай, хан-лун-ты, один из немногих, что ввозили в Россию; и вот в самый нужный момент перед ними нарисовался Дазай, четко знавший, как и кого и на что разводить. Еще бы они не повелись… Невозможно же, когда он стоит такой – высокий, с необычной и чертовский привлекательной внешностью, очаровывающий, в светлом костюме, который он тут специально хранил, и едва он открывает рот… Его манера говорить… Прежде не бывавшие здесь люди, которым еще не довелось с Дазаем Осаму столкнуться, не могли не поражаться, удивлялись, что он так красиво говорил с ними на их языке, и всё – они его. Многие, конечно, в силу специфики товара принимали его за китайца, но и тут Дазай всегда умно выворачивался, на фразах вроде: «вот у вас в Китае», он с улыбкой лишь, будто и не было ошибки, произносил что-то такое: «да, там в Китае, а у нас в Японии…».
Сказать, что Дазай любил это дело – соврать отчасти. Торговать своей физиономией – не его уровня ума эта работа, но он находил ее забавной, говоря, что это позволяет наблюдать за людьми, видеть их, а еще он так развлекался, изображая всю эту учтивость. Откуда в нем это было? Чуя помнил его куда более замкнутым в детстве, но потом иная его сторона стала проявляться, разве только в душе он оставался под угрюмой завесой, и все это было на показ, но он повторял, что его это развлекает. Еще бы развлекало почаще, чтобы Дотошнов не злился за то, что этот паршивец не приходит на работу, пользуясь положением любимца Валентина Алексеевича. Госпожи Макеевы ушли не только с чаем, но еще и с каким-то набором из нефритовых маленьких шкатулок. Вещь дорогая, хотя к древности никакого не имела отношения, ее и многие другие подобного рода шкатулочки также специально выкупили у мастеров, с которыми завязал отношения Валентин еще в начале своего дела, но покупательницы сами решили, что шкатулки принадлежали чуть ли не китайской принцессе, а все лишь потому, что Дазай сказал, что эта вещь достойна царских особ, и имеет подозрение, что Варвара Андреевна точно могла бы быть из подобных.
Дазай уже собирался ретироваться, а Чуя скрыть свое пристальное внимание, как вошла еще одна дама, и Осаму безропотно поспешил ей на помощь, тут же просчитав, что она здесь первый раз, а еще не при больших деньгах, и обычно такими клиентами занимался Саша в другой части зала, но он все еще был занят.
Чуя мог за ним так долго наблюдать. Глупое развлечение, но раньше вызывало у него приятные волны внутри, а сейчас… Чуя давно уже не следил за ним. Нервы себе берег. Вот и сейчас бы их поберечь, но он не мог все еще успокоиться после утренней сцены, после того, как он остался один и все никак не мог прийти в себя: от Дазая, от себя самого… Себя самого, затравленного собственными переживаниями, которые усилились, и он не мог понять, что же это такое, что так растревожило его, что он не знал, за что схватиться, из-за чего просто лежал, все еще ласкаемый дрожью от их близости, и в то же время причиняющей ему почти что страдания. Сейчас он следил за Дазаем не только потому, что любовался. Он пытался понять, что видит в нем. И что не так. Он откидывал это ощущение давно, и оно проявилось ярче позапрошлой ночью, когда Фёдор первый раз позвал его на встречу. С Дазаем было что-то не так, и это не так – Чуе показалось, оно и его теперь зацепило. Или он все это придумывает? Или ему просто плохо оттого, что было хорошо и рыдать хочется от мысли, что эта сука занялась с ним любовью, а потом просто съебала?!
– Может, тоже поработаешь?
Чуя, и без того напряженный, вздрогнул, когда рядом услышал голос Дотошнова. Его нервозность ударила по нему не из-за того, что он испугался, будто тот решит, что Накахара тут отлынивает от работы (а о нем он порой думал не лучше, чем о Дазае), Чуя испугался из-за того, что могло быть в этот момент слишком заметно, как он пялится. Они всегда столь умело скрывали свои близкие отношения, что попасться сейчас и на ерунде было бы просто гадко, но Дотошнов, к счастью, все же не был готов додуматься до такого характера связей, у него были свои, более важные для него мысли, кои Чуя, по его, Дотошнова, мнению, должен был считывать с него.
– Я оставил на столе в кабинете список адресов, где мы могли бы организовать новый склад. Григорий Васильевич также приложил свои замечания, – Чуя имел в виду господина Широкова, который отвечал за складскую часть их большого чайного дела.
– Я уже успел посмотреть, – как-то со скукой отозвался Дотошнов. – Несколько вариантов отметил, обсудим позже, после того как я все объеду лично с Григорием Васильевичем, передай ему с посыльным это от меня. Куда важнее заняться будет расширением зала, так как почти готов договор об аренде соседнего помещения, – Павел Павлович последнее время прям загорелся идеей обустроить здесь чуть ли не целый зал приемов для дорогих во всех смыслах гостей, по его идее это должно было стать чуть ли не салоном для всяких умных посиделок на литературные и музыкальные темы за чашечкой чая вечером. Эта мысль у него возникла еще в Москве, когда несколько лет назад Мишель обустроил часть магазинного пространства под своеобразное кафе, место, где можно было отдохнуть, выпив приятный напиток, но Дотошнов пошел дальше в своих мыслях, не встречая никаких возражений, и Чуя даже поддержал эту его идею, изначально поверив в чистый его порыв, пока Мишель не заметил, что все это делается из желания Дотошнова влиться в артистические круги Петербурга, заявляя себя докой в этой области. Возможно, он насмотрелся на Валентина, который из-за своих увлечений и меценатства в пользу музыкальных обществ в самом деле имел туда доступ, а вот у него что-то не складывалось. – Нам обязательно понадобится там рояль. Это будет твой задачей.
– На Большой Морской есть два депо, где можно взять рояль во временное пользование, я загляну туда посмотреть, что у них есть.
Дотошнов как-то странно глянул на Чую, а затем в главный зал, куда все косил глазами Чуя. При виде Дазая он всегда будто бы мрачнел. И тут вдруг выдал:
– Инструмент нужен будет новый.
– Зачем вдруг? И мы не рассматривали подобные траты на ближайшие месяцы, я не закладывал.
– Да уж не поверю, что мы не сможем выделить ту же тысячу на приличный рояль!
– Зачем такой дорогой? – Чуя в самом деле не понимал таких бессмысленных трат. На кой черт, мать вашу?!
– А что здесь непонятного? Лучше всего зайти в магазин Беккера у Казанской площади, там рекомендации хорошие; и как вариант: на Невском, 52, магазин Шредера есть. Запроси у них прейскурант, они бесплатно его дают. Я ознакомлюсь.
– Раз так хочешь. Я отправлю Сашу, как освободится.
– Нет, ты сам сходишь. Я тебе дал задание? Ты и занимайся, у Саши свои дела есть. Отчитаешься.
Чуя глядел молча в спину Дотошнова, когда тот протопал в свой кабинет. Скотина. Конечно, он имел полное право грузить его такой работой, и Чуя не смел перечить, но неужели его предложение в самом деле такое глупое? Зачем тратиться на новый инструмент, когда можно взять хороший на время и за умеренную плату? Кто-то выпендриться хочет? Да пусть! Чуе плевать; на него вешают бухгалтерскую работу, при этом постоянно допекают тем, что он оставил свои занятия в университете, не имея возможности сочетать их с работой последний год, постоянно намекают на то, что не хватает ему, видите ли, знаний, но работой все равно закидывают. И на этом фоне полагают, что какой-нибудь старый рояль – и того его не достоин.
Дазай прав. Надо было просто взять и убить Дотошнова, разрешив все беды разом! Интересно, его допекать он тоже сегодня попытается?
Дазай стоял у кассового аппарата, когда среагировал на входящего посетителя, но им оказался припоздавшийся Валентин, слегка взмыленный, с размотанным шарфом; он на ходу убирал свой бумажник и едва не выбил тростью стекла в двери. Чуя при этом мысленно даже успел подсчитать траты, но, к счастью, бюджет их будет терзать только рояль.
– Что ты здесь затаился? – улыбнулся ему Валентин, проходя мимо и направляясь прямо к Дотошнову в кабинет. Чуя глянул на него, буквально прибив в себе желание поговорить с ним наедине, но не в Дотошнове было дело. Он лишь мотнул головой, запрятав тут же выбившуюся прядь волос за ухо, и вернулся за свой стол, когда Валентин скрылся в кабинете под громкие приветствия.
Тут Чуя вспомнил еще об одной вещи, что с утра начала саднить его, но вылетела из головы, едва Дазай уложил его в постель. Фукудзава. Здесь. Господи, да чего он так взвинтился-то? Испугался? Просто даже глупо думать о том, что теперь их попытаются увезти, быть может, это всего лишь есть желание увидеть бывших воспитанников, которые толком ими и не являлись, что тут может быть странного? Но какого черта его занесло в Петербург? Рабочий визит? Долгий?
Никогда не было у Чуи всякого рода способностей к предчувствию. Все его прогнозы, которыми он, впрочем, не делился, всякого такого мистического толка, как правило, были лишь его придумками, и вот сейчас он был уверен, что просто так себя накручивает и просто на общем нервном фоне, который вот уже почти год его истязает, ищет во всем все дурное.
Чтобы как-то развеяться, Чуя подумал было в самом деле слетать к кому там, Беккеру? и кто там еще? – в магазин и принести чертов прейскурант и сунуть в глотку Дотошнову (последнее, ладно, не годится так себя вести!); он чисто из любопытства высунулся в зал, встретился взглядом с Дазаем, и будто бы стрельнуло из тех дней в Хакодатэ, когда его и видеть не желали, а он убеждал себя, что только этому рад. С чего это-то ему примерещилось? Дазай в самом деле довольно холодно глянул на него, по большей части сожалея о том, что мог обидеть этим утром, и лучше бы он держал себя в руках, а Чуя уже снова скрылся из виду, собираясь сесть за стол, как в этот момент из кабинета вышел Дотошнов, бодро вещая на тему начала обустройства комнаты под салон для своих заумных сборищ.
– Может, нам там персидский ковер постелить? Я заглядывал уже в один магазинчик на Вознесенском, там, правда, ничего приличного, на мой вкус, не сыскалось. Как считаешь, Валентин Алексеевич? Пойдем, взглянешь на помещение?
Чую позвали с собой, но он мотнул головой, скорее даже толком и понял, чего его звали, сидел в своих мыслях, которые скакали между Фукудзавой и Дазаем, дополняя все Достоевским, образуя какую-то странную цепь, что сплелась вокруг него внезапно всего за пару дней, и даже дивился, только с каким-то ужасом. Чуя меньше всего хотел думать о первом, и никогда не думать о последнем, хотя никогда истинной злобы или ненависти-то не питал, скорее когда-то он мог подобное плюнуть в лицо самому Дазаю, но не отпускало, не отпускало, и этот взгляд Осаму! Он сейчас до самых истеричных слез ощутил, как не хватало ему того, что случилось утром, и как дурно от мысли, что это было случайностью, и Дазай так безжизненно на это реагирует теперь…
Чуя играл в руке стальным пером, бездумно перебирая его пальцами. Со стороны сказали бы, что выходит у него не менее ловко, чем у профессионального циркача какого-нибудь, но на самом деле ничего тут такого необычного не было, Чуя так нервы успокаивал, и в руках вертеть мог что угодно, лучше что-то даже потяжелее, вроде ножа, но здесь у него под рукой был только для бумаг, однако даже он манил бы запустить им в кое-кого. Оба начинались на букву «Д». Один – просто бесит, а другой – всю жизнь извел на мучения уже, сил нет.
Чуя перестал заниматься упражнениями для пальцев лишь тогда, когда услышал голос Дотошнова поблизости. Тот добрался-таки до Дазая.
– Было бы очень неплохо вот прямо здесь, – непонятно, куда он показывал, – повесить большой плакат, где было бы написано, как хранить и пить чай. Еще, может, даже отдельно со сведениями о сортах чая! Я представляю себе это так: текст будет написан поверх картинки, изображающей тот или иной регион Китая, где произрастают сорта. Точность тут не столь важна, зато будет смотреться эффектно и будет польза. Я сделал кое-какие наброски, но так как не художник даже близко, надеюсь, что ты, Дазай, сможешь это подготовить, только не затягивая!
Чуя не слышал, что тот ему ответил, но был уверен, что Дазай в восторг не пришел. Честно говоря, Чуя тоже не находил эту идею такой уж прекрасной. Дотошнов любил заботиться о всяких внешних эффектах, но порой они чрезмерно его увлекали.
– Осаму, тогда, может, ты что-то подобное сделаешь и для московского магазина? – Валентин специально поддел его, это слышалось в его словах, и Дазай это услышит, но все равно примет, будто за издевку серьезную, и Чуя мог представить, как он смеряет Валентина недовольным взглядом, а тот смеется над ним, словно он в его глазах все еще ребенок, которого можно ласково дразнить, а он смущается оттого все сильнее.
Чуя так и не слышал, что там Дазай отвечал, все же вряд ли посмел в открытую забраковать идею Дотошнова, но Чую это, если так уж честно, едва ли волновало. Валентин оставил их там что-то прояснять, а сам собрался вернуться в кабинет, где обычно располагался, тесня Дотошнова, в эти моменты такого смирного и покорного (то-то он задумывал рядом с будущим салоном свои личные покои в виде кабинета организовать, зря он, что ли, столько хлопотал, чтобы договориться с бывшим арендатором убраться в другое место, которое искал ему Чуя…). Валя прошел мимо, неся свое пальто в руках, и Чуя сам не ожидал, но подскочил и поспешил следом за ним.
– Я могу с тобой поговорить?
– Что ты такой испуганный? Почему нет? – Валентин закинул на изящное креслице, где любил восседать Дотошнов, свое пальто, а сам при этом уселся на другое перед столом, глянув на Чую вопросительно.
А тот медлил. Ему надо было выговориться.
– Сегодня утром…
– Ты из-за Фукудзавы переживаешь? – уточнил Валя, потому что Чуя все никак не мог собраться с мыслями, только сейчас понимая, что магазин и Дотошнов в нем – не место для его излияний.
– Да к черту его. Тут другое. Всё Дазай! – прозвучало почти капризно, и будто своим заявлением он мог удивить! Аж дыхание перехватило, и Чуя схватил стул в углу, придвинув к столу и сев перед Валентином. – Не могу собраться с мыслями, и он все делает еще хуже. Ты ушел, а он…
– Вы там подрались, что ли? Смотри, если что, Мишель вас заставит платить за съем. И я его поддержу.
– Что ты шутишь все…
– А что ты так нервничаешь?
Валентин порой дико бесил. Такой вот своей манерой, участливостью, он смотрел спокойно на Чую, ожидая выслушать все, все самое сокровенное и откровенное, и Чуя перестал ломать самого себя.
– Мне кажется, я сам себя уже извожу, однако…
– Валентин Алексеевич, ты не посмотришь ли мое письмо синьору Моретти с приглашением выступить…
– …послушай и вынеси вердикт, – Чуя просто встал, и захлопнул дверь прямо перед носом Дотошнова, который влез тут со своим письмом какому-то там итальяшке, скрипачу заезжему, коего по известной лишь ему самому важности хотел заблаговременно затащить к себе на первый музыкальный вечер, о котором грезил уже не первую неделю. Ничего, потом обсудит, еще выступать даже негде! Чуе сейчас совсем плевать на то, что его жест мог показаться резким, но Валентин, если что-то такое и подумал, то ничего не сказал, и был готов внимать лишь ему одному. А Чуя же продолжил, придвинувшись вместе со стулом еще ближе и приглушив свой голос до той самой предельной возможности. – Тебе ли не знать, как я ненавижу Дазая за все эти последние месяцы, и знай, Валя, я бы забыл, простил и послал все эти события прямо в задницу, вон, ему, – он указал пальцем в сторону двери и того, кто за ней застыл пораженный и даже смущенный, – если бы Дазай угомонился, если бы прекратил, и ни черта опять не могу понять, что он творит! Ты ушел, а мы даже толком ничего друг другу не сказали… Ты же сам понимаешь: он с ним видится. Тогда летом тоже свиделся, и теперь изводит меня, и прошлой ночью виделся, чего, зачем – да только ему известно, но что на него опять находит… Впервые с того момента он снова был со мной, ты понимаешь? – Чуя выдохнул это, облизав губы, щеки его зарделись, но он не обратил внимания. – Я сейчас думаю, какого черта я не отлупил его, а позволил… Это же невыносимо. Но если ты сейчас решил, что это бы значило примирение, то ни черта! – последнее слова он произнес довольно громко, на эмоциях, и тут же разозлился на себя; Валентин тоже обеспокоенно глянул на дверь.
– Осаму что-то плохое сделал? – Валентин подался к нему, перехватив одну руку и перетянув к себе на колено.
– В том-то и дело, что мне было хорошо. И ему, подлецу, уверен, тоже. Я лишь попытался дать ему понять, что я не собираюсь отталкивать его, что я готов терпеть его, как бы по-скотски он себя ни вел, – Чуя не мог не презирать себя за слабость этих слов, но от правды откреститься тоже не получалось, он откинулся на спинку стула, ощущая, как у него голова кружится из-за того, что он сейчас воспроизвел в голове все ласки, которые испытал, а Дазай в самом деле нисколько не был груб, но тем самым еще больше запутал его. – Неужели причина изводить себя и меня столь глубока, столь… Столь сильно я заслуживаю такого отношения? Не могу я верить в то, что Дазай в самом деле поддался собственному уму. Нет, не в этом дело, не в этом.
Чуя будто сам себя в этом убеждал, забыв, что перед ним есть тот, кто слушает, крепко сжимая его пальцы.
– Ты мне хочешь сейчас намекнуть, что это все из-за Фёдора, верно, Чуя? Не самое лучшее место ты выбрал для такого разговора, – Валентин вдруг поднялся и стянул с себя пиджак, закинув его на спинку кресла.
– Если ты сейчас начнешь защищать Достоевского!
– Нет же, – Валентин вскинул руки, опустив голову. – Я и сам понимаю, какое влияние он может нести, и знаешь, что в этом меня волнует по-настоящему? Если Осаму и возжелает помощи, то ты сможешь сделать все, чтобы оказаться рядом. А вот Фёдор… Мне кажется, никто с ним не справится. У меня, знаешь ли, тоже гордость есть – за ним гоняться постоянно, следить, словно он еще подросток, отдать всего себя ради человека, который даже письма с почты забрать не хочет – какая это мелочь, на какую мелочь я обижаюсь. Вот я сейчас обижаюсь, а потом приду домой, и начну думать о том, что лучше пусть так, пусть обижает, зато, может, хоть придет ради того, чтобы посмотреть на результаты своих жестоких трудов, ибо лучше в таких обстоятельствах увидеть, чем вообще никогда.
Чуя растерянно глянул на него. Валентин тут же пожалел, что все это сказал. Жалко прозвучало. Не стыдно перед Чуей, но лучше бы все равно молчал.
– Я понимаю, – вдруг произнес Накахара. – Я бы тоже предпочел… Нежели совсем не видеть. Дазай как-то сказал… Смерть освобождение, но плохо, что она освобождает от всего и ото всех, и я раздражаю его по этой причине.
– У него своеобразный метод признаваться в любви через разного рода гадости, – Валентин засмеялся, но как-то невесело, а Чуя лишь скривился, пробормотав что-то вроде ругательств на японском, но чересчур вяло, он скорее сам себя так ругал. – Если ты хочешь, чтобы я его растормошил, то я могу это для тебя сделать, но это будет задевать и Фёдора, а мне это неприятно, не говоря уже о том, что и Осаму тоже со мной подобное обсуждать не согласится. Но все же то, что он возжелал тебя утром – разве не доставило тебе хоть малую толику радости?
– Почти. Если бы не его странный вид перед уходом. Я так и не понял, что такое он хотел им сказать. Будто просьба какая.
– Я тем более не смогу тебе ответить.
– Выслушал и хватит.
Наверное, Чуя невольно прозвучал сейчас с ноткой обиды, что Валентин принял тут же на свой счет, подойдя к нему сзади и сдавив плечи.
– Я завидую твоей преданности, Чуя, – Валентин прижался щекой к его макушке. – Я сам не могу увидеть разницу в том, чтобы поддержать кого-то и не изводить тем, что навязываюсь.
– Чего придумал… – Чуя не знал, что ему на это сказать, но понимал, к чему Валентин клонит, намекая на то, почему еще Фёдор его избегает, но чувства самого Чуи были совершенно иными. У него, помимо придурка Дазая, почти и не было никого, кому бы он мог довериться, а теперь, когда придурок Дазай – еще больший придурок и задница, так вообще остался один человек, с которым он может общаться более, чем доверительно, и говорить то, чего никогда не скажет ни Мишелю, ни Даниилу, даже спьяну, ни тем более Дазаю, когда дело касается этого самого гребаного Дазая!
– Пойдешь на встречу с Фукудзавой?
Чуя сначала помолчал, но потом отругал себя за глупые волнения и утвердительно кивнул.
– Вот и чудесно, – Валентин выпустил его и выпрямился. – Не хочешь со мной пообедать?
– Я бы поработал, – Чуя в самом деле занялся бы работой, есть он не хотел, а у него на столе лежали бумаги с кучей цифр, и у него были даже не подозрения, была уверенность, что он там напортачил и надо будет это как-то исправить, а то Дотошнов и без того считает, что он ни на что ни годен, отчасти Чуя в самом деле последнее время делал много ошибок, но не объяснять же постороннему человеку, что что-то порой не получается, а голова забита разными невеселыми мыслями. Чтобы хоть как-то не запускать ситуацию, следовало взять себя в руки.
Валентин не стал настаивать, он принялся перебирать какие-то оставленные здесь документы, желая забрать их с собой, а Чуя же направился прочь из кабинета, с некоторым удивлением увидев ожидающего на его месте Дотошнова. Вид у того был какой-то даже смущенный, и Чуя вдруг ощутил себя невоспитанным гадом: наверное, не стоило так резко себя вести, к тому же Павел Павлович явно накрутил себе, что за закрытой дверью на него жалуются, но Чуя и не подумал даже о том. Жаловаться на полном серьезе Валентину из-за работы – стыдно вообще-то.
– Ты говорил что-то про письмо синьору Моретти? – Валентин тщательно отсортировывал какие-то бумаги, мельком пробегая по ним глазами, некоторые были на китайском языке, отдельно он сложил копии договоров, связанных с японской частью торговли, и эти, подготовленные для него Дазаем с некоторыми пометками, он забирал в первую очередь.
– А. Ну да. Хочу пригласить его. Ты, Валентин Алексеевич, вроде с ним был знаком, слушал даже. Ничего, если я напрямую сошлюсь на тебя, ты же будешь на открытии музыкального салона?
– Музыкального? Все же так его ты окрестил в итоге? Думаю быть, – отрывисто произнес он, а потом вдруг совершенно не в тон теме добавил: – Вот-вот Лу Сунлин приедет. С собой тащит рвущегося подсунуть мне кучу работы Го Цзунси, везет там с собой целую пачку документов о продлении аренды помещений фабрик, надо будет серьезно переговорить. У него хорошо получается заниматься всеми делами без меня, но все равно в письмах так мало можно обсудить, а без этого не обойтись. Я хотел бы, чтобы ты тоже поприсутствовал, ближе бы пообщались хоть.
– Я бы и в Китай съездил, была бы возможность! – воодушевленно воскликнул Павел Павлович. – Посмотрел бы, как там оно все устроено. Хотя я думаю, что и капля европейского лоска для привычности клиентов нам не повредит.
– Делай, как считаешь нужным, – Валентин будто бы слушал его и в то же время думал о чем-то своем, он открыл свой кожаный портфель, привезенный ему в подарок из Вены племянником, и вынул оттуда еще неотправленные письма, штук семь, разным адресатам, а затем аккуратно запрятал все бумаги, почему-то даже не объяснив Павлу Павловичу, что он там забирает, а тот смотрел и не понимал, и его вроде слушали, но и в то же время – как бы нет, а Валентин вовсе не полагал его как-то обижать, просто был в своих мыслях: о словах Чуи, об Осаму, который все еще был в торговом зале, о письме, об одном из той пачки: стоит ли вообще его отправлять или он напрасно себя изводит. Кроме того, не могли не волновать дела торговли, и одно серьезное решение, которое он с неприятным чувством прокручивал в голове. А еще там в мыслях был и Го Цзунси, и брат Константин, который писал о том, что то собирается ехать, то не приедет, что отец его вызывает, и что сам он ехать не хочет, и не съездит ли сам Валентин к нему, оставшемуся одному с момента, как он овдовел второй раз шесть лет назад, а Валентин боится ехать к нему, потому что это значит разговоры о матушке, а он по-прежнему очень остро реагировал на память о ней, но если Костя не едет, то старшие братья тем более, и… Он опять думает о том, что Фёдор где-то тут в Петербурге и не желает дать о себе знать.
Дотошнову с чего-то со стороны казалось, что Савин в этот момент мысленно весь в делах, но Валентин слать хотел бы все свои дела. Когда наступил этот момент, что работа перестала приносить ему удовлетворение? Но без нее лишь гибель. И он через силу берет себя в руки, словно ничего и не было.
– Пиши, как думаешь нужным, этому Моретти. Хотя, если честно, не так уж он и хорош в игре. Моя племянница, девица молодая еще, но и то фору ему даст, а он немногим старше меня, mais ce n'est que mon avis. Des goûts et des couleurs, il ne faut pas disputer.[1]
Как бы то ни было, Дотошнов осекся и призадумался насчет Моретти, решив, что на всякий случай посмотрит, вдруг кто еще из известных иностранных музыкантов сдуру надолго притащился зимой в Петербург и будет не против заработать чуть больше денег в свой карман.
Чуя в самом деле уселся за свой стол поработать, Валентин, проходя мимо него, лишь подмигнул и вышел в зал, где возле прилавка со скучающим видом стоял Дазай, глядя на улицу. Было где-то около -8 градусов по Реомюру[2], не сказать, что холодно, но мерзковато. Вот у Дазая и был вид, что мерзковато ему смотреть на улицу, но и тут он особо не был счастлив. Когда Валентин возник перед ним, то Дазай как-то еще больше напрягся, в глаза не посмотрел.
– Я хотел уточнить у тебя, пойдешь ли ты на встречу сегодня.
– Буду, – отрезал он, не дав Валентину намекнуть на уступки с его стороны. Тот аж удивился, но лишь улыбнулся.
– Очень хорошо. Напишу тогда записку Дане, чтобы рано нас не ждал, – Дазай сначала нахмурился, он уже и думать забыл про приглашение сыграть в карты, но быстро кивнул. – Осаму… Я бы поговорил с тобой, но не здесь.
– Потом. Потом поговорим, – он все отвечал отрывисто, все не смотрел, но внезапно будто бы что-то изменилось в его лице, и Дазай глянул на мужчину перед ним, чуть потянув на себя и отступив, словно хотел отвести куда-то в более укромный угол, но спрятаться тут было негде, разве что из посетителей был какой-то мужчина, которым был занят Саша. – Можно вопрос? Что ты помнишь о Фукудзаве с той первой встречи с ним? Когда просил за меня и за Чую?
– Странно, что ты спрашиваешь только сейчас.
– Я, если честно, почти и не вспоминал о нем: лишь до момента, когда он первые месяцы пытался писать нашему учителю Татибане еще до приезда Анго, но тот почти ему не отвечал, и более посланий не было. Я тогда уже и перестал бояться.
– Насчет последнего – ты меня сейчас немного удивил. Ты? Боялся? Ладно. Это все общие фразы об образе человека серьезного и делового по-своему. Мне было очень сложно понять, о чем он думает, да и как бы я мог, мальчишка тогда еще. Я и сейчас жутко нервничаю перед встречей с незнакомыми или едва знакомыми людьми, – Валентин нисколько не преувеличивал, Дазай точно знал, – а тогда – почти на грани паники. Накануне встречи с ним даже спать не мог, наслушавшись рассказов о нем от Одасаку. А братья сказали: сам ввязался, сам и разбирайся, а мы поддержим, но говорить будешь ты. С их стороны это было издевательством, но я ведь тогда уже принял решение. Но страхи мои оказались нагромождением собственной глупости и неопытности в общении с подобными людьми, хотя казалось бы… Господин Фукудзава был строг, но очень учтив. Он беспокоился о вашем будущем, что в Японии, не желая разных передряг, что за ее пределами, поэтому готов был идти на уступки мне, но и меня – будто бы экзаменовал. Хотел убедиться, что моя семья сможет обустроить вашу жизнь здесь. Тебе судить, вышло или нет, но отчасти его строгость всегда была мне напоминанием о том, что взять детей из чужого края – большая ответственность.
Дазай слушал внимательно, и Валентину показалось, что это вовсе не то, что он желал бы услышать, но тот снова молча кивнул и о чем-то еще сильнее задумался. Словно бы даже неловко стало, и Валентин, чтобы разбить молчание повторил свое предложение насчет обеда теперь уже Дазаю, но тот мотнул головой – показалось, что даже и не услышал-то ничего, столь отрешенно вел себя сейчас Дазай, и Валентин в этот момент и сам насторожился, будто разглядел в нем то, что могло так обеспокоить Чую. Но больше вопросов не стал задавать, не желая рядом свидетелей.
Дазай же не совсем провалился в себя, это лишь внешняя отрешенность, и он видел, с каким участием Валя смотрел на него, но не мог подать голос из глубины. Зачем-то лишь подошел к стоящим возле кассового аппарата прозрачным баночкам с листьями чая, которые давно уже были непригодны для заварки, поэтому служили тут символичным украшением; Дазай чуть раздвинул их и принялся описывать вокруг них пальцами завитые линии, совершенно бесцельно, но словно бы это помогало ему думать. Краем глаза он видел, что Валентин мельком о чем-то заговорил с Сашей, а тот раскланялся тут же, но не более – Валентин поспешил уйти. Дазай все пытался понять, положил ли Валентин глаз на этого юношу, пока что не решаясь связываться с ним ближе, чем банальным интересом к его делам, опасаясь его из-за привязки к Дотошнову, которому точно не стоило знать некоторые подробности личной жизни своего начальства, но, судя по всему, это было обычной симпатией, которую Валентин мог расточать на всех милых ему вокруг людей, независимо от пола. Но даже если бы у Валентина в самом деле возник к подчиненному определенный интерес, он мог бы особо не переживать: Саша сам как-то сторонился Павла Павловича, тихий молодой человек, сообразительный, он мало общался, но в случае чего предпочитал обращаться к Чуе, Дазая же как-то слегка сторонился, хотя тот ни разу не выказал к нему неприятия, но скорее это было какое-то природное стеснение. Дазай поглядывал на него, но не было похоже, чтобы его особо интересовали мужчины, но и возлюбленной у него, судя по всему, тоже не было, иначе бы не торчал он тут чуть ли не ночами.
Дазай сначала и не понял, чего вообще на Саше заострил внимание, а потом протянул длинную нить размышлений: чертов Дотошнов со своими просьбами! Дазай, пока никто не заявился, двинулся в сторону Чуи, который зарылся за своим столом в бумаги, и почти что испугался его внезапного появления, причем у Дазая в миг сей был столь нахальный вид, как будто никаких размолвок прежде между ними не было, и Чуя по привычке насторожился, чуть ли не готовый врезать, ожидая услышать какую-нибудь дичь.
– Чего тебе?
– Выдели мне денег. Слышал, на что меня подвязали? Не свои же мне краски тратить. Отправлю Сашу за кистями и красками, бумага понадобится.
– Лучше бы пошевелился и сходил сам. Заодно разгонишь лень и свою наглость.
Дазай ничего ему не ответил, лишь продолжил нахально улыбаться, на что Чуя недовольно цыкнул, при этом не прекратил с подозрением на него смотреть, не веря, что Дазай безропотно согласился нарисовать какой-то дурацкий по задумке плакат, но Дазай в самом деле не собирался спорить. И не потому, что внезапно согласился на идею Павла Павловича, он просто не мог не подчиниться, когда Валентин одним взглядом показал ему тогда: не спорь.
Чуя, все еще снедаемый сомнениями, однако прошел в дальнюю комнату, где находился сейф с суммой денег на всякого рода мелкие расходы, демонстративно вытащил оттуда пятирублевую монету, и тут же сделал пометку о расходах в своей книге, при этом то и дело бросая на Дазая взгляд: уже не подозрительный с вопросом – с кучей вопросов, но Осаму не реагировал, хотя смотреть на чуть взлохмаченные волосы Чуи, которые тот взбил себе, пока работал и не заметил, та еще пытка, и если раньше он мог прийти домой и в любой момент прикоснуться к нему, то теперь – смотрел и ненавидел себя за собственную натуру.
– Распишись.
Дазай все так же молча взял перо и вывел свою подпись на русский манер, на что Чуя лишь хмыкнул: хотя бы так он мог высказать свое мнение относительно его показухи в плане рисования завитков, притом что Дазай обычно так не делал.
– Саша! – Дазай тут же поплыл к парнишке, который мгновенно застыл, ожидая предполагаемого поручения и, кажется, даже был рад сбегать и закупить все необходимое для предстоящих «художеств». – Магазин Дезлера, угловой на Мойке и Гороховой знаешь? Скажи, тебя Дазай-сан послал, меня там знают, цену скинут.
Саша, воодушевленный, что появилась возможность в рабочее время прогуляться, едва дослушал все инструкции по покупке: акварельные краски в плитках, а кисти – взять несколько штук разных, по двадцать копеек которые, и тут же помчался выполнять задание.
Дазай до конца смены, скучая, делал наброски тупого плаката, но к работе приступать сегодня не собирался, да и вообще они с Чуей имели право сбежать пораньше в связи с предстоящей встречей, и – давно уже такого не было, вместе пошли домой, решив по обычаю добираться пешком.
Чуя бы мог воспользоваться возможностью, поговорить с Дазаем, но не решался, да и вообще он все свалил на Валентина, а у него уже сил на то не было, но он всю дорогу обдумывал, как бы мог начать спрашивать Дазая о том, что они там мутят такое с Достоевским, но все выходило так, будто бы он собирался устраивать ему разнос, и Чуя прикусывал язык, нервничал и злился, что не могло не быть замечено непосредственно целью его вопросов, и когда цель сама к нему обратилась, Чуя даже успел перепугаться, а заодно удивиться. Они как раз подошли к Фонтанке, свернув и двинувшись ближе к домам, когда прозвучал вопрос:
– Чуя, что ты помнишь о Фукудзаве?
– А? В смысле?
– Каким он тебе казался? Я помню, что ты не был так категорично настроен, как я, но ты и по своей глупости и наивности, – этот гад не мог не поддеть его своими словами про «глупость и наивность», – и Мори-сана за злодея не считал. Но все же. Что ты думал о Фукудзаве?
Можно было бы, конечно, огрызнуться на такой откровенный выпад в его адрес, но Чуя, понимая, что это редкий за последние месяцы случай, когда Дазай вот так спокойно к нему обращается, решил не портить миг:
– Он нравился мне до момента, как я узнал, что он хочет отдать меня в семью дяди. Впрочем, даже так я не подумал, что он плохой человек. Скорее решил, что он просто обычный взрослый, который считает все детские возмущения банальными капризами.
– Я тебя понял.
– Зачем ты это спрашиваешь? Ты думаешь, он не просто так вдруг решил с нами повидаться?
– Не думаю, что тут что-то скрытое, – Дазай в самом деле так не думал, просто хотел себе четче составить его образ перед тем, как столкнется с ним воочию. К сожалению, ни Валентин, ни Чуя не могли должным образом помочь составить картину, но он прежде хотел бы понять, способен ли этот человек на убийство, потому что ощущения у Дазая были очень двоякие: Фукудзава Юкити казался ему, несмотря на детские обиды, достойного вида человеком, способным отвечать за свои поступки, и при этом тем, кто бы не потерпел такого, как Мори Огай. В таком случае, он в самом деле мог иметь с ним какие-то неприязненные отношения, но это одно. Мог ли Фукудзава Юкити повести себя так, чтобы прикрыться обвинением невиновного? Дазай делал заключения чисто из жизненного опыта, который едва ли был обширным и был создан по большей части книгами, что он залпом читал, но это ведь все не поможет ему понять. Он размышлял о человеке, которого совсем не знал, он лишь помнил его обрывками, и сейчас даже их последний разговор тогда в Шанхае казался ему ненастоящим, и он боялся положиться на впечатления от него.
А еще он помнил о хризантемах, что, по словам Шибусавы, могли быть во владении Фукудзавы. И когда эта мысль начинала топить его, он старался хвататься за то, что, даже если Фукудзава виновен, это можно использовать в более полезных целях, а не сходить с ума под гнетом теорий Достоевского…
Дазай едва не прошел мимо парадной, ведущей в их квартиру. Ощутил, как Чуя перехватил его за кончики пальцев, и это касание – так мало, так болезненно, и вспомнилось утро, которое все еще наводило на его тело приятную дрожь, и сейчас почти все разом – ударило по нервам, едва Чуя его просто коснулся облаченными в кожаные перчатки пальцами. Дазай в этот момент думает о том, что пока он не разрешит в себе все эти противоречия и волнения, что сильно застарели, он не может позволить себе наслаждаться тем, чего так желал, иначе… Дазай не знал, почему видел это дурным: ограничь он весь свой мир Чуей, все вокруг рухнет и разобьет его убежище. Так невозможно. Невозможно быть по-настоящему счастливым, когда снаружи бушуют самые настоящие японские тайфуны, бешеные от вкусов осени, что их рождает чаще всего, – рано или поздно они принесут гибель. Крышу его убежища и так сорвало, когда он прозевал момент и Ода исчез в непонятном направлении, а у него нынешнего не хватило храбрости и духу броситься против ветра следом. Что, если потом еще кого-нибудь собьет с ног?
Чуя держит его пальцы, пока они поднимаются, но Дазай все же отнимает руку; теперь снова, только мысленно, прося у него прощения. Не знает он, к чему это приведет, как это приведет, нет никаких предчувствий, кроме мрачных, как зимний свет Петербурга, который всегда казался ему каким-то недобрым, зловещим, и оттого болезненно привлекательным.
Сегодня вечером. Дазай все начнет сегодня вечером.