Столы так и остались стоять в салоне. Дотошнов сам сказал не трогать, завтра все равно обещались быть рабочие, попросит их всё отнести. Чуя же вернулся за свой стол, не особо понимая свое нынешнее настроение, которое не то раздражение, не то беспокойство, не то даже страх перед непредсказуемым. Только он все же не был уверен, что все это относится к тому, о чем было сказано на собрании. Мишель и Валентин скрылись в кабинете, собравшись переговорить с глазу на глаз, Дотошнов же отправился показывать зал с товаром китайским гостям, распинаясь о том, что сам тут все продумал, а когда дошел до рассказа об открытках и решил их показать, то Чуя весь вспыхнул и поспешил выглянуть, совершенно не представляя, какой будет реакция тех, кто прекрасно понимает китайский язык. Были открытки и без всякого рода дурацких надписей, но последнее время Дазай пустился в искусстве делать гадости во все тяжкие, так что вероятность того, что попадется именно эта последняя партия, будет велика, и прыснувший невольно Го Цзунси, который озадаченно глянула на Лу Сунлина, уже стал подсказкой к тому, что он прочитал что-то явно несоответствующее китайским философским трактатам.
– Павел Павлович, говорите, Дазай Осаму их делал? – Лу Сунлин внимательно изучал открытки, но Чуя видел всю суть его эмоций. – Мы еще в детстве у него приметили талант к рисованию. Вижу, он не только его развил.
Дотошнов не совсем понял его последнюю фразу, при этом глянув на Чую, который призвал всю силу воли, дабы не скрючиться от смеха, и он сделал вид, что совсем не вник в слова Лу Сунлина, а тот вдруг добавил:
– А можно я одну себе возьму на память? Тут такое чудесное изречение о каре, что может постичь гордого и злоупотребляющего властью человека!
– В самом деле? – Дотошнов искренне заинтересовался. – Как это полностью звучит?
– Ох, боюсь, не смогу должным образом передать. Это древний язык, сейчас мы так уже не говорим, и прочитать целиком трудно. Дазай, наверное, выписал откуда-нибудь это.
Ни черта он ничего не выписывал, просто написал там все, что думает о Дотошнове, видел Чуя эту карточку – искусство выражения зла к ближнему своему. Лу Сунлин с присущим ему юмором не мог не оценить и не забрать на память. У Чуи даже в голове мелькнуло сказать Дазаю, чтобы еще таких сделал, но потом сообразил: сказать ему? – когда? как? Он не мог не обращаться постоянно мысленно к нему и с ужасом вдруг подумал о том, что эта привычка прикажет долго жить.
– Чуя, – из кабинета его вдруг позвал Валентин, Мишель же как раз выходил оттуда, вцепившись в свою шубу. – Зайди, пожалуйста.
Чуя сделал шаг вперед, но прежде все же застопорился возле Мишеля, который как-то неуклюже пытался одеться: показалось, что сюртук на нем был тесный, и из-за этого не мог достаточно широко развести руки, чтобы нарядиться в свою шубейку.
– Уже уходишь?
– Обещал забежать к одному знакомому, а то ж если он узнает, что я вернулся в столицу и не навестил, обидеться, еще с вокзала послал ему записочку, чтоб накрывал стол к моему приходу, уж больно любит он меня угощать чем-нибудь, потом еще дела рабочие, и папашу повидать поеду. Ночевать там и останусь. Юстя в Петербурге ведь – утешить надо, пока яд не потек по улицам каменным, – Мишель после разговора с Валей вдруг приободрился, а то заметно было, как его удручили новости о том, что придется уехать. Он уже собрался бежать, как вдруг склонился к Чуе: – Пашка правда рояль сюда купил?
– Тебе товарный чек показать? – тут же ощетинился Чуя.
– Ох, приеду на его триумф, когда он тут будет показушничать! Что за человек! Но зато с ним не скучно! И ты не скучай.
– Язык тебе бы прострелить, – еще пуще разозлился Чуя, но Мишель на такое лишь расхохотался совершенно беззаботно, чем ужасно напомнил пьяного Даниила, и Чуя поспешил удрать от такой картины. – Ты поднял ему настроение, – констатировал он, оставшись с Валей наедине. – Боюсь спросить, что конкретно ты сотворил.
– Как тебе не стыдно что-то такое думать! – опешил Валентин.
– Что? – Чуя аж осекся. Он и не имел ничего такого в виду. Валентин сам только что додумал что-то там. До него дошло, и он весь аж покраснел, но потом отмахнулся. – Иногда ты хуже Дазая. Разница лишь в том, что он намеренно что-нибудь пошло-несуразное говорит, а ты по своей наивности.
– Уж как-то совсем больно от тебя слышать о моей наивности, чай я старше, – Валентин и правда всеми силами давил из себя обиду, но скорее это была обида не на Чую, а на свой характер. – По поводу Мишеля. Он так переживает из-за Annette, в самом деле уверен, что ослабит он бдительность, и ее ж уведут! Ох, это странно. Какой смысл звать эту девушку вступить в брак, если есть вероятность, что она чуть что и скакнет за другого? Хотя неправильно ее винить. Девочка еще, восемнадцать от роду всего. Только в свет стала выходить, ей же голову все кружит, она и не поймет, где там любовь и какова она. Но мне не хочется Мишеля делать несчастным. Я договорился, что дам ему срок до апреля. В конце концов, бурную деятельность разводить – еще есть время подождать. А пока что ему надо собраться и уже делать предложение, а то, еще и не уехав, потеряет потенциальную жену.
– Я почти что сочувствую ему, но… Меня ты зачем-то тоже позвал. Зачем?
– Мне неловко перед тобой, Чуя. Я никак не мог представить, как лучше все тебе преподнести. Трагедии пока никакой не случилось, но я полагал, что задену тебя.
– Не надо только думать, что ты в самом деле задел меня! – Чуя весь набычился, но не из-за сейчас прозвучавших слов, а из-за того, что вспомнил, что позволил себе расстроиться при всех. Показать себя слабым – боже, как отвратительно. Аж передернуло от осознания. Валентин же это понял иначе, приблизившись к нему – Чуя не успел увернуться, как его уже обнимали, и он стиснул зубы оттого, что вроде как и не был против, но и боролся с собственным раздражением, возникающем о мысли о слабостях. – Я не переживаю из-за этого. Не ожидал, но, с другой стороны, никогда от японского чая не ощущал зова дома, да и я понял, что пока что он все равно будет к нам поступать, а там, может, и обойдется. Я про отношения с Китаем.
– Ты пойми, что я тоже очень взволнован всеми эти предпосылками. Я мало смыслю в политике, но я много думал… Мне не безразличен Китай, где я провел столько времени, но и Япония из-за вас – не менее важна, я не хочу, чтобы отношения обострились. И я одновременно должен думать о рабочих делах; всякое случается. Я был мал еще, когда был спад в отрасли добычи золота, это были не самые лучшие дни для семьи, старшие братья хорошо помнят, к чему привели неправильные действия. Кто знает, как бы пошли дела, если бы Машенька тогда не решилась на брак и отец не получил бы деньги в долг от ее мужа, чтобы поправить дела. Здесь неуместным будет вспомнить, что сестра стала непозволительно веселой вдовой до того, как отец стал платить по долгам, и она ничего не взяла с него, но эта часть истории уже как-то не сходит за драму.
Чуя хмыкнул. Насчет веселой вдовы – так всегда о сестре, с любовью однако, выражался Даниил. Видимо, заразил и Валентина тем.
– Пока что ничего не сходит за драму, только один идиот, который шлет записки через дворников, а в остальном – остальное куда проще сейчас кажется.
Они взглянули друг на друга, не имея на эту тему нужных слов. Валентин выпустил его и схватился за свои вещи.
– М-м-м, хотел сказать, между прочим… Наверное, сегодня задержусь, или… Не знаю.
– Что такое?
– Собираюсь Го Цзунси город показать. Покатаемся. В сани его посажу, попрошу, чтобы лихо прогнали по улицам, авось, никого не собьем. Я забронировал нам отдельный кабинет в Палкине.
– Значит, мне не показалось.
– Это… Не совсем то, как ты можешь думать, в смысле… Я хочу провести с ним время, но просто. Все ж не чужие друг другу.
– Уйди отсюда, не заставляй завидовать, – отмахнулся Чуя, брякнувшись на стул в углу, который кто-то переставил от стола.
– Завидовать? Это я тебе завидую, но хватит, – Валентин уже и сам недоволен был, что под таким углом пошел разговор, душу он себе облегчил, и помчался зализывать остальные ее раны, точнее зализывать предоставится кое-кому другому, но Чуя не особо хотел в подробностях представлять, как они там будут проводить время.
Полный беспокойных раздумий и зачем-то размышляя будто бы заранее о том, с какими проблемами в плане снабжения они могут столкнуться, он вернулся за свой стол и даже не сразу приметил подошедшего к нему Лу Сунлина, который спрашивал, где бы он мог пристроиться, чтобы поработать с документами, которые намеревался завтра рассмотреть вместе с Валентином.
Чуя лишь уступил ему свое место. Они давно не виделись, о многом бы хотелось поговорить, расспросить, что он лично думает о том, что озвучил Валентин, а еще хотел бы рассказать о том, что происходит с Дазаем из-за Оды, быть может, Лу Сунлин мог бы что рассказать по этому поводу. А еще Фукудзава! И о нем рассказать! Но у Чуи сил нет сейчас. Говорить он не хочет, ощущает себя злым из-за того, что все наваливается на него и лучше не становится. Решил все отложить до вечера.
Остаток дня прошел подозрительно мирно. Дотошнов, несмотря на некоторую напряженность, что возникла между ними, никак не подал виду, что это задело его, вообще внезапно стал демонстрировать еще больший энтузиазм, и Чуя мельком так подумал, что он-то единственный, судя по всему, был воодушевлен переменами, видя для себя перспективы в работе. Обвинять его Чуя не взялся бы, да и они вместе под конец дня даже выпили вполне себе мирно по чашечке того самого оолонга, который Чуя таки заварил; Павел Павлович все спрашивал его зачем-то про Индию, но Чуя поспешил его разочаровать, ведь он там был лишь проездом много лет назад, и не знал даже, с чего Дотошнов решил, что он там бывал, но его это нисколько не смутило, и он стал спрашивать про Шанхай, а затем про то, как его помощнику жилось в Йокогаме, был ли он в Токио. Чуе странно было выуживать что-то об этих городах из своих детский воспоминаний, но он был только рад поддержать разговор, ибо ссор с Дотошновым откровенных не желал, а если уж тот мирно настроен, то стоило поддерживать мировую, в конце концов, общаться ранее с ним всегда было интересно.
Чуя немного сбился со своих планов поговорить с Лу Сунлином, когда обнаружил, что тот собрался остановиться не у них дома, а поедет на квартиру к старшим Савиным; хотел было его проводить, но Лу Сунлин и без его помощи чувствовал себя в Петербурге вполне вольготно, ловко выловив извозчика, загрузив свой не особо объемный багажик и помчавшись, судя по всему, распивать какую-нибудь горячительную китайскую водичку с Даниилом. Чую он вообще-то позвал с собой, Накахара поколебался, но все же решил идти домой. Слишком много в той квартире собиралось людей.
По итогу этого вечера он потом даже отчасти пожалел, что не поехал вместе с Лу Сунлином.
Чуя дошел до дома пешком, и сам не заметил, что зачем-то очень спешил, и поднимаясь уже по лестнице наверх, ощутил, как весь взмок, он снял шляпу, которая неприятно придавила ко лбу взмокшие волосы и чуть склонил голову, пытаясь их разлохматить, а потом принялся шарить по карманам своего зимнего пальто в поисках ключей, и, увлеченный этими обыденными занятиями, не сразу сообразил, что возле входа в их квартиру кто-то стоит.
Накахара в недоумении уставился на молодого человека, в котором быстро признал Никиту из пекарни, но стоял юноша с пустыми руками, весь какой-то потупленный, и, видимо, не его вовсе ожидающий. Чуя, который весьма прохладно относился к этой личности, нахмурился и как-то уж даже не по-барски, а просто нахально спросил:
– И чего тебе?
– Прошу прощения-с, – Никита неуклюже раскланялся. – Я… Валентин Алексеевич будут сегодня?
– Зачем он тебе? Если на что-то рассчитываешь, то зря. Сегодня уж точно, – Чуя приблизился к двери, вскрывая замок, но краем глаза все равно следил за ним. Что за жалкий вид? Аж перехотелось и дальше грубо себя вести. – Ну? Так зачем явился?
– Простите уж, если чего не так. Известно, что у барина слуги нет-с. Взяли бы они меня к себе?
Чуя отупело заморгал. Впрочем, теперь он не удивился, но что сказать? Не ему ж решать такой вопрос.
– Ты в качестве какого слуги заделаться-то думаешь? Зайди, не на лестнице ж разговоры вести, – Чуя прошел первым, выглядывая Арсения, который мог сейчас явиться на шум. – Говори честно. Каков твой расчет?
– Да самый честный ж! Служить хочу. В пекарне неплохо. Но денег совсем мало. А Валентин Алексеевич добрый. Я знаю, они говорили, что никого у них нет. Я бы мог.
– Ты бы все мог, как я могу судить, – оскалился Чуя, разглядывая его. Не в его вкусе такие. Смазлив. Дазай тоже смазлив, но как-то благородно, что ли, смазлив, в общем, разные уровни смазливости жили в голове Накахары.
– Это уж как прикажут.
– Да ты почти что в отчаянии! – присвистнул Чуя, и тут как раз явился Арсений.
– Чуя-сан! – начал он, соблюдая принятый почти с самого их прибытия этикет японского обращения – то немногое, что сохранилось от привычных Чуе традиций, прижившихся, однако в семье Савиных, едва там появились два японских мальчика. – Чуя-сан! – и тут Арсений вдруг охнул и весь аж вспыхнул, как будто испуганный. – Ох, что ж это! Дазай-сан ведь запретили ж мне пускать его сюда! Вот паршивец!
Никита тут же весь потупился, а Чуя уже и думать о нем забыл!
– Дазай?! Он что, эта сволочь, приходил сюда?
– Так помилуйте, барин! – Арсений опешил еще больше. – Они еще тут! Вещи ж вот на местах все!
А Чуя, отвлеченный, и не заметил – в самом деле! Пальто есть. Пальто изначально Мишеля было, но Дазай давно его выманил в свои запасы, ибо заявлял, что сей предмет одежды один-единственный способен спасти его в морозы, что правдой чистой и было, а мерзнуть на улице Дазай не любил, так что считал своей победой завоевание столь ценного трофея. Впрочем, не так уж велика была битва: Мишель просто сделался несколько крупноват для своего старого пальто.
Забыв о всяких там «никитах», Чуя рванул в их с Дазаем комнату, даже не разделся, замер в проходе, переводя дыхание, уставился на него так, будто вечность не видел. А еще выдохнул от облегчения. Он сдуру решил, что тут еще и Достоевский должен быть!
Дазай сидел на своей кровати, копаясь в чемоданчике, что использовал для хранения кистей и красок, вид у него был усталый, синяки под глазами его лицо сделали каким-то особо смурным, и вообще ему не мешало бы побриться, но Чую он встретил с ясным умиротворением будто, а тому показалось больше – Дазай словно и хотел и не хотел его тут увидеть.
– Где ты шлялся, мать твою? Ты… Ты что сейчас тут творишь? – Чуя огляделся, увидев, что в комнате ведутся настоящие сборы. – Дазай, ты что удумал?!
– Разденься, Чуя, тут жарко, Арсений так все протопил, что здесь похуже бани будет. Сопреешь.
– Ты мне ответишь?
– Здесь все очевидно.
– Очевидно? – Чуя захлопнул за собой дверь и по привычке в общении с ним перешел на японский. – Ты сваливаешь, сволочь. Да? Куда ты сваливаешь? К нему? Что ты там забыл? Что тебе неймется? Там что, страдать удобнее?!
– Не спорю, что под твоим боком страдать приятнее, но дело не в этом, и твой бок, Чуя, ну вот никак сейчас меня не согреет, и не верещи, пожалуйста, голова болит.
– Я тебе оторву ее, помогу решить твои проблемы, – Чуя, в самом деле скинув пальто, шагнул дальше в комнату, дернув Дазая за прилегающий плотно к его горлу галстук и заставив подняться. Тот стал резко выше, но это Накахару едва ли могло смутить. Если понадобится, он был готов вдарить ему прямо по яйцам, чтобы скрутило, а в лучшем случае – отрезвило. Правда, Дазай обычно отрезвляется иначе, но вдруг повезет.
– Я прям вижу по твоим прекрасным глазам, как ты хочешь меня побить, – не мог не сдержаться Осаму – нахальная сука!
– Это даже идиоту очевидно!
– Можешь меня побить. Но зря потратишь время. Лучше бы помог мне собраться.
– В гроб я тебе, гадина, помогу собраться! Слышишь! – Чуя аж обалдел от того, как его нагло взяли и обошли. Дазай, словно ему откровенно было плевать, продолжил свои сборы; этот чертов ящик со своими гребаными рисовалками он тоже собирался унести с собой. – Дазай! Когда ты угомонишься? Когда, мать твою? Да… Это из-за Фукудзавы ты окончательно свихнулся? Что ты меня игнорируешь? Выкину тебя вместе с твоими вещами из окна! Я серьезно!
– Я слышу эту серьезность в твоем голосе, Чуя, и ею ты меня раздражаешь сейчас куда больше, чем просто своими воплями. Все же надо было прийти раньше, пока ты еще был в магазине.
– Я точно тебя прибью, – Чуя это пробормотал от бессилия. Когда Дазай так начинал с ним говорить, это значило лишь то, что он теперь в жизни его не переспорит. Можно и правда сейчас уложить его на пол и придавить ногой, и для пущей важности не хватало бы только самурайского меча, чтобы уж колорита нагнать, но Чуе было не до всей это театральности: его бросали сейчас, снова бросали, снова давали понять, что Чуя – ты где-то там в стороне, и при этом… Чуя не может не задать этот вопрос: – Все, да? Любовь прошла? Выветрилась? Хоть не притворяйся тогда, сволочь, а!
– Ты дурак, Чуя, если думаешь, что подобного рода вещи так легко проходят. Хотя… Может, у кого-то и легко. Я не причисляю себя к ним. И оттого все и плохо. Если бы не ты… Вот честно, было бы все равно. А так – ты есть, и есть хоть одна причина. Но не могу сейчас. Не могу!
Накахара лишь тупо заморгал. Он ничего не понял. Вообще! Ничего. Словно с ним на каком-то другом языке говорили. Он такого не ощущал даже, когда учился понимать русский и французский. А тут… Дазай разве не видит, в каком отчаянии на него взирают?! Не найдя ни одного разумного ответа, Чуя осмотрелся: Дазай взял что-то из своей одежды, выбрал книги, собрал уже всякие мелкие предметы личной гигиены, на его части стола как-то грустно ютился пузырек с остатками парфюма, который он еще давно вытребовал у Валентина, но не ради использования, а чисто из-за своего пристрастия к этому цветочному, слегка острому аромату, как-то признавшись, что все дело в ассоциациях о хозяине флакона, и Чуя бы заревновал к подобному, если бы и сам не испытывал подобного, и это было иное, как часть защиты, которой окружили их здесь. Но теперь, кажется, Дазай в ней вовсе не нуждался.
– Осаму, я тебя прошу…
Даже не ответил ему. Уселся на пол, раскладывая вещи в чемодане, и не боится, что Чуя воспользуется возможностью, хорошенько пнуть его под зад. И пнул бы в самом деле, но вместо этого зачем-то говорит:
– Ты хоть помнишь, что сегодня Лу Сунлин приехал? Он спрашивал про тебя, – Дазай пробормотал что-то о том, что он вроде как помнит, но остальное Чуя не разобрал. – Пока ты шлялся в самых злачных дырах, Валентин озвучил кое-что важное. Он хочет прекратить торговлю с Японией. Говорит, возможно обострение отношений с Китаем.
Чуя выжидал. Дазай выслушал его, но как-то не удивился вовсе.
– Я не был уверен, что он на что-то подобное решится, но это не кажется мне странным.
– Так ты знал? Догадывался? – Чуя, к своему расстройству, снова ощутил это дурацкое чувство, когда Дазай все знал наперед него. Бесит!
– Он ранее просил меня перебрать все копии договоров с японскими агентами, что тут хранились. Просмотреть именно японскую часть текста и сравнить, затем отметить места, которые меня смутят, чтобы показать их потом Лу Сунлину, он лучше разберется. Валентин мне ничего не пояснил, но я поразмыслил… Мы не так много здесь получаем сведений о том, что происходит дома, но все же представление составить можно. И я читаю китайские газеты, что высылает Лу Сунлин.
– И что ты думаешь?
Дазай поднялся с пола. Взгляд его спокойный – на контрасте с тем, как смотрел на него Чуя, с бешенством на грани позорных слез, коих точно не будет, но лишь потому, что он их проглотит.
– А мне все равно. Веришь? Все, что может волновать меня в Японии – я даже не знаю, жив ли этот человек. Не знаю. А более – все равно.
Чуя не был уверен, может ли он верить таким словам, но это еще сильнее его задело и расстроило. Дазай вернулся к своему чемодану. Захлопнул его. Сборы кончены. Он вот прямо сейчас уже готовится оставить его!
– Не пущу я тебя к нему.
– Пустишь.
Вот так, кратко. Безапелляционно.
– Что он там тебе опять наговорил…
– Не знаю. Может, дал ответы. А может, ниспослал наказание, – Дазай попытался вдруг взять Чую за руку, но тот шарахнулся в сторону, но его все равно схватили и притянули к себе. – Ни за что тебя туда с собой не позову. Прости.
Чую целует в щеку, он дергается и хочет спросить, что опять этот гребаный Дазай имел в виду, только внезапно загорается изнутри и со всей силы бьет Дазая в живот, что тот не мог не ожидать, но словно бы позволил ему это сделать, отчего Чуе в миллион раз обиднее; Дазаю в самом деле досталось: он согнулся весь, напрягся, претерпевая отвратительную боль, что сотрясла внутренние органы, но еще он, сволочь такая, пристроил свой лоб на плече Чуи, больше – ткнувшись ему в носом в шею, а затем, переведя дух, заметив:
– Хорошо, что не в нос, а то сейчас бы пугал всех своим окровавленным видом. Наверное, след останется, – он усмехается, нет, правда – усмехается, провоцируя Чую просто растоптать его тут, провоцируя еще сильнее – на смерть, когда слегка лишь вжимается губами ему в шею, а потом, постанывая, все же сгребая свои вещи и в полусогнутом состоянии от боли, валит прочь.
Чуе надо было бы его добить. Вот право! Лучше убить. Жестоко и быстро. Чтобы никто не мучился. Или хотя бы – да, разбить нос, надо было, ох, надо было! Но Чуя в самом деле настолько ошарашен тем, что сейчас случилось в этой комнате, что боится, что опустится до унижения, если сейчас дернется следом за ним. Это не гордость. Это страх. И еще более глубокое ощущение навязанной ему вины, которая теперь все больше кажется самым ужасным в его жизни просчетом.