Порой представляешь, что события, ушедшие в прошлое, все еще происходят там, в прошлом. Смерти, рождения, войны, чьи-то радости и печали, правильные и неверные решения, вдохи и выдохи – все это еще там. Даже мелочи: созерцание природы, в которой даже нет прикрас, но ты ищешь в этом что-то, и это превращается в бесконечность. Запишешь об этом слова, и кто-то однажды прочтет, и представит, как ты гулял среди леса или полей, вдыхал аромат цветов, дикий, горький, болезненно приятный. Те путешествия, что уже закончены, пройденные дороги, чувства, что остались на тех дорогах. Слезы, что лились когда-то – где-то они все еще капают. Слезы радости или скорби. Там, в прошлом, они блестят на щеках взрослых и детей. Чистые или же слезы лжи – они все еще там. Всё там. И любовь. Которая явилась на свет, и затем исчезла, едва не стало тех, кто нес ее в своем сердце. Она существует все еще там в прошлом, проживается заново раз за разом, как зеркальный коридор.

 Мимолетное движение – просто чтобы размять спину. Оно уже в прошлом, и оно все еще повторяется в том прошлом пространстве. И не столь отдаленно, если считать годами и веками, все еще занят двумя гостями тот номер в отеле в Париже. Отель не самый дорогой, его держат какие-то итальянцы, которые говорят по-французски с таким акцентом, что не сразу и понимаешь, что это французский. Но комнаты здесь чистые. Впрочем, не столь важен был дорогой комфорт, лишь бы кровать была удобная и никто не мешал. Там в прошлом – все еще занята узкая постель, на которой уместились двое. Полностью без одежды.

 Чуя крепко сжимает в руке простыни, полулежа на боку и кусая губы от удовольствия, дергаясь, не зная, за что еще схватиться, и оглядываясь на Дазая, который двигался внутри него и не сводил глаз. Он наклоняется, и Чуя подается к нему, схваченный тут же за подбородок; Чуя жмурится, пытается схватиться за его шею, чувствует, как кожу задевают влажные слегка отросшие волосы Осаму, его тело все влажное, хотя Чуя и не поймет, кто из них сейчас сильнее взмок, да и не обращает он на такое внимание – его заботят иные ощущения, и Дазай хватающий его за зад, сразу два шлепка подряд – хочет, чтобы Чуя вскрикнул, рассчитывал на внезапный эффект, но Чуя лишь вскинул голову, он задыхался – слишком ему было хорошо, словно все предыдущие дни он проводил иным образом.

 – Не отвлекайся, – эта просьба все еще звучит там, в прошлом, и последовавшая за словами ухмылка Дазая– она, почти коварная, все еще там, в прошлом, жива, и Чую придавливают телом к постели, наваливаясь сверху и снова входя в него; дыхание Дазая у самого уха, он повторяет свои слова и убирает носом волосы с лица Чуи – или же просто нос пытается почесать о его щеку…

 Почему этот момент особо отпечатался в голове? Чуя, сидящий сейчас один в гостиной квартиры на Фонтанке, так и не прикоснулся к чашке с китайским чаем, что уже остыл; он не мог с самого утра отделаться от той ночи перед катастрофой, ему все мерещились все движения, все прикосновения, то чувство, что всегда окутывало его в момент их близости – любовь, похожая на единственную до обиды и смеха правду в этой жизни, Чуя даже сейчас мог ощущать ее, и мог верить в то, что она не стерлась спустя несколько часов в тот самый день, но ее будто бы превратили в тень, и она никак, никак не могла обрести снова плоть.

 Чуя сидел, какой-то весь непозволительно красный, стыдно было бы показаться кому-то в таком виде сейчас, когда он почти что возбужден от воспоминаний всего лишь одной той ночи, и никак не может понять, чего именно это воспоминание атаковало его. Он глянул мельком на стол. Накрыто было на двоих, но Валентин умчался рано, чтобы поспеть на Николаевский вокзал к десяти часам, куда должен был прибыть почтовый поезд из Москвы, на котором таки наконец-то прибыли в Петербург ожидаемые уже как три дня гости.

 Го Цзунси лишний раз не рисковал соваться в Россию, столица для него вообще была лишь воображением. Поэтому у Чуи остались о нем лишь обрывочные детские воспоминания. Но это лишь касалось его фасада, так сказать, внешнего вида. Другой же момент: образ его был нарисован словами Валентина, но Чуя всегда держал в уме то, что его еще стоит дополнить некоторыми деталями, о которых Валентин отказывался говорить в силу своих чувств, о которых не распространялся, с тех пор как эти чувства померкли в нем. Чуя знал, что Лу Сунлин с самого начала терпеть не мог этого Цзунси, которого он часто за глаза смел звать как-нибудь не всегда прилично. Его недолюбливал и Михаил Савин, который позволял себе о том ворчать, порой даже не вникая в то, как тем расстраивает своего дядю. И Лу Сунлин, и Мишель без утайки говорили Валентину, что его любовник – тот еще манипулятор, но ничего не менялось. Но оба были искренне удивлены, когда внезапно их отношения, не считая деловых, сошли на нет, даже не так – просто – будто и не было никогда ничего. И вот тут, наверное, пришлось немного изменить свою вечно хмурую позицию. Го Цзунси, лишившись покровительства, вызванного чувствами, однако, приобрел куда более важное для себя – уважение, хотя это слово слишком пафосное, но именно с этого момента никто не мог сказать, что Го Цзунси держится лишь на, хм (скажем в скобках, как называл это грубо и без того резкий в мужском обществе на язык Мишель даже в отношении родных: «на чужом хуе», и далее опустим), однако оказалось, что держаться тот мог и сам, и последние, наверное, лет пять, даже больше, когда Валентин практически перестал ездить в Китай, самостоятельно справлялся со всеми делами, ни разу не дав повода усомниться в себе.

 Это был триумф Валентина на самом деле. Не то чтобы он всегда видел скрытый потенциал в этом человеке и верил в него, но был уверен в том, что доверяет ему свои дела не только из-за своей слабости к нему и чувств, что питали его довольно продолжительное время, порой на самом деле отравляя, и не всё затем осталось так гладко, скорее грустно, но работа всегда оставалась работой, и Го Цзунси точно и уверенно, и преданно знал, как ее делать. Даже Лу Сунлин это признал.

 Го Цзунси оставил своих старших помощников за главных, и вот он сначала прибыл с Лу Сунлином в Москву, где их встретил Мишель; планировалось, что отправятся оттуда они пораньше, но пришла телеграмма с сообщением о том, что Лу Сунлин слег и нужен ему лишний день отдыха, из-за чего Валентин себе напридумывал всяких ужасов, а за завтраком так вообще весь извелся.

 – Он здоровее нас всех, – отмахивался Чуя от всех его предположений о том, что Лу Сунлин прибудет в Петербург едва живой и его придется тут отхаживать.

 – А вдруг нет? Он не сообщал мне о своем здоровье последнее время!

 – Ты просто драматизируешь.

 Чуя не стал тогда добавлять, что это все из-за Дмитрия, за которого также переживал Валентин с момента, когда тот повредил ногу, когда в неблагоприятных погодных условиях неудачно свалился с лошади на приисках, и с тех пор периодически прихрамывал и жаловался на боли, по той же причине теперь почти не покидая Петербург. Не было уже достаточно сил для того, чтобы присутствовать на месте, поэтому все дела он отныне вел из столицы, полагаясь на братьев Константина и Даниила, которого, правда, приходилось в Екатеринбург отправлять пинками (это почти буквально – вторая нога была вполне себе здорова).

 Валентин в итоге уходил на вокзал с настроением, что ему придется чуть ли не на себе тащить Лу Сунлина на последнем издыхании, и он явно был расстроен тем, что Чуя не посочувствовал ему. Чуя, может, и посочувствовал бы, и даже бы тоже пошел встречать, но у него, если уж на то пошло, вообще не было желания покидать квартиру, и меньше всего он хотел признавать то, что он боится пропустить возвращение Дазая, который, уйдя тогда с квартиры старших Савиных, так и не возвращался уже три дня, прислав лишь краткую записку, что в канавах его лучше не искать, ибо он нашел место почище, где можно поваляться. Записку передали через дворника Фоку, который с некоторых пор стал чуть ли не личным секретарем Дазая в этом плане, правда, об этом подумал только сам Фока, и обозвал он себя мысленно не совсем так, впрочем, жаловаться он даже не смел, особенно, когда Валентин за такую услугу, не глядя, вручил ему серебряный лик императора, и тот радостный помчался опять в засаде ожидать, вдруг еще какую услугу сможет оказать, когда барин на чай подкидывает, оно ж и приятно!

 А Чуя на эту записочку взглянул с омерзением. Дазай не говорил, где он, но разве тут сложно догадаться? И догадываться не надо. С ним он. И Чуя не лишал себя удовольствия представлять, как проламывает ногой голову сначала Достоевскому, а потом и самому Дазаю, чтобы не думал, что так легко может отделаться. Вообще он много придумывал довольно живодерских действий относительно именно Дазая. Целый список пыток. Раздражало, однако, то, что часть из них в его мыслях заканчивались тем, что они далее предавались страсти, но об этом обо всем думать было еще более грустно, оттого Чуя не мог взять в толк, чего его так мучил тот эпизод в номере парижского отеля. Почему не первая ночь в этом отеле? Не какая иная? Не их разврат на одной из улиц темного Парижа? Отчасти Чуя просто насиловал себя именно той ночью, потому что за ней последовала пустота, но он-то, в отличие от Дазая, не был склонен так изводить себя мыслями! Видимо, он ошибся.

 Он уже должен был давно выдвинуться в сторону салона, куда Валентин намеревался сразу привести гостей, ибо близко, а их надо обогреть и чаем отпоить; к тому же там, по версии опять же Савина, помирающий не понять от чего Лу Сунлин (а салон на Невском – лучшее место помереть) сможет без промедлений приступить к делам. Если уж так, то пусть втащит его в кабинет и усадит на место Дотошнова, чтобы тому насолить, впрочем, это все был гадкий уровень мыслей а-ля придурок Дазай, и Чуя давно заметил, что в отсутствие сего лица сам начинал вдаваться в подобного рода дурь.

 Выйти из дома все равно пришлось. Валентин и его требовал на собрание, которое намеревался провести, при этом Чуя смутно представлял, что такого он там хочет им сказать; возможно, полагает открыть какое-нибудь новое место для продаж, и Чуя вдруг подумал о том, что хочет, чтобы это так сделалось, и чтобы это место было где-нибудь не в Петербурге, и подальше от него, подальше от Москвы, он бы сам напросился туда заниматься делами, умчался бы… Чуя не был уверен, что готов на подобное, но желание имелось, а там – он бы справился. Зарылся бы в дела и справился бы. Или же… Еще где-то осенью он как-то подумал, а почему бы не уехать в Китай и не поработать там? Его знаний китайского вполне бы хватило для начала, а далее бы Чуя легко влился в процесс; он бы увлекся новым делом и новым местом: Шанхай точно бы сошел за новое место, учитывая, сколько лет прошло с момента, когда он там был; поездил бы по фабрикам, по плантациям, посмотрел бы, как там все устроено, а то он мог лицезреть лишь конечный результат, а о тех же фабриках знал лишь по рассказам. Впрочем, Валентин всегда говорил, что там смотреть особо не на что, мол смахивает все это звучно обозванное «фабрикой» дело на какую-нибудь ферму этажика так в два, где внизу прожаривают листья, а наверху просеивают, а затем сортируют, распределяя по ящикам, впрочем, это все же было немного уже устаревшее его описание, и сейчас все там выглядело не без его стараний куда более усовершенствованно, улучшены были склады, некоторые были определены уже не только под чай, а под китайские товары иного вида, реализация которых, однако, больше шла на Москву и окрестности, в Казань и Екатеринбург. Чуе все это было интересно, он бы в самом деле погрузился во все досконально, но… Что с его решимостью было не так? Страх уехать и оставить Дазая? Особенно теперь, когда Фёдор влез между ними вредной занозой. А еще… Если так уж честно, Накахара, привыкший к местным условиям жизни, европейскому быту и городской среде, подобно питерской или московской, не был уверен, что сможет одним махом привыкнуть к Шанхаю и уж тем более к деревне. Единственная деревня, где ему действительно было хорошо, это Песно. Как он оставит теперь это все? А как он будет здесь, когда Дазай, не пойми где?

 Когда Чуя, припорошенный какой-то снежной пылью, которую, кажется просто надуло на него с крыши, ввалился в салон, за прилавком сразу вытянулся, словно солдат перед вышестоящим, Саша, но чуть расслабился, увидев, что это не клиент.

 – Доброе утро!

 – Еще утро? – подивился Чуя. Но вообще-то еще не было полудня, так что да, за позднее утро, но сойдет. – Доброе. Наверно. Валентин Алексеевич?

 Саша кивнул в ту сторону, где находилось ремонтируемое под столь желаемый господином Дотошновым салон помещение. Впрочем, Чуя и сам уже понял, что они там: слышно было басовитый смех Мишеля, точно, как у его отца – с возрастом он стал дико на него походить, и хоть еще был младше старшего Савина, когда Чуя того встретил, но у него порой возникало впечатление, что в Мишеле он теперь видит Дмитрия, когда с тем впервые познакомился на корабле по пути в Хакодатэ.

 Отделочные работы уже были в большей степени завершены, оставалось внести сюда мебель, создать, так сказать, уютную атмосферу, располагающую к музыке и чаю со сладостями, а еще втащить чертов рояль, который они таки купили, а не заказали. Рояль не въехал еще, и Чуя уже предчувствовал, что Дотошнов спросит с него про рояль, несмотря на то что Чуя ранее сказал ему, что привезти рояль обещали в следующую среду. В комнату, по мнению Чуи, были вложены неоправданно большие деньги, чего стоили эти золотистые обои, которые вроде бы и не были апогеем безвкусицы, но как-то больно намекали на желание управляющего салона выпендриться. Отдельной еще темой была витрина с алкоголем. Конечно же, дорогие гости не смогут остаться достаточно веселыми, если им подадут чай с конфеткой, и музыка не способна будет поразить их сердце так, чтобы в жар бросило, поэтому повышение градусов в теле предполагалось искусственным путем. В этом плане Чуя, если уж честно, разошелся. В алкоголе он толк знал, и заказы оформлял без оглядки на цену, снискав здесь похвалу, правда, все же без некоторых рекомендаций Даниила тут не обошлось, но Чуя не считал зазорным обращаться за помощью к старшим и тем, кто в этом деле сечет уж точно больше, пусть и опыт этот был порой плачевен по утрам.

 В салон предполагался отдельный вход через парадную самого дома, но он еще не был готов в плане отделки, и вот возле него как раз суетился Павел Павлович, показывая гостям, как он тут все шикарно обустроил. Вид у него был важный, при этом взглядом он почему-то особо стрелял в сторону Лу Сунлина. Чуя уже давненько не видел его, тот, естественно, несколько постарел, но все еще выглядел бодро, чуть поправился, не говоря уже о том, что помирать точно не собирался и дошел сюда своими двумя, так что Валентину не пришлось надрывать спину. Лу Сунлин единственный здесь был в китайском платье, при этом в руках держал самую настоящую русскую шубу, довольно старую правда, но что-то подсказывало, что шуба была именно его и куплена еще в давние времена обитания здесь. Может, как раз в ту зиму, что он провел в Песно с ними тогда. Он без какого-то интереса оглядывал салон, немного хмурился, при этом тоже заметил, что Дотошнов почему-то избрал его своей жертвой, и не мог никак взять в толк, за что?!

 Го Цзунси проявлял куда большее любопытство, учитывая, что это первый его визит в петербургский салон. Русский язык он освоил только в рамках работы и в весьма слабой форме, поэтому Валентин ему тихо нашептывал на китайском то, что говорил Павел Павлович, при этом от Чуи не укрылось, как они переглядываются, но сложно было понять, что именно это значит; неужто старый интерес друг к другу мог вспыхнуть? Чуя, впрочем, был в тот момент далек от того, чтобы пытаться понять, что происходит у этих двоих. Он не успел еще и звука издать, как его приметил стоящий чуть в сторонке Мишель, изучавший сделанные на заказ зеркала, точнее рамы, даже потрогал пальцами, поскреб и уставился на свои ногти, словно ожидал увидеть на них позолоченную пыль. Именно с созерцания этой пыли Мишель и перешел к тому, чтобы узреть Чую.

 – Чуя! – Мишель тут же шагнул к нему, приветствуя объятиями так, словно он Накахара уехал от него из Москвы не несколько дней назад, а, минимум, месяц. – Вот и потерявшийся нашелся! А я ведь все же думал, что ты обратно ко мне прискочишь, между прочим!

 – Михаил Дмитриевич, ты забываешь, однако, что помощник он мой, а не твой, так что всегда должен быть при мне. И ты ни слова не сказал о том, как мы здесь постарались!

 Чуя капельку опешил от этого «мы постаралась», но это немного смягчило его, все же Павел Павлович не без справедливости мог ценить его старания.

 – О, а что я могу сказать? Да скоро весь Петербург сюда слетится! Здесь даже танцевать можно будет! Оркестр втащить! Может, не целиком, но какой-нибудь струнный небольшой! Почему бы и нет! На днях был по приглашению семейства Урусовых у них дома, слушал струнный секстет. Чудесная музыка, которая не совсем моего ума, но уж и правда прекрасно. Валя, ты бы оценил, вот зуб даю! Un chef d'œuvre!

 – У Урусовых был, говоришь? – тут же сощурил глаза Валентин. – Да, странно, что ты запомнил, что там еще музыка играла.

 – Что за намеки?

 – Кажется, я догадываюсь, ради какого chef d'œuvre ты был в том доме, – Чуя расплылся в нахальной усмешке.

 Мишель лишь приложил палец к губам, и Чуя догадался, что жест сей значил не то, что Мишель испугался, будто кто услышит, а как бы не сглазить и болтать поменьше. Судя по всему, этот вечер музыки был очередной попыткой посвататься к Annette Урусовой, которая уже почти год будоражила ему сердце, но вручать свое никак не собиралась, Мишель же пока что надежды не терял, но терпение, наверное, у него было уже на исходе. Но он держался. Даже за границу не ездил, ревностно караулил девушку, которую видел уже не просто невестой, а своей женой. Урусовы по большей части обитали в Москве, поэтому можно было сказать, что Мишель любил себе находить долгие поводы бывать там. Но Чуя не стал более его задевать, к тому же он уже попал во внимание Лу Сунлина.

 – Прости меня, Чуя-кун, – обратился он к нему по-японски, – но я все же надеялся, что ты подрастешь.

 – Лу Сунлин-сан! Да чтоб вас! Не лучше Дазая! – он не особо желал упоминать этого придурка, из-за которого его настроение было сущей дрянью, но тут было не удержаться! Лу Сунлин, как вы могли так решить поиздеваться!

 – Да ладно тебе, сразу завелся, – усмехнулся Лу Сунлин. – Но от правды не убежишь!

 – Не усугубляйте!

 – И не думал! А где Дазай-кун? Хочу оценить разницу…

 Чуя вытаращился на него как-то растерянно, и уже без всякой злобы, из-за чего тот догадался, что, кажется, более шутить не стоит, и тема была замята. Го Цзунси все это время следил за ними, и Чуя вдруг опомнился: он не поприветствовал его должным образом. Будет неправдой сказать, что этот человек имел пред ним какое-то значение, но учтивость – Чуя следовал лишь ей. Это вообще давно стало его правилом, так он воспитывал себя, смиряя свой буйный нрав. Чтобы Дазай не смел ничего о нем болтать! Но с тех пор они выросли уже, Дазай если и смел, то уже с долей ласковой шутки, а Чуя все равно старался держать себя ровно.

 – Что ж, хочу еще показать вам мое приобретение, – между тем продолжил Павел Павлович, подзывая гостей к стене, где была представлена карта мира образца XVII века с изображением богов разных мифологий и мифических животных чисто ради украшения. Смотрелась она эффектно, но пестрила, и глазам от нее быстро становилось больно. Зачем она здесь – Чуя понятия не имел, но мог лишь отметить, что она подходила по фактуре обоям, но тут он услышал: – Это мое приобретение из моей первой заграничной поездки в Австрию. Долго не знал, куда же ее пристроить, так и лежала все это время дома, запрятанная глубоко в книжный шкаф, запылилась. И тут я подумал – вещь эта смотрится очень впечатляюще, почему бы не украсить ею салон?

 Мишель проявил особую заинтересованность, Лу Сунлин же без восторженных эмоций осмотрел карту, но чисто тактично не стал показывать, что его в меньшей степени интересует и этот салон в том числе, поэтому был рад, когда Чуя снова заговорил с ним:

 – Мишель прислал телеграмму о том, что вы заболели. По виду не скажешь, но все же было волнительно.

 – Заболел… Я уже не так крепок, как раньше, чтобы легко выдерживать переход от одной кухни в другую. Сам виноват. Нечего было объедаться. Вот желудок и проклял меня. А ведь его намеки я начал слышать еще с момента, когда мы проплыли мимо Индии.

 – Плавание прошло хорошо?

 – Я уже не такой любитель дальних путешествий, как раньше, но зато можно было много времени уделить себе. Прочел все, что взял с собой, оставлю вам, хотя, наверное, это Дазай больше заинтересуется китайской литературой. Где он?

 – В какой-нибудь дыре Петербурга с Достоевским, – не стал скрывать Чуя, ответив даже слишком прямо. Что ему скрывать? – А еще здесь Фукудзава Юкити.

 Лу Сунлин явно был удивлен таким событиям, он глянул в сторону Валентина, который задумчиво разглядывал Го Цзунси, тоже прилипшего к этой несчастной карте; Савин поймал взглядом чужой, и Чуе показалось, что состоялся какой-то немой диалог, он сам хотел задать вопрос, нет ли каких сведений об Оде Сакуноскэ, но Валентин вдруг произнес:

 – Я прошу прощения, что прерываю, но хотел бы уже, чтобы мы вместе собрались кое-что обсудить, – голос при этом его прозвучал как-то взволнованно, словно все то время он не решался привлечь к себе лишнее внимание. Он повторил свою фразу на китайском для Го Цзунси, добавив, что сейчас он договаривается о точном дне и времени встречи с товариществами чайных дел, с которыми он вот совсем недавно уже не раз виделся, и Чуя внезапно ощутил, что чего-то важного не знает. Стоило отметить, что идти они должны были вчетвером: оба Савина, Лу Сунлин и Го Цзунси. Дотошнова будто бы и не звали. Далее Валентин снова добавил на русском: – В кабинете, как мне кажется, будет тесно, Павел Павлович, чтобы не беспокоить клиентов, попросим Сашу принести сюда на время столы. Места достаточно, сядем здесь.

 – Чуя, организуй, пожалуйста! – тут же среагировал Дотошнов, и Накахара, недовольно сверкнув на него глазами, побрел обратно в главный зал, полагая, что мебель таскать придется и ему тоже.

 С Сашей они, однако, справились быстро. Выглядывающий из большого зала Николай Фёдорович, которого не беспокоили, наблюдал за ними с каким-то тревожным интересом, но крепкого желания вникать в дела не ведал, считая, что ему достаточно ограничиться рамками своей работы и заниматься ею тщательно.

 – Чуя, приготовь для нас еще чай, оолонг, будь добр, – обратился вдруг к нему Дотошнов, когда они расселись, а Чуя, отряхнув свой костюм, теперь вытирал платком руки после пыльных столов, которые принесли с небольшого склада, ранее их использовали в качестве рабочих, но сейчас уже не было надобности, а до сих пор никуда не пристроили, пылью они покрылись солидно.

 Что? Чай? Оолонг? Чуя почти фыркнул вслух. Дотошнов имел, хорошие вкусы, однако. Он вообще всегда был какой-то придирчивый в этом плане, но придирчивый ради какой-то демонстрации. Чуя уже в самом деле собрался отправиться в кухонное помещение, но его остановил Валентин.

 – Без чая обойдемся. Чуя, останься, пожалуйста. Садись.

 Чуя переглянулся с Дотошновым и сел рядом с ним, глянув на Валентина. Не нравился ему его серьезный вид. Вообще он всегда повторял, что терпеть не может, все эти сборища, особенно среди людей, с которыми он лишь сотрудничает. Все эти разговоры, взгляды, учтивость, приправленная необходимостью, неискренность… Всегда так сложно было принимать решения в такие моменты.

 Нервозность эту замечал сейчас и Лу Сунлин; он помнил времена, когда Валентину приходилось преодолевать себя во время переговоров, были порой для окружающих странные сцены, когда Валентин мог внезапно встать и выйти, сбивчиво извинившись. Иногда это походило чуть ли не на побег, и почти им было, но по большей части Валентину просто требовалось все обдумать без чужих глаз. Только тогда он был в состоянии принять решение. Но сейчас – Лу Сунлин уже знал – речь шла не о принятии решения, а о том, чтобы его озвучить.

 – Я постою, вы не против? – Валентин так и не сел, и вдруг он обратился к своему племяннику. – Ты хотел мне рассказать о том, как обстоит ситуация с делом братьев Поповых-Старостиных. Тебя опять вызывали допрашивать?

 – Я же инициатор уличения их в подделке чая. Да, было дело. Но пока что все затягивается, так как один из братьев в розыске, а этот, который самый младший, все валит на него. Меня вызывали с тем, чтобы посетить лично один из их ныне закрытых складов. Там обнаружилось, что они подделывали, как мы и предполагали, упаковки чая не только настоящей фирмы Поповых, но там были и наши упаковки. Я лично подтвердил, что это фальшивые этикетки, указал на все отличия от наших. Все это записали под протокол.

 – Даже так. Вот так гнездо ты разгреб, – непонятно было, рад тому Валентин или нет, вид его сделался еще более обеспокоенным, и он затем добавил: – Я виделся с Андреем Поповым здесь в Петербурге. Тебе бы поговорить с ним. Ему стали приходить анонимные письма с угрозами. Он уже представил это все московскому следователю. Я просто беспокоюсь, Мишель, учитывая, что инициатор всего этого именно ты. У этих людей явно образовались хорошие связи за годы их работы с контрафактом.

 – Поверь мне, мой дорогой, я уже предвидел это все. Всегда на страже своей жизни! Да и что мне сделается?

 – Не болтай зря, Мишель, – предупредил его Лу Сунлин, на что тот лишь отмахнулся.

 А Чуя в этот момент только зубами заскрежетал. Мишель и его увлек тем, что решил разобраться с теми, кто занимается подделкой чая, а Чуя, сидя тут в Петербурге, все пропускал! Он с самого начала не упускал ничего из этого дела, но как же его не было рядом, когда Мишель ездил на склад! Придется в срочном порядке его допросить о подробностях, и Мишель уже успел заметить, как глаза Чуи загорелись! Еще бы, еще бы! Дело-то серьезное! В течение нескольких лет эти Поповы-Старостины, известные именно в торговом мире как просто Поповы, из-за чего возникала путаница, занимались подделкой чаев, в большей степени подставляя под то своих именитых однофамильцев. Умельцы догадались смешивать копорский и спитой чай с чаем настоящим, зовя это гордо «чай по-лондонски», что невольно ярко звенело сразу в головах покупателей; чай такой фасовался в упаковки фирмы Поповых, что была у многих на слуху. Свою деятельность они начали, как минимум, с 1885 года, и уже тогда за только половину года умудрились обустроить поставки на семьсот пудов, записывая в книги этот чай как «синий сандал». Чаи, что они продавали, обходились им самим менее рубля двадцати копеек, что сомнительно было; велись проверки их книг, которые показывали подозрительного вида приход, что при внимательных математических подсчетах возник именно с количества поддельного чая, который доходил до пятидесяти процентов к настоящему. Вся эта продукция расходилась по Москве и уездным городам, проникая даже вне империи, и, может, так и дальше было бы, если бы господа не пошли шире, решившись на более откровенный обман: подделывать чаи, выпускаемые в упаковках фирмы Савиных, что и было уличено Мишелем, который энергично взялся за разоблачение. Чуя тем и отвлекался все последние несколько месяцев, что тоже вникал в это дело, даже ездил смотреть одно из убежищ Поповых-Старостиных, которое напомнило какую-то огромную лабораторию древнего алхимика, причем слегка спятившего. Поповы-Старостины были, стоило уточнить, все же не мелкими мошенниками, относились к купцам I-ой гильдии и так легко сдаваться не собирались, то и дело устраивая какие-то провокации, буквально крича о том, что дело не дойдет до суда, но дело шло, и становилось как-то все мрачнее. Валентина это сильно беспокоило, он сам не вмешивался, хотя тоже был допрошен в Москве, поручил все своему племяннику, а теперь будто бы жалел о том.

 Валентин кратко пояснил Го Цзунси на китайском суть вопроса, на что тот выдал какую-то аналогичную историю, что была в Китае, но оба решили это обсудить после. Чуя же надеялся потом выпытать подробности у Валентина. Но более он был теперь обеспокоен угрозами, что стали поступать, пусть и не в их пока что адрес.

 Краем глаза он видел, что Дотошнов, не понимающий по-китайски почти ничего, все косился на него, но Чуя не собирался ему ничего пояснять, он и так все услышал ведь из разговора дяди и племянника.

 – Не будем отвлекаться, – объявил Валентин по-китайски. – Вопрос с фальсификациями важный, но отложим его, есть другое, о чем я хочу объявить. Высокой степенью серьезности это дело еще не успело обзавестись, но имеет свою важность, и я хочу, чтобы вы послушали, и мы бы вместе рассмотрели дальнейшие шаги.

 – Чуя, переводи, – вдруг потребовал Дотошнов, и Чуя едва не отшатнулся от его тона. Что-то внутри резко решило воспротивиться этой невеликой вроде бы просьбе, к тому же переводами с китайского чаще занимался Дазай. Если честно, Чуя даже каплю смутился, так как ему прежде не доводилось использовать этот язык в рабочих делах, тем более в ходе переговоров, он его понимал, но мыслям в его голове привычнее было резвиться на японском и русском, с той же легкостью на терпко любимом французском (мсье Верн, вашими стараниями!), но китайский… Чуя с раздражением вдохнул, и в самом деле хотел уже было открыть рот, но вдруг услышал голос Валентина:

 – Я буду по-русски, так проще. Лу Сунлин? – обратился он к нему, чтобы помог все понять Го Цзунси, который внезапно стал каким-то очень уж смурным. Внешне все еще привлекательный мужчина, меньше по виду своих тридцати с небольшим, вдруг как-то посуровел и даже сделался каким-то грубым и злобным. Стал похож на демона с каких-нибудь старых китайских рисунков, которые неплохо так умел перерисовывать Дазай. – Я сразу озвучу всю суть, а потом уже поясню причины, которые меня подтолкнули к этому решению. Начиная с этого года мы постепенно начнем завершать все свои дела в Японии, сократив закупки там до нуля, и перейдем на индийский рынок. А также увеличим товарооборот из Китая.

 Повисло молчание. Чуя… Нет, он не был ошарашен, скорее просто не понял ничего, и был смущен. Словно это был какой-то выпад против него лично. Валентин еще и намеренно будто избегал его взгляда, но на него сейчас смотрели вообще все в недоумении, лишь Лу Сунлин никак не изменился в лице, вообще был странно спокоен, и ему для общей картины покоя не хватало лишь закурить, но он воздерживался.

 Он знал, что скажет Ван Тао, они уже все между собой в переписке обсудили, хотя существовала необходимость переговорить лично, но случай они еще себе подыщут. А пока требовалось хотя бы пояснить.

 – Ты даже больше, чем удивил меня. Буквально ошарашил, сбил с толку, – Мишель все никак не мог подобрать точное описание своих ощущений. – Конечно, доля товара из Японии едва ли как-то может изменить наши циферки, но вопрос в том, что столько трудов было положено на этот рынок, и тут ты резко решил переориентироваться. В чем причина?

 – Поскольку наши основные интересы сосредоточены в Китае, то прежде приходится следить за делами именно этой страны, ибо мы крепко с ним связаны, не говоря уже о вкусах публики, – Валентин замолчал, словно в который раз оценивая свою собственную финансовую зависимость и всех, причастных к ней; он покосился на Лу Сунлина, но тот не утратил своего хладнокровия, тем самым слегка успокоив его, а Чуя сквозь свое нарастающее волнение, которое даже толком не мог объяснить, видел, как краска буквально изъедала щеки Валентина, делая его, однако, жутко привлекательным в этот момент, каким-то беззащитным и словно бы многим моложе своих лет. Чуя часто попадал под его очарование, злясь и смущаясь на себя, но сейчас все же не настроен был таким грезить, лишь приметил, что вид Валентина не укрылся и от Го Цзунси. Взгляд. Неужели у них снова что-то намечается? – И исходя из того, о чем я говорил, приходится очень внимательно следить за политической обстановкой в делах Китая с его соседями. В частности, в особой частности, с Японией. Ты, Чуя, тогда был еще мальчик, едва ли был в курсе, но серьезное обострение отношений династии Цин и японского правительства особо заметно вспыхнуло еще в 1885 году на фоне желания и тех и других задавать свои порядки в Корее, уж простите меня за такие слова, – Валентин произнес конец фразы по-китайски. – Все обошлось тогда, к счастью, но ветер имеет свойства подниматься вновь и возвращаться тайфунами, а видно их становится уже издалека.

 – Ты что, хочешь сказать, что между Китаем и Японией может назреть военный конфликт? – Чуя вскочил с места, но тут же сел, поняв, что эмоции тут слишком уж лишние, рано дергать их.

 – Я хочу сказать, что к тому есть предпосылки на фоне попыток иметь влияние в Корее. И я хочу постараться избежать возможных последствий для наших торговых дел, если таковые все же будет иметь место быть.

 – Я не верю, – Чуя смотрел на него хмуро. И правда не верил.

 – Опять же: ты ребенком совсем покинул дом. Да и тогда все было немного иначе. Однако, Чуя, тебя разве не поразили слова Фукудзавы при нашей встрече?

 – Так! Дайте дух перевести! Фукудзава? Валя, ты не говорил… Где ты его нашел? – Мишель принялся яростно тереть щеку и заодно глаз, словно сгоняя с себя дурной сон.

 – Сам меня нашел.

 Чуя не слушал уже их. Он кивал. Сам себе или Валентину. Но… Валя вообще-то не прав, думая, что Чуя ничего не понимает в том, что происходит дома. До него все же добирались и японские газеты, и за новостями он следил, но все же отдаленность играла свою роль, и те слова Фукудзавы… В них было много странного и недосказанности, но он уловил тогда. Все почувствовали. Это настроение набравшей силу нации, которая теперь готова ее показать. И научить.

 – Я сейчас не утверждаю, что самый негативный исход в самом деле возможен, но иностранцам сейчас не так легко работать в Японии, там все больше говорят об отторжении от внешнего, о самостоятельности; Лу Сунлин, который следит за ситуацией, подтвердит мои слова; мы держимся на связях, выстроенных благодаря помощи Танеды, по ряду причин я прежде вообще не был уверен в том, что стоит лезть на этот рынок, но почти все оказалось вполне себе удачно, однако для удачи требуются и мирные условия. А в них у меня сомнения. Я буду рад ошибиться. Очень хочу того, и я бы даже с радостью на все закрыл глаза. Но в своей работе я не могу такой роскоши себе обеспечить. Я решил остановиться на озвученном сейчас решении.

 Валентин не мог не смотреть виновато на Чую, словно он его чем обидел. Нет, злиться Чуя не мог, однако ощутил, как будто что-то неприятное вонзилось в него, и при этом он терялся, не находя в себе чего-то, что должно было вызвать в нем негодование и чуть ли не горе. Странно. Он понимал позицию Валентина и, пусть еще не сказал этого, был согласен. И все же… Это самое острое – это была обида за родной дом, и Чуя еще не смог никак осознать, в чем та была выражена.

 – Го Цзунси, я полагаюсь полностью на тебя в делах в Китае. Я надеюсь в этом году попасть в Шанхай, где мы соберемся все подробнее обсудить, но основной план действий я представлю тебе здесь. Лу Сунлин же займется закрытием всех контрактов в Японии. Мы это уже с ним решили. Я ознакомился со всеми сроками и дабы не нарушить никаких наших обязательств предполагаю завершение всех дел к весне следующего года.

 – А если к тому моменту ситуация прояснится? – с откровенной надеждой задал вопрос Чуя, но уже по взгляду Валентина понял его ответ.

 – Я принял это окончательное решение, не предполагая более возвращаться на рынок напрямую. К слову, это не обозначает, что мы резко перестанем заниматься продажей японского чая, сократим объемы, что не станет большой потерей, учитывая, что и всегда приходилось особо стараться для его выгодной реализации, и у меня уже есть на примете несколько китайских фирм, у которых можно будет совершать оптовые закупы для наших нужд; Го Цзунси, это тоже станет твоей задачей, ибо переговоры лучше вести кому-то из местных, чтобы цену не набивали, – обратился Валентин к нему напрямую на китайском, Го Цзунси же почти с самого начала их беседы быстрыми движениями делал какие-то пометки в своем блокноте, строча там мелко иероглифы, он не выступал, лишь кивал и записывал, причем писал много, судя по всему выстраивая уже какие-то схемы. Чуя следил за ним, находя его каким-то все более интересным, пусть и неприятно-хмурым, и даже смутился немного, однако он был настолько взволнован, что было не до подобных вещей.

 – А меня ты не собираешься послать в Китай? – поинтересовался Мишель. – Если ты вообще хочешь услышать мое мнение, то я изначально всегда ставил под сомнение выгоду торговли японским чаем, результат был, однако, лучше, чем я ожидал, но и стараний, как ты сам сказал, было приложено немало. Но сейчас я не буду возражать. Да и ты все решил.

 – Насчет тебя… Не в Китай. В Индию. О которой ты сам вечно грезил. Я предполагаю, что твоей задачей будет расширить возможности закупа. Провести переговоры с фирмами, с которыми мы уже имеем дело, и найти новые варианты. И попрошу тебя все рассчитать в плане бюджета. Учитывая, что индийский рынок за последние годы стал куда выгоднее относительно накладных расходов, думаю, это станет для нас только лучшим вариантом. Я изучал опыт английского рынка. Советую тебе этим заняться, у меня нет желания особо сотрудничать с англичанами в Индии, однако это их вотчина, но ты уже с ними общался ранее, уверен, поладишь.

 Мишель все это послушно отметил себе, но вид у него при этом сделался какой-то странный. У него был уже опыт работы в Индии, он видел в ней жирные перспективы, и вроде бы ничего дурного там с ним не приключилось, однако Валентину в тот момент показалось, что дело не в Индии самой, как таковой.

 – Я хочу, чтобы ты отправился в Калькутту уже в марте.

 – Уже в марте…

 – Я бы вообще отослал его хоть сейчас, – зачем-то вдруг вставил Лу Сунлин, как-то странно и кровожадно улыбаясь, за что на него глянули так, словно готовы были убить. – Вижу, как пробуждается злобный дракон в твоем сердце, мой мальчик.

 – Умоляю, – простонал Мишель, не желая терпеть от него издевательств.

 – Ты не хочешь именно в Индию или проблема в чем-то ином? – довольно мягко спросил Валентин, уловивший настроение племянника.

 – Полагаю, даже не в ином, а в иной, – Чуя впился в него взглядом, если честно, даже стало жаль Мишеля, тот еще более недовольно почесал свой заросший подбородок – как-то он сильно оброс за эту зиму, но выглядел куда импозантнее, Чуе даже показалось, что Мишель сейчас больше стал походить на своего дядю Даниила внешне.

 – Я вмешаюсь? – внезапно подал голос Дотошнов, который до этого слушал молчаливо и внимательно, но держа голову с важностью и слегка покачивая ею, внимая. Сейчас же он деловито осмотрел всех присутствующих: его готовы были слушать. – Я, если не будет возражений, готов заняться делами в Индии. Даже готов просить об этом, если все же будут возражения.

 – А как же вот это все? – Чуя обвел взглядом салон, над которым столько страдал не только Павел Павлович, но и он сам.

 – Я вижу куда более важные перспективы. Салон никуда не денется.

 – В таком случае, на кой черт было тратиться на рояль, – Чуя и сам не знал, чего вдруг решил повозмущаться, видимо, на подсознании рояль по-прежнему выводил его из себя; Дотошнов напрягся, но особо вида не подал. – Может, бросим заниматься ерундой и прекратим эту возню с роялем? Индия уж поважнее будет.

 – Я сказал тебе заниматься роялем, задания я своего не отменял, а как быть – сам решу.

 – А смысл, если уедешь?

 – Чуя, ты меня слышишь?

 – Даже лучше, чем хотел бы!

 – Вот и помолчи тогда.

 Прежде чем Чуя открыл снова рот, Валентин сумел опередить его, но обращался к Дотошнову:

 – Я не против того, чтобы ты занялся делами в Индии, но не сейчас. Михаил Дмитриевич более сведущ в этой области, и я очень прошу его посодействовать, – Валентин покосился на племянника, как бы извиняясь перед ним. – Здесь тоже есть дела, Павел Павлович, салон не на кого будет бросить.

 – Ну а что, вон господин Накахара, кажется, своей уверенностью нас всех растопчет, может ему вверишь?

 – Да легко! – Чуя не был на самом деле уверен, что «легко», но спасовать никак не мог. Он уже распылился на фоне переживаний, которые начали сопровождать его еще до этого дня, так что был полон настроения и с Дотошновым поругаться.

 – Нет, вы послушаете меня? – Валентин начинал раздражаться и чисто из своей мягкости все еще не осадил их грубо, не желая ругаться. – Еще раз. Павел Павлович, я не против твоего предложения, но не сейчас. Ты будешь пока здесь, к тому же я поручу тебе отчасти дела по Москве, потому что уважаемый наш господин Муромцев также взвалит на свои плечи руководство уездными магазинами, в отсутствие Мишеля ему будет несколько тяжелее, чем обычно.

 Чуя, который силой воли, сдерживал себя от раздражения из-за Дотошнова, мельком подумал о том, а не пристроиться ли ему в помощники Муромцеву? Управляющий московским магазином, Илья Петрович Муромцев, который уже более десяти лет как заправлял всеми делами в Москве, всегда был симпатичен Чуе, во многом, может, из-за его властного, но веселого нрава, который не исчез несмотря на все невзгоды, что выпали на его долю. Некогда богатый помещик, он начал терять свое состояние после отмены крепостного права, но в большей степени ухудшению его положения способствовали ссоры в высших дворянских слоях, когда Илья Петрович попытался организовать свои дела в Москве, собираясь заняться застройкой некоторых участков, но в итоге все его проекты погорели, и в семидесятых он оказался почти при нищенском существовании, проживая в холодных комнатах не самого лучшего района Москвы при одном слуге, едва наскребая себе на еду и дрова какими-то случайными заработками. Спасло его положение давнее знакомство с Алексеем Савиным, которому в свое время еще отец Муромцева помог займом, когда тот разругался с отцом и лишенный наследства, без собственного гроша, решил рвануть в Сибирь и попытать счастья на тогда еще только разрабатываемых вблизи Екатеринбурга приисках. Алексей Дмитриевич тогда бывал наездами в Москве и сам разыскал старого знакомого, посочувствовав его положению и между делом так сказав, что его младший сын решил заняться торговлей и, скорее всего, провалится в этом, грохнув зря кучу денег, но это не отменяет того, что ему понадобится помощник в управлении предполагаемым магазином в Москве. Тут стоит отметить, что Алексей Дмитриевич, как человек серьезный и настороженный, в самом деле был без восторга настроен относительно того, чем решил заняться Валентин, и, по его мнению, которое он, однако не высказал во всю мощь, надо было не дать ему все карты в руки, а всыпать по заднице за то, что противится семейному предприятию, и вообще – одно дело прииски, но как-то зазорно заниматься молодому дворянину таким купеческим ремеслом, но времена менялись, и просиживать свою драгоценную попу в усадьбе просто так уже давно не каждый мог себе позволить, а Алексей Савин своей помещичьей доли был лишен давно, так что и попу просиживать было негде, не говоря уже о том, что уже в этом возрасте скрытно сентиментальный он не мог не поддаться уговорам младшего сына, по-своему нежно любимого, поэтому не стал мучить возражениями, но и не помогал напрямую, разве что так вот, то подскажет что-то в денежном вопросе в ходе простого разговора, то вот найдет толкового человека для ведения дел.

 Чуя знал всю эту историю, но дело было даже не в том, как ценили Илью Петровича, а просто с ним, бывшим частым гостем дома в Песно, ему куда было комфортнее, чем с Дотошновым, увы.

 Свои мысли озвучивать при всех он не решился. А после так вообще подумал, что ни за что не покажет своей слабости Дотошнову, и нет, он продолжит с ним работать, иначе Чуя ощутит себя проигравшим. Более спорить он не собирался и просить о чем-то тоже, но насчет рояля долбаного еще скажет свое слово, тем более очевидно, что он тут все же появится. Мелькали еще всякие мысли о том, чтобы напроситься в Японию вместе с Лу Сунлином, но и здесь он сомневался, что его отпустят, к тому же Чуя едва ли был в курсе всех этих договоров. И если честно… Он не хотел бы вернуться спустя столько лет на родину без Дазая. А поехал бы тот? Мог бы… Ради того, чтобы найти Одасаку. И тут Чуя с ужасом почти представил, во что превратится эта поездка. Дазай спятит на своих поисках, а сам он с ним точно натерпится. Ничего хорошего из этого точно не выйдет, особенно учитывая и без того расшатанные нервы Осаму, и тень Достоевского, что налипла на него, а в ее клейкости Чуя не сомневался.

 Он более ни слова не сказал в ходе последнего получаса их разговора. Думал уже не о Дазае и не о Мишеле, который, скрепя сердце, кивал согласием на то, что он поедет в Индию, оставив тут свои порывы к Annette Урусовой, которая, как правильно угадал Чуя, и была единственной причиной, почему он не хотел бы покидать надолго Москву и Россию вообще; Чуя же думал о том, что же там происходит между Японией и Китаем, ощущая потребность поговорить с Фукудзавой, но и побаивался этого разговора, тут же ругая себя: чего он боится? Стать более заинтересованным в том, что происходит дома? Но там ли дом его теперь? О, он очень хотел бы видеть, какой стала сейчас его Япония, он все же скучал по Йокогаме, она за эти годы обратилась каким-то волшебным городом раннего детства, стерев даже тот факт, что и не с рождения он там жил, но в то же время Чуе казалось, что он попадет в совсем уже чужой ему мир. И снова – он бы точно не хотел оказаться там без Дазая, который тоже всегда ощущал двойственное чувство относительно возможного однажды посещения бывшего дома.

 Раньше времени, однако, Чуя решил не унывать. Неприятное положение, но Валентин действовал на опережение, лишь прогнозируя ситуацию, и Чуя мог все еще верить, что он окажется неправ, а у него тут была иная забота, и, если отодвинуть в сторону чертов рояль, который просто его бесил, все свои нервы стоило обратить на Дазая, но вот только с роялем все же в этом плане было куда легче.