Мюнхен, январь 1894 года.

 Телеграмма вовсе не принуждала его срываться и ехать по первому требованию. Это была просьба на условии «если возможно». Если возможно? Вопрос касался Фёдора Достоевского! И тут не могло быть «если возможно».

 Дазай знал: Чуя ему голову снесет, если он не предупредит его. Но тут ведь все было непросто! Чуя вызвался сопровождать Дмитрия Алексеевича в Екатеринбург, куда он рвался поскорее, полагая, что там без него на приисках золото может закончиться; улучшения после операции все же наступили, но он по-прежнему не мог нормально передвигаться, требовалась помощь, Мишель уехал, и пусть Дмитрий громогласно заявлял, что и слугой обойдется, Чуя сам настоял на том, что сопроводит его: отчасти из личного к нему отношения, отчасти, чтобы успокоить Валентина, который не находил себе места из-за брата, но в то же время боялся показаться ему на глаза и стыдил себя за то, что даже в такой ситуации не способен взять себя в руки, вот Чуя и выручил его, к тому же они отправлялись через Москву, где Чуе надо было провести хотя бы день для переговоров касательно пары вопросов с Ильей Петровичем, и они выдвинулись сразу после Нового года.

 Когда Дазаю направили сообщение с вопросом о том, не станет ли для него непосильным трудом оказать содействие в расследовании дела, в которое замешан господин Достоевский, он ощутил, как внутри все затрепетало. И дело было не именно в самом Достоевском, хотя это тоже играло важную роль. Одасаку. Он не мог не думать о нем, не мог не ждать приезда этого Куникиды, надеясь прежде всего поговорить с ним о нем. Но тот по-прежнему задерживался и теперь просил его приехать самому. Терять время? Дазай не знал, что там далее задумал Достоевский – это жутко беспокоило. Дазай не знал, каково там сейчас Одасаку – это жутко пугало. Хочешь избавиться от всех этих чувств – хватит сидеть, сложа руки. В конце концов – зря он, что ли, сам запихал себя в дом призрения, чтобы избавиться от зависимости и внутренних демонов, а потом иметь силы идти дальше?

 Только он не дернулся сразу с места. Остановил себя, когда ужаснулся мыслью о том, что снова все испортит, что Чуя решит, будто он сбежал без его ведома. В их отношениях мелькало столько просветов, и дать им померкнуть – так нельзя. Дазай смерил свои порывы и прежде отправил несколько телеграмм в Екатеринбург, оповестив Чую обо всем и ожидая его ответа. Его разрешения.

 По кратким телеграммам было сложно определить, что там испытал Чуя от новостей о том, что Дазай хочет рвануть в Баварию в поисках бестии, тем более Дазая волновало то, что он и сам толком ему ничего не объяснил, однако Чуя не стал возражать против отъезда, так что более можно было не сдерживать порывы и волнения, а мчаться!

 Он изначально не имел конкретных предположений о том, куда же сейчас подался Фёдор, под каким именем, мог ли он рискнуть сунуться в Японию, учитывая, что там его также считали за преступника, собирался ли еще куда-то уехать и укрыться… Может, в Америку даже. Иногда она звучала в их разговорах, хотя больше из любопытства. Фёдор на самом деле не знал, где разыскать для себя пристанище. Дазай в те дни тоже не знал, где может быть его пристанище. Он мог лишь подумать о месте, где родился, потому что оно всегда хранилось в его сердце, и он мог представить себя живущим большую часть времени в Песно, а оттуда – мотаться, куда хочешь. Но второй вариант – о нем думать было тогда тяжело, потому что он всенепременно включал в себя Чую.

 Чуе сейчас он и писал очередное обстоятельное письмо, сидя за столом в номере отеля Wolff, хотя еще перед отъездом оставлял для него новое послание, где, словно в очередное оправдание, делился мыслями о необходимости этой поездки: даже имея от Чуи позволение, он будто боялся, что снова сделал что-то не так. По приезде в Мюнхен Дазай ожидал обнаружить какие-нибудь телеграммы, но ему вдогонку ничего не было отправлено; он и сам не знал, чего ждал, ибо все вопросы были решены еще дома, однако… Неверный шаг – Дазай не знал, что будет делать, если все сломает вновь. Поэтому и решил написать еще одно письмо Чуе, пока было время, из-за этого он даже толком не пообедал, и знал, что его уже ждут в другом номере этого же отеля, поэтому быстро доцарапал несколько иероглифов, обещая Чуе скорую встречу и ожидая от него ответа, включая и новости о том, как прошла их с Дмитрием поездка.

 Дазай спешно запаковал письмо, написал адрес на французском и передал для отправки, поспешив в номер, где его уже должны были ожидать прибывший из Швейцарии Эдогава Рампо и – тот самый Куникида Доппо.

 Куникиду Доппо он теперь видел второй раз. Первый – когда они встретились в вестибюле отеля. Высокий мужчина слегка за тридцать, в очень изящном и идеально пошитом костюме, что выдавало в нем какого-то раздражающего педанта, при этом он все же не выглядел японцем, который просто пытался рядиться как европейцы. Этот человек явно много времени проводил за границей, и к некоторому спокойствию Дазая хорошо знал французский и немного даже немецкий. В тот первый момент их встречи он слегка посмешил Дазая, когда столь обильно рассыпался в благодарностях относительно того, что Дазай столь спешно откликнулся на просьбу о содействии.

 Дазай всю дорогу изводил себя мыслями, правильно ли он поступил, не потратит ли он зря время, напоминал себе, что Порфирию обещал найти Фёдора, что его тоже особо скребло изнутри, и он даже Чуе этого не говорил, и вот сейчас наоборот, был до какого-то равнодушия спокоен, при этом не утратив желания поскорее услышать то, ради чего снова приходится терпеть разлуку с Чуей, пусть тот и сам отбыл, но Екатеринбург виделся не столь далеким, там тоже был дом, нежели Мюнхен, с которым и без того были связаны противоречивые ассоциации.

 – Присаживайтесь, Дазай-сан, – пригласил его Куникида, указывая на пустой стол в окружении целых четырех стульев. Пусть это был и гостиничный номер, но все равно выглядел так, как будто в него приходили только ночевать. В углу стоял массивный дорожный сундук и два саквояжа, и было ощущение, что там все как было привезено, так и хранилось.

 За стол присел также Рампо. Дазай видел его последний раз в тот день, когда услышал одно из самых важных признаний в своей жизни. Тогда он стойко ощущал волну неприятия. Сейчас – будто бы что-то изменилось.

 – Честно говоря, Куникида-сан, я все это время надеялся с вами встретиться в Петербурге. Вас там заждались. Меня просили это передать вам, – Дазай не врал. Перед отъездом он не мог не увидеться с Порфирием и не предупредить его. Этот человек все же очень помог, при этом отхватив довольно большое количество проблем на свою голову, так что Дазай посчитал важным дать ему знать о том, как развиваются дела.

 – Я это намерение исполню. Потому что для меня важно сотрудничество в столь неприятного характера расследовании. К тому же это влияет на интересы Фукудзавы-сана.

 – Немножко двояко звучит. Многое – из-за его интересов было скрыто и имело последствия, – Дазай глянул на Рампо, тот недовольно на миг поджал губы, но вид сохранил спокойный.

 – Дазай-сан, – взялся он говорить. – Фукудзава-сан не просто отправил меня сюда. Передать просьбу Куникиде-сану. Касательно вас. Касательно помощи вам. Помощи Оде Сакуноскэ. 

 Дазай на миг обомлел. Странно. Почему он удивлен тому, что малознакомые люди говорят о том, что хотят помочь? У него не было причин совсем уж не верить в людей. Скорее наоборот. Веру он обрел еще в детстве. Когда в порыве обратился к Валентину Савину, не зная даже его языка, и бескорыстно получил то, о чем попросил. Просто со временем наивность рассеивается и понимаешь, что за все плата есть. Что тут с него попросят? Много или столь мизерно, что почти даром?

 – Как все серьезно, – улыбнулся Дазай, хотя тон его как будто серьезным не был. – Хорошо. Достоевский где-то здесь или в чем причина? Второй спешной депешей вы просили меня поселиться в этом отеле. Он тут наследить успел?

 – Отчасти это ради удобства наших встреч, потому что я сам тут поселился, – немного смущенно произнес Куникида, быстро при этом добавив: – Но поселился, узнав, что Достоевский здесь сам останавливался. К слову, в свое оправдание, почему я до сих пор не добрался до Петербурга, за что на меня явно уже члены японский миссии успели взъесться, скажу, что причина что ни на есть важная и существенная. И связана непосредственно с главным подозреваемым теперь по делу о нападении на Фукудзаву Юкити и убийстве Шибусавы. К сожалению, мне понадобилось куда больше времени, чтобы разобраться здесь со всем и поймать одного важного свидетеля.

 – Звучите очень внушающе! – оживился Дазай искренне.

 – Господин Достоевский, пересек границу Российской империи под именем Родиона Раскольникова, – бедный Куникида чуть язык не сломал и сделал вид, что не видит, как Дазай смеется над ним. – Это известно, к сожалению, стало гораздо позже. Сразу он прибыл в Мюнхен или нет, я точно не могу сказать, но провел здесь достаточно времени, проживая на квартире человека, которого ранее знал. Имя… – Куникида вынул блокнот и стал быстро листать его, нашел запись и попытался прочесть там что-то, на что Дазай усмехнулся и пресек его мучения:

 – Позволите? – он заглянул к нему в блокнот, чем смутил, но зато разглядел запись латинскими буквами, да до того корявую, что тут и знающий русский собьется, но Дазай смог расшифровать. – Верховенский. Я знаю его. Видал. Они учились вместе.

 – Вы знали, чем он занимался?

 – Не особо. Разве что имел связи в революционных кружках. Фёдор не имел к этому прямого интереса, скорее любил просто наблюдать за такими собраниями, говорил, что порой там слышал умные и полезные вещи, но презирал за наивный пафос, как он выражался. Хотя с Верховенским наивность он точно не связывал. Как вы вышли на него?

 – На самом деле это отчасти случайность. Неделю назад Верховенский был допрошен местной полицией в связи с делом о фальшивомонетничестве. Судя по всему, Достоевский имел здесь какой-то свой особый интерес.

 – Был проведен допрос?

 Куникида сделался мрачным. Что-то тут было не так.

 – Официально Верховенского не задерживали. Допросы вели местные следователи, у меня к нему доступа нет, я кое-что смог узнать из допросов через знакомого, но это ничем не поможет. Дело в том, что его не ловили за руку, грубо говоря. Я полагаю, он, почуяв угрозу, сразу же замел следы. Он и сейчас в Мюнхене, и не скрывается. А все потому, что поймать с поличным удалось только одного человека, местного, а тот, даже не дав толком показания, повесился в камере, где его оставили одного, но кто бы мог подумать. Ни посланий, ничего не было. 

 – А каким образом к этому делу привязали Верховенского?

 – Он уже мелькал тут в одном разбирательстве, также связанном с какими-то махинациями, но снова доказательств не было. Потому о нем знают и решено было его допросить, но не более.

 – Дома его тоже хотели бы допросить. Хотя ходили слухи, что и эти дела его замялись стараниями каких-то знакомых.

 – Сейчас меня мало волнует, чем он там еще нагрешил, хотя был бы повод его разговорить, но опять же – я бессилен.

 – Скользкий тип, – с отвращением заметил Дазай. – Из всего вывернется.

 – Я, однако, уверен, что он может быть своего рода подельником Достоевского, – заявил Куникида.

 – Подельником Достоевского? В чем? Конкретно? Ах! Все же это он умыкнул хризантемы, так? Ну да, кому бы они еще сдались, если только Элиза Дальдорф сама не прорвалась их забрать оттуда, откуда их утащили.

 – Вы едко звучите, Дазай-сан, – заметил Рампо.

 Тот лишь развел руками.

 – Точно не госпоже Дальдорф, – серьезно сказал Куникида, уловив намек в свой адрес, но тактично пропустив мимо. Дазай вдруг стал с куда большим интересом следить за ним. – Да. Нет сомнений, что это Достоевский. Я же сказал вам о важном свидетеле. Хотя таковым назвать его сложно, потому что этот человек тоже считается преступником; прямых доказательств у нас нет, но нашелся иной повод для его задержания. Его имя Огури Муситаро. Его обвиняли в убийстве его же друга, якобы существовали какие-то документы то подтверждающие, но так ничего и не удалось доказать, а после он покинул страну, и, как теперь известно, находился здесь в Мюнхене, работая на Сигму-сана.

 – Кого?

 Рампо и Куникида как-то странно переглянулись.

 – Сигма-сан оказывал услуги – помощь соотечественникам, – пояснил Рампо. – Не то чтобы при этом он нарушал законы, но необходимость финансовая его толкала на не совсем честные дела. Вроде запрещенной рулетки. Я ранее знал этого человека. Не хочу, чтобы вы дурно сразу о нем думали. Он очень много кому помогал. И я именно ему отдал на хранение хризантемы. О чем, видимо, ваш опасный друг узнал каким-то образом. Возможно, через Шибусаву.

 – Определенно. Могу подтвердить. Шибусаву особо волновали хризантемы, он полагал их основным доказательством вины Фукудзавы-сана, – Дазай вдруг прервался, бросив взгляд на Куникиду, который, судя по виду и спокойствию Рампо, был в курсе всей истории. Видимо, этот человек сумел получить высокое доверие. Стоило иметь в виду. – Я просто хотел сказать, что Шибусава очень много о них болтал, а также многое выдавал о том, чем занят был Фукудзава-сан. Я даже знаю, где он останавливался тогда в Мюнхене, когда мы здесь встретились с Шибусавой.

 – В том месте и держал Сигма-сан свое заведение.

 – Тогда Фёдору легко было обо всем догадаться.

 – Так и выходит, – кивнул Рампо-сан.

 Дазай далее внимательно слушал рассказ о том, что натворил тут Достоевский, использовав Огури Муситаро, причем не просто использовав, но еще и подставив. Огури едва не был пойман, когда пытался расплатиться поддельными деньгами в Берлине, а его попытка скрыться, учитывая обстоятельства, в которые он так грубо влип, была пресечена стараниями Куникиды, который выловил его уже в Страсбурге. Полагая, что все это замешано на деньгах, Огури не стал скрывать их источник, рассказав все от и до и даже пообещав способствовать расследованию против человека, который так обманул его и подставил.

 – Описание слишком очевидное, но более того – Огури-сан знал его настоящее имя, и тут уже точно гадать не приходится, – подвел к заключению Куникида. – Через Огури Достоевский заполучил хризантемы, а потом с ними куда-то скрылся. Фальшивые деньги явно каким-то образом достал у своего знакомого. Вопрос теперь в том, куда он направился и зачем. Дазай-сан, от Фукудзавы-сана мне известно о ваших прежних замыслах.

 – Мне даже жутко на миг стало, Куникида-сан, – хмыкнул Дазай.

 – Мне нечем вам угрожать, да и смысла нет. Но я хочу спросить вас, можете ли вы предположить, к чему Достоевскому хризантемы и куда он мог с ними уехать? Это важно даже не только из-за похищения драгоценностей. В конце концов, японская сторона не менее кого-либо заинтересована в том, чтобы преступник был наказан.

 – Вы из-за этого вопроса хотели меня увидеть?

 – Не столь очевидно, – Куникида внезапно поднялся и отправился к идеально заправленной кровати, из-за которой внезапно явил чемодан и затем водрузил его на стол прямо Дазаю под нос. – Взгляните.

 Дазай взглянул. Заморгал часто, прыснул и как-то даже слегка растерялся.

 – Вам еще не хватает задать финальный вопрос: знакомы ли мы с ним и как близко!

 – Вижу, что знакомы, – заключил Рампо, невольно ухмыльнувшись.

 – Так это ваше? – уточнил Куникида.

 – Ну, многие чемоданы похожи, но все же я помню, что мой был ободран со всех краев именно таким образом. Часто сидеть на нем приходилось на вокзалах, а то и в пути. Это я сейчас сюда первым классом добирался, а так – не самые приятные условия. Откуда он у вас? Неужто Фёдор оставил на память?

 – Почти так. Он оставил его в номере, куда заселился, как теперь мы знаем, под именем, – Куникида снова впал в ступор. – Погодите, я переписал верно… Su-vi…

 – Позвольте, – Дазай снова, теперь уже без всяких смущений вчитался в имя в блокноте тут же протянутом Куникидой. – Аркадий Свидригайлов. Знакомо. Я видел у него паспорт на это имя, но при пересечении границ, он, видимо, им не пользовался.

 – Да, у нас было это имя в качестве подсказки, благодаря ему и нашли, а тут еще и чемодан обнаружился, правда и с ним могло все иначе сложиться. Дело в том, что он оставил его в номере с запиской о том, чтобы он был выслан вам, был также указан ваш адрес в России. И более того – оставлены даже деньги на пересылку. 

 – Настоящие?

 – Настоящие. Только вот служащий отеля, нашедший чемодан, забрал его и никому ничего не сказал. Присвоив деньги себе. Когда выяснилось, что Достоевский точно был в Мюнхене, я лично вел его поиски по отелям. Стал проводить допросы. А тут этот служащий со страху и признался, когда я спрашивал его о госте. Сказал, что забрал чемодан. Я сначала решил, что это Достоевского, и он просто просил его отослать вам, но затем я догадался, что это не его вещи.

 – Чемодан мой. Когда я ушел из дома, то именно в него сложил свои вещи и все это время он был при мне, пока не остался в гостинице, куда мы перебрались перед тем, как напасть на Фукудзаву, – спокойно произнес Дазай, встав с места и раскрыв крышку, с некоторым удивлением разглядывая вещи, с которыми мысленно попрощался. – Я и подумать не мог, что он таскал его с собой. Я хотел однажды обратиться в гостиницу, но потом решил, что уже много времени прошло и, вероятно, все продали или выкинули. Но жаль было не вещи, а… Вот! – Дазай извлек свой альбом с рисунками и эскизами, которые делал в поездке.

 – Вы хорошо рисуете, Дазай-сан, – Куникида поправил очки, слова его прозвучали вполне искренне. – Из-за того, что ваши работы подписаны, я и решил, что это все-таки целиком ваше имущество, что тогда делало вполне логичной отправку его вам.

 – Странно лишь то, что он таскал чемодан с собой, а потом решил отправить мне.

 – Я не буду скрывать, я осмотрел здесь все в поисках возможных улик. Даже представил было, что он мог тут драгоценности запрятать и таким образом переслать вам.

 – Даже спрашивать не хочу, на кой черт вы так подумали. К чему их пересылать мне?

 – Я и сам не мог знать, но предполагал разные варианты, – Куникида чуть все же смутился под холодным взглядом Дазая, которого передернуло от подозрений в его адрес, и он добавил:

 – Даже при всех странностях Фёдора, он точно бы не додумался таким ненадежным образом пересылать что-то ценное. Странно такое даже предполагать.

 – Да, вы правы. Я и сам подумал потом о том, что ничего ценного здесь не было. Но вы проверьте все же свои вещи, мало ли.

 – Ценное – это вот, – Дазай помахал альбомом, – остальное имеет куда меньше значения. А, ну если не считать еще карандашей и туши. Все засохло. Здесь не все рисунки, ага, вот еще, – он вынул часть из кармана у жесткой стенки крышки. 

 – Осмотрите ваши вещи, Дазай-сан. Вдруг что-то найдете, что нам поможет в деле. Благодаря показаниям Огури мы точно знаем, что хризантемы у Достоевского, знаем, что он был долгое время в Мюнхене, но куда уехал далее – определить четко пока не получается. Я полагал оказать прежде содействие от японской стороны в этом деле, но теперь это вопрос не только двустороннего расследования, но и вопрос личный для Фукудзавы-сана, так как я по его просьбе занимаюсь делом Оды Сакуноскэ. И вернуть хризантемы в этом случае было бы очень полезно.

 – Вам же Фукудзава-сан все объяснял, как я знаю, – сказал Рампо. – Вы должны понимать, Дазай-сан.

 Тот кивнул. Он изучал чемодан. Но ничего такого не видел. Просмотрел мельком рисунки – вдруг Достоевский из них что-то забрал, но даже если забрал, Дазай уже особо не помнил всю свою мазню тех дней, да и зачем ему особо? Фёдор мало проявлял интереса к его творчеству. Смотрел, как он рисует, но ничего не спрашивал. Куникида и Рампо внимательно следили за ним и будто бы ждали чуда, но Дазай не мог его явить. Лишь спросил:

 – А та записка сохранилась?

 – Да, – Куникида раскрыл кожаную толстую папку и, перебрав какие-то документы, вынул ее, протянув.

 Дазай просмотрел. Поджал губы.

 – Почерк – его. Не сомневаюсь, – Дазай полагал увидеть что-нибудь странное, но это была простая записка на французском о том, чтобы чемодан отправили на имя Дазая Осаму, проживающего по указанному адресу опять же в Песно. И указана сумма денег. Ее вполне могло бы хватить на такое отправление. Забавно, что Фёдор так поступил, а его же обманули. Хоть кто-то его обманул, пусть и жадный служащий отеля. Впрочем, Фёдор вполне мог просто положиться на удачу, не имея уже времени и сил возиться с его вещами, а это явно может намекать на его состояние… О чем он думал тогда? Что в его голове сейчас?

 – Дазай-сан. Вы лучше всех его знаете, – обратился к нему Куникида. – Этот человек опасен, вы это тоже лучше всех знаете. Я полагаю, можете иметь к нему дружеские чувства, осуждать не могу. Но прошу вас помочь. Выманить. 

 – А у полиции, что, теперь совсем нет ресурсов?

 – Есть. Но мое расследование также имеет частный характер. Официально я должен помогать найти убийцу Шибусавы, японская сторона заинтересована в том, чтобы дело велось честно, раз пострадали японские граждане, и потому просит моего содействия. Неофициально я выполняю просьбу Фукудзавы-сана и пытаюсь найти хризантемы, которые, по иронии судьбы, украл все тот же интересующий меня человек.

 – О, вижу, – Дазай прежде об этом мельком подумал, но теперь уверился. О том, что пропали хризантемы ведь официально нигде не было сказано. Никто из полиции, кто занимался делами Сигмы, не был в курсе, что выкрали у него из хранилища.

 – Я просто хочу подсказать, Дазай-сан, что украденные вашим другом бриллианты могут иметь большое значение на судьбу другого вашего друга, – заметил Рампо-сан.

 – Я это сознаю. Больше, чем вы думаете.

 Они, видимо, ждали, что он еще скажет, но Дазай лишь молча водил глазами по стенам, сев на место. 

 – Мне очень жаль, Дазай-сан, что Ода-сан… Так вот пострадал, – заговорил Куникида, решив таким образом прервать молчание, он даже чуть поклонился. – Я выполнял работу, на которую меня наняли. Не так легко найти человека, которого, в сущности, считали уже мертвым. И сделать все очень тайно.

 – Вы добропорядочны оказались. Я не иронизирую.

 – Да, я смог выследить Оду-сана, предположив, что человек, скрывающийся под именем Накамура, и есть он. 

 – Фукудзава-сан поведал мне о вашей проницательности. Мне помнится, что французская полиция арестовала его совсем по другой причине, якобы Дальдорф его обвинила в невозврате долга.

 – Это была легенда, в рамках которой, уверяю вас, я вынужденно действовал. Дело в том, что госпожа Дальдорф не желала, чтобы кто-то знал, что Ода-сан был раскрыт, так как это могло нарушить ее интересы и привлечь ненужное внимание; она за всем следила вплоть до того, что сама наведалась даже в Париж посмотреть на Оду-сана, хотя я отговаривал ее, боясь, что это все испортит, странно, что не спугнула его раньше времени, ведь до последнего мелькала вблизи.

 – Да, помнится, даже Чуя видел ее.

 – Она полагала, что, если личность Оды раскроется, хризантемы попытается отнять у него японское правительство. Это же большие деньги. Но предавать его суду она не думала, как я могу полагать. Госпожа Дальдорф желала получить от него хризантемы, узнать, где они, и тут, для пущей важности, не обговорив ничего толком со мной, она решила заявить на него в полицию, чтобы сильнее надавить на Оду, даже в качестве Накамуры ему не нужны были проблемы с законами чужой страны, возможно, она полагала, что так будет вернее, тем более французам-то не было известно, кто такой Накамура, они бы не стали глубоко копать; только вот это обернулось тем, что Накамуру решено было выслать для всех разбирательств в Японию, а дальше все пошло наперекосяк. Здесь она просчиталась.

 – И просчиталась в том, что Ода ничего не знал относительно волнующих ее драгоценностей.

 – Он мне говорил о том. Но не я по итогу должен был обсуждать с ним сей вопрос. Возможно, я был не прав. Несмотря на определенные основания подозревать его, я сомневался, но решил исходить из официальной версии о его виновности. Сейчас понимаю, что и в этом был не прав, – Куникида звучал твердо, но тихо. Он переглянулся с Рампо. Дазай предположил, что теперь он в курсе всего. Фукудзава говорил, что давно знал его. Видимо, имел поводы доверять, да и слушая его, Дазай ощущал какую-то самого простого рода честность в его словах. Это при том, что он не особо-то привык к такому в плохо знакомых людях.

 – Ходили слухи, что с ним что-то случилось в Сингапуре.

 – В Сингапуре в порту в самом деле случилось кое-что между местными и группой маньчжурцев, что следовали с нами. К нам это не имело никакого отношения. Наше путешествие не имело изначально никаких проблем. Дальдорф отбыла раньше до завершения всех формальностей по отправлению Накамуры, то бишь Оды, собиралась ожидать нашего прибытия уже в Японии. Мы спокойно доплыли до Гонконга, где должны были пересесть на японское судно до Нагасаки. Где, на нашу беду, оказался Андре Жид.

 – Вот уж ирония судьбы! – не смог сдержать восторга с примесью отвращения Дазай.

 – Да уж, что-то не так в построении их жизней пошло. Жид узнал меня и, видимо, стал присматриваться. Перед отправлением я вынужден был оставить Оду под присмотром лишь пары французских представителей полиции, что следовали со мной; мне нужно было направить несколько рабочих телеграмм, и вот в этот момент, как я знаю, Жид, убедившись в том, что глаза его не подводят, решил выяснить отношения со старым врагом, каковым он его считал, и заодно усугубить ситуацию до предела – раскрыть его личность. Видимо, собирался иметь с этого выгоду и усложнить Оде жизнь.

 – Так вы с Жидом тогда общались?

 – Попытался, но я не желал быть частью его сомнительных дел, к тому же японское правительство смотрит давно на него косо. Мне бы это аукнулось. Он испортил всю затею, особенно когда назвал истинное имя Накамуры. Насолил лично мне. А Ода-сан, полагаю, воспользовался случаем для побега. Он почти со мной не разговаривал. Не удивлюсь, если что-то такое замышлял. Найти его не удалось. Более я не знаю, ничего о его судьбе. Пересекал ли он границы Японии, где скрывался – ничего. Меня вызвали в Токио. Не спрашивайте, как я отделался: очень многих возмутило, что какой-то там адвокат занимался подобным делом и упустил столь значимого преступника. Насколько я знаю, было инициировано закрытое расследование, но по нему мне ничего не известно, я предпочел во имя собственного здоровья, самое малое, приостановить все свои дела. От госпожи Дальдорф я не получил обещанный гонорар, хотя это не жалоба, а лишь констатация того, что я не выполнил свое задание. Но не подумайте, что мне из-за этого жаль. Я вовлек вашего друга в еще большие неприятности, но я мало знал его историю, и в мою задачу не входило определить виновен он или нет. Целью были хризантемы, о которых так пеклась госпожа Дальдорф, а она не имела сомнений, как мне казалось.

 – Зачем ей они так нужны?

 – Я о том с ней не говорил. Она немного… Странная молодая леди.

 – Как сейчас эти хризантемы могут помочь Одасаку? Фукудзава-сан говорил, что хотел пойти с ней на сделку, но этот вопрос стоял до того, как Ода пропал совсем, верно? Смысл сейчас из-за них переживать? Я еще тогда в разговоре с Фукудзавой о том подумал, был ли смысл снова связываться с Дальдорф, когда уже не было смысла ее просить снять обвинения с Накамуры, он и так был на свободе, требовалось лишь честно признаться во всем. Я извиняюсь, просто ценность этих хризантем меня вряд ли трогает. Они никому добра не принесли, они как будто злобная тень в этой истории.

 – Условия сделки обновились, Дазай-сан. Самое важное. Рампо-сан? – Куникида глянул на него.

 – Дазай-сан. Все очень просто и в то же время сложно. Акико мне передала то, что сказала вам, когда вы виделись последний раз. Вы помните ее слова?

 – Если это был не порыв расстроенного разума, то она готова признаться. Это, естественно, может исправить положение Одасаку, если, конечно, ей поверят. Даже несмотря на наличие хризантем, к примеру.

 – Мы с ней давно говорили об этом. Фукудзава-сан не знает, боюсь, это может очень плохо на нем сказаться. Меня это волнует. В свое время Фукудзава-сан очень много помог мне в жизни. Я не хочу платить ему тем, что смогу расстроить его до смерти, я и так не смог позаботиться о его безопасности, но и подумать не мог, что есть такие сумасшедшие, как Фёдор Достоевский. От него не смог уберечь. Но остальное пока что в моих руках. Акико настаивает на признании. Я бы не мог это позволить, но есть кое-что, что сможет помочь и ей. Вы же понимаете, Дазай-сан. Она тоже жертва обстоятельств.

 Дазай кивнул. Он был согласен, но про себя подумал, может ли Фёдор быть тоже жертвой обстоятельств. Какое ему будет наказание в итоге? Этим вопросом теперь особо мучил себя Валентин. Вслух Дазай не произнес этих мыслей.

 – Есть что-то, что может помочь Ёсано-сан?

 – Верно. Куникида-сан имеет сведения о том, что у госпожи Дальдорф также хранится серьезного рода компромат на Мори Огая.

 – Да не поверю! – расхохотался Дазай. – Какого рода?

 – Такого, что вполне сможет проявить всю черноту его деяний. И тем облегчить Ёсано-сан судьбу ее. Если это правда, то мать госпожи Дальдорф хранила эти документы. Возможно, у нее были свои претензии к Мори.

 – Да вокруг него собралось настоящее сосредоточение обиженных женщин, – невесело хмыкнул Дазай. – Одна убила, другая хранила на него документы порочащие, зачем? Интересно, сколько еще таких? Впрочем, не подумайте, что я смеюсь. Я смеюсь, но над Мори. Надо его глупостью. Когда он думал, что слабость – это слабость. И от нее ему ничего не будет. Другое дело, к чему это все привело. Хотя… Есть вещи, о которых лично мне грех жалеть, – Дазай не хотел говорить это вслух, это было личное, но почему-то сказал. Заметил, что Рампо-сан кивнул на это. – Я понимаю, о чем вы мне говорите. Что свобода Одасаку также зависит от признания Ёсано-сан, хотя мне лично показалось, что она мало переживает о том, чтобы облегчить свою участь.

 – Я переживаю о ее участи, – заявил Рампо. – И об участи Фукудзавы-сана. 

 – А иначе откупиться от Дальдорф нельзя? Только хризантемы?

 – Другую цену она не назначала. Но дело не только в этом, – оживился вдруг Куникида. – Сами хризантемы могут также понадобиться для оправдания Акико. Эти драгоценности – собственность семьи Хоо. Мори Огай незаконно присвоил их. Это можно будет доказать, если встанет о том вопрос. По возвращению в Японию я намереваюсь поработать с архивами этой семьи. Собрать сведения. Клан был уничтожен, но не вся память о нем.

 Дазай в какой-то момент вздрогнул. Он мысленно погружался во все это и вдруг испугался глубины. Ужаснулся и восхитился. Сколько всего сложилось в одно. Знакомые и совершенно чужие люди. Родившиеся в разных местах, возможно, никогда не имевшие шанса встретиться, но все так завертелось… Он зачем-то подумал о совсем личном. Если бы не завертелось… Возникли бы у него чувства к Чуе? Были бы они вообще знакомы куда больше, чем в их совместное детство? Кто знает. А Фёдор? Каким бы он был, если бы они не встретились? Дазай определенно не знал.

 – Дазай-сан, вы…. – обратился было к нему, Куникида, чтобы как-то вывести из задумчивости, а тот внезапно произнес:

 – А где сейчас находится Верховенский?

 – Зачем это вам?

 – Да так. Это с вами, Куникида-сан, он не хочет говорить и не обязан вам давать показания. А я бы просто с ним поговорил по старому знакомству, пусть и очень далекому.

 – Я могу вас сопроводить, хоть сейчас! – тут же оживился Куникида.

 – Тогда не будем терять времени. Рампо-сан?

 – Сожалею, компанию не составлю. Я ожидал вас, Дазай-сан здесь, но мне уже надо вернуться в Кларан, выехать надеюсь сегодня же. Фукудзава-сан очень ждет.

 – Скажете ему, что я здесь?

 – Пока нет. Мысли о вас слишком его волнуют.

 Дазай мог представить.

 Они договорились встретиться с Куникидой на улице уже. Дазай лишь забежал в свой номер накинуть пальто, немного поколебался, но затем быстро помчался наружу.

 – Как мне известно по материалам дела, группа фальшивомонетчиков обитала на съемной квартире, там же бывал и этот Верховенский; есть предположение, что он даже платил за аренду, но это неточно; за ним к тому же уже несколько месяцев числится комнатка в небольшом пансионе здесь недалеко. Думаю, он специально использует это место для прикрытия или укрытия. Якобы он все время там и проживает. Пытались допрашивать хозяйку – полуслепая дама в почтенном возрасте, которая держит у себя комнаты для студентов и совершенно не понимает, кто из них кто, – рассказывал Куникида, пока они добирались до места на извозчике. – Весьма удобно устроился.

 – И он, после того, как стал подозреваемым в весьма серьезном деле, даже не убрался подальше? Поразительная самоуверенность. Или что-то еще?

 Пансион, о котором говорил Куникида, представлял собой не так давно отремонтированный, но довольно старый дом, зато весьма колоритного вида. Дазай не успел особо осмотреться, они вошли и тут же были остановлены опирающейся на трость, судя по всему хозяйкой, которая весьма грозно спросила их, куда они собрались. Куникида что-то ответил ей на немецком, вроде как даже назвал фамилию Верховенского, она заворчала, но не стала возражать более. Куникида повел Дазая сразу на второй этаж, и они дошли до нужной комнаты в конце темного коридора, обнаружив при этом, что здесь везде была расплескана вода, а сама дверь не заперта даже. Внутри слышались плещущегося характера звуки, шорохи и ругань на русском. Они с Куникидой переглянулись, и тот первым решил войти, а следом и Дазай узрел комнату. Внутри было куда более хмуро и совсем не сочеталось с обновленным фасадом. Старые обои, старая мебель, кровать какая-то совсем раздолбанная, всего один стул – и более никуда не присесть. Окно выходило во двор, и если опять же с фасада стекла блестели, то тут было видно, что не мыли их очень давно, а занавесь только дополняла убогий вид. Задвинешь – страшно, уберешь – так совсем жуть. Особенно сейчас, когда заходящее солнце било в стекло. Но все же куда интереснее был вид уставившегося на них Верховенского, который, еще не разобравшись, кто к нему вошел, выдал кучу недовольных предложений на французском, при этом он до этого поласкался в тазе с водой, а сейчас вот застыл с мокрым лицом. Но дело было не в том, что он вдруг захотел умыться. Скорее – ему пришлось. Все его лицо было в кровоподтеках, и в некоторых местах кровь хорошо так сочилась.

 – Теперь ясно, почему старуха сказала, что зачастили к нему сегодня странные гости, – пробормотал Куникида на японском. 

 Верховенский пригляделся к нему, раздосадовано сжал губы, но тут же попытался состроить что-то похожее на непринужденность. Но с битой мордой вышло очень уж слабо. 

 – А, это опять вы! Ну надо же! Сколько важных людей так и жаждут моего внимания, но как зря они его жаждут! И зря вы ходите ко мне, ибо сказать мне вам нечего, да и кто вы вообще, чтобы я с вами говорил, – защебетал он тут же на французском, и это прозвучало как-то особо мерзко.

 – Что с вами случилось? – Куникида был озадачен.

 – Да неуклюж я, упал! Разве не видно?

 – Петр Степанович, да тебя же отметелили! Чего не признаешься? – расхохотался Дазай, и тот внезапно дернулся. Он не узнал его, да они и не виделись много лет, мало ли что там еще за японец с Куникидой мог пожаловать, а тут Дазай обратился к нему на русском, да столь непринужденно, что он в самом деле обомлел. – Тебя не за твои ли темные делишки так отделали? Красавец! Ах, жаль, Федька не видит! Он бы посмеялся. Он всегда над тобой смеялся. Чувствую, посмеялся бы и здесь!

 – Ты… Дазай! Верно?

 – Чудная память!

 – А то!

 Верховенский, облизав губы и промокнув затем лицо полотенцем, мрачно посмотрел на следы крови на нем, но более умываться не стал. Вид у него был жуткий.

 – С Фёдором мы давно не виделись. И думаю, больше не увидимся. Учитывая, в какие дела он нынче вмешался. Идиот.

 – Согласен. Идиот. Но врешь ты все, что не виделся с ним.

 – Что мне врать, милостивый государь, ну с чего! – Верховенский пустился в пляс, подкрадываясь к нему поближе. – Мы с ним давно не имеем ничего общего! Разошлись пути-интересы! Да и скучный он. В себе, зануда! Хотя нет, не зануда. У нас тут уже тоже болтают. Говорят, в убийстве подозревается. А еще каких дел навертел, но все слухи какие-то странные. Вот и этот Ку… Как его правильно? Ко мне пристал. Все спрашивает, а я и знать не знаю! Газет наших не читаю, да вот почитал, узнал, но сколько там глупого печатают.

 – Глупого и правда многого. Но нас за идиотов не держи. Известно, что здесь в Мюнхене он расплатился с одним человеком поддельным деньгами. Где он их взял?

 – А мне почем знать? А ты… Ты у нас за сыщика, что ли? Неблагодарное дело. Собачья жалкая работа. Не советую.

 – Спасибо за заботу. И все же. Фёдор что-нибудь тебе говорил о своих перемещениях?

 – Да помилуйте! Что он мне говорить? Мы же с ним даже не виделись!

 Не понимая, о чем они толком говорят, Куникида вмешался, однако:

 – Мсье, я вижу, вам нанесли травмы. Вам бы обратиться в полицию. Кто у вас здесь был?

 – Никого тут не было, обойдусь. Уходите и вы.

 – Петр Степаныч, ну что ты! – Дазай и сам приблизился к нему, теперь возвысившись. – Ну и вид. Позорище! Не сочетается с твоим сладкоголосием. Мне от тебя ничего не надо, ты только шепни, куда Федька смотался, а и все.

 – Я ничего не знаю. Я не видел его!

 – Да врешь ты!

 – Вру? Тебе ли мне говорить о вранье? Та еще странная личность, говорил он мне о тебе, как ты бросил его в вашем деле.

 – Говорил? Когда это он тебе говорил? – тут же поймал Дазай, и Верховенский вмиг сообразил, что не в ту сторону вильнул, едва попытался его задеть. – Когда это вы виделись, чтобы он тебе сказал? Когда бы успел? Петрушка, ты это, не молчи, говори, раз попался.

 – Язык у меня отсох, не сумею говорить… – продолжил было он паясничеством спасать шкуру, как Дазай вдруг, больше даже к испугу Куникиды, наверное, схватил его за шиворот и окунул лицом в полный кровавой воды таз.

 – Язык у тебя отсох? Так смочи, сволочь! 

 – Дазай-сан! Вы… Это перебор. Захлебнется!

 – В тазу с водой? Да ну, бросьте! – Дазай, однако, выдернул перепуганного Верховенского, заставив встать прямо. – Ну что, язык больше не отсыхает? Смочил?

 – Я тебе, мразь, пулю всажу в затылок где-нибудь, если не отпустишь!

 – Не верещи! Бесишь! – Дазай снова ткнул его лицом в таз, вода расплескалась, но и без нее получилось неплохо – Дазай приложил Верховенского о металлическое дно лбом, а потом наклонился к нему. – Мне глубоко плевать на твои дела, блядь конченая, на то, что ты тут творил, закрою глаза, мне лишь надо знать, что тут делал Фёдор, куда он делся, что он тебе говорил! Ты ему помогал? Сволочь, говори, а то прибью, клянусь! 

 Дазай и сам не ожидал от себя такой злобы. Может, она таилась внутри все это время, может, это злоба на самом деле береглась для Фёдора, но уже не важно – она, кажется, работала.

 – Да виделся я с ним, виделся. Но… Я не собираюсь себя подставлять! Этот сукин сын и так меня подставил! Я ведь еще помог ему!

 – Подставил тебя? Так а чего ты его крыть тут пытаешься?

 – Отпусти, больно!

 – Ответь! Отвечай, он все равно ничего не понимает, мне делать вот нечего, кроме как тащить тебя в полицию, а он тем более к ней тут отношения не имеет. Говори уже, а то правда оттащу и то же самое там с тобой проделаю, да не вынырнешь только! Мне спишут на душевное заболевание и простят. А ты просто подохнешь!

 Верховенский недоверчиво глянул на него, не понимая, блеф это или просто бред, в общем-то Дазай и сам не знал, он просто пугал его в большей степени, но пугался сам немного той темноты, что сейчас из него поперла. 

 – Ладно. Кое-что скажу. Покрываю… Я не покрываю его. Просто если сдам все, то и сам огребу.

 – Ты уже.

 – Но башка моя пока на месте! 

 – О, я понял. Так что?

 – Фёдор должен был по моей одной просьбе ехать в Париж. Я не знаю, уехал ли он туда, но знаю, что просьбу мою не выполнил.

 – Деньги должен был отвезти, что ли? Фальшивые? – вдруг догадался Дазай, памятую рассказ о том, что Огури оказался при приличной сумме фальшивых купюр.

 – Я ничего не буду говорить.

 – Ты говоришь, должен был отбыть в Париж? Но сам он что говорил? Туда ты его посылал, а сам он, какие-нибудь места называл?

 – Я не знаю. Ничего он мне не говорил. Все ворчал на меня. Еще уговаривать его надо было. Я даже… Предложил ему паспорт сделать. Под француза или еще кого, кого он захочет.

 – О. У него был французский паспорт?

 – Я не знаю. Я дал ему адрес, знаю, что он там был, потому что под тем именем, под которым он тут обитал, он не желал никуда ехать. А так было проще. Он легко бы мог сойти за какого-нибудь иностранца, почему нет?

 Дазай задумался. Может, и мог. Он выпустил свою жертву, больше уже потому, что Куникида просил его это сделать, не понимая, о чем они говорят.

 – Пиши адрес. Да не ври, а то снова приду. Окуну куда поглубже.

 – Ты дьявол какой-то.

 – Кто бы говорил.

 – Хуже Федьки!

 – А вот это ты зря. Пиши давай!

 Верховенского не надо было более подгонять. Ему еще до их прихода досталось, возможно, потому, к этому моменту он совсем не смог сопротивляться. Дазай так полагал. Впрочем, Верховенский, судя по всему, больше из себя строил, а чуть по ребрам ножичком задели, так заверещал. Мерзкий человек. Ножичка-то и не было.

 – Вот, Куникида-сан, это адрес, где, судя по всему, подпольно делают паспорта. Если аккуратно начать ворошить гнездо, можно попробовать узнать, под каким именем сейчас может скрываться Достоевский. Эта мокрая гадина говорит, что посылал его в Париж, но выходит, что до Парижа Достоевский мог не доехать. Это пока то, что он мне рассказал не очень любезно. Думаю, стоит поторопиться, – Дазай и сам поспешил, желая покончить с этим жутким допросом, потому что уж больно сладок оказался этот миг издевательств. Дазай насторожился и не пожелал продолжать. Это слишком отдавало его мыслями о желании отомстить, убить, покарать. Не хотел снова все повторить.

 Куникида пошел за ним не сразу, но его разговор с Верховенским более не задался.

 – По уму, так в полицию бы его на повторный допрос.

 – Это да. И лучше не затягивать.

 – Думаете, сбежит? – Куникида в волнении оглянулся на здание пансиона.

 – Сбежит… Прибьют. Судя по его роже, жестоко прибьют. 

 – Да уж. Дазай-сан… Вы, конечно, тоже меня напугали.

 – Сам испугался. Куникида-сан. Я, пожалуй, вернусь в отель. Мне надо подумать. Еще раз проверить свои вещи. Да и вам…

 – Нет! Я немедленно продолжу расследование! – он отвесил Дазаю поклон, намекая на его помощь.

 – Какое рвение. Мне бы было лень!

 – Я лени не знаю.

 – Занудный вы человек.

 – Моя цель – стремление к идеалу! Лень – опасное проявление в таком случае.

 – Очень занудный, – не сдерживался Дазай, смеялся, чем смущал своего нового знакомого, что тот даже насупился. – Спасибо, – Дазай тоже поклонился. – Но я все же вернусь.

 Возражений не было.