Преимущество зимы в том, что можно хорошо так закутаться, что тебя особо и не разглядят. Петербургские ветра особо способствуют тому, чтобы от них прятаться, и Валентин почти что с увлечением пользовался случаем.

 Он отпустил извозчика, сунув ему плату, и постарался по памяти найти место, которое у него давно уже не выходило из головы. Правда сомнений там, в голове, было не меньше, но Валентин все же пересилил себя, и вот он, будучи неуверенным, что стоило тут появляться, застыл перед обшарпанной дверью, держа в руках коробку, которую для него сегодня привез Саша по личной просьбе. 

 В крайнем случае можно всегда просто взять и уйти. Валентин внезапно даже поверил своим сомнениям, решив, что тут уже никого нет, но дверь вдруг открылась, и на него уставился мальчишка, одетый в курточку не по размеру, но зато плотненькую; он растерялся, увидев непонятного человека на пороге, а Валентин только сейчас сообразил, каким странным может показаться его визит, не сообразил, как представиться и что вообще сказать, но к этому моменту, почти спасительному, к мальчику подбежала девушка, и Валентин отчасти облегченно вздохнул.

 – Добрый день, – она дернула мальчика к себе. – Прошу прощения?

 – Вы… Софья? Простите, не знаю вас по отчеству, – Валентин чуть сдвинул воротник своего пальто и шляпу со лба, немного неловко размахивая тростью, вторая рука была занята коробкой.

 – Я, да… Я, ах, Софья Семеновна, но… Ах! Это вы! – память ее не подвела, она узнала его, но вмиг вдруг вся побледнела, и Валентин принял это на свой дурной счет, тут же пожалев о своем приходе, решив, что не стоило это все его нервов, лучше бы и дальше не показывать носа, но его внезапно втащили в комнатку, которая не изменила своего неприветливого вида с прошлого раза, только Соня в этот день не выглядела столь несчастной и отчаявшейся. – Входите! Входите, пожалуйста! Простите, что я так бесцеремонно. Я только печь растопила, чтобы тепло не вышло! Дверь надо прикрыть! Коля, захлопни, а то замерзнем! Это и правда вы! Господи! Я ведь все думала, как вы!

 – Здоров, – коротко отозвался Валентин, желая поскорее задать свой вопрос, но ответ он уже видел. У окна замерли две девочки, и взгляд его был обращен на старшую. Честно говоря, он тогда очень сомневался, что все обойдется, прекрасно зная, как нередко дети становятся жертвами болезней. – А вы… Вижу, тоже все здоровы.

 – Мы, – Соня оглянулась, понимая его мысли. – Не без божьей помощи! Только как же вы здесь-то?

 – Хотел знать, как вы, хотя не уверен был, что могу побеспокоить.

 – Как же побеспокоить нас! Чем уж! Вот недавно из церкви вернулись, так хорошо там сейчас в праздник, – Соня искренне улыбалась, глядя на него, а Валентин рассеяно озирался по комнате, словно что-то искал и не находил. – Я вот купила несколько ватрушек сегодня, чай с ними попьем. Нам тут один жилец бывший самовар, представляете, за гроши продал! Он уезжал из города, взять с собой не мог! Так что у нас теперь всегда чай горячий есть. Удача какая! И вы с нами – чай пить, прошу! Господи, я ж ваше имя, милостивый государь, даже знать не знаю! Поленька, ты следи за самоваром, сейчас чай все попьем!

 Валентин слышал, что она говорила, но не ответил на то, как его зовут. Да и он все озирался, приметив взглядом и тот самый самовар, который бывший хозяин оставил явно потому, что в нем уже скоро дыра появится, но при этом кому-то он стал за счастье.

 Разве было что-то в этом доме от праздника? С другой стороны: он правда ожидал, что тут будет рождественская елка с гирляндами-ангелочками? Устыдился своей глупости, но праздник в его сознании всегда был именно таким, даже сейчас. Он испытал радость, увидев, старшую девочку здоровой, однако тут же ощутил болезненный спазм внутри, но внезапно опомнился, с остро-томящей его стеснительностью поставив принесенную коробку на стол, у которого его усадили.

 – Это вам, Софья Семеновна. Подарок на Рождество.

 Девушка с полуулыбкой уставилась на него, не совсем понимая, но тут Коля внезапно рванул к коробке, перевязанной голубой атласной лентой, коей тут же завладела его младшая сестра, и содрал крышку, к своему ошалелому счастью, обнаружив целую гору пирожных, конфет, пряников и пастилы.

 – Соня! Соня, смотри! Пирожные! Соня, это те пирожные с витрины! – вскричала Поля, запрыгав у стола, при этом смешно повизгивая, а Соня сама была готова уже подпрыгивать.

 – Бог мой! Сколько всего! Вы… Зачем вы столько! Куда вы встаете? Нет уж, чай с нами будете пить! Останьтесь! Да как вас отблагодарить! – она чуть ли не плакала, глядя на то, как дети лапают сладости, но от восторга их захватившего не знают даже, что первым тащить в рот. Валентин смотрел на них, ощущая внутри болезненную тоску от того, что вспоминал радости своих племянников на сладости, но ничья из них радость не была столь сотрясающей его изнутри. Больно от такой радости. Но он все равно ощутил, что рад. Впервые за последние месяцы вдруг порадовался пусть и с минорной ноткой.

 И чуть не забыл!

 – Софья Семеновна, вот еще! – он полез во внутренний карман пальто, вытащив оттуда длинную жестяную банку, на крышке которой был изображена копия работы «Дикие утки в осенних водах» китайского художника, Жэнь Жэньфа по прозвищу Юэшань даожэнь; внутри этой чудесной жестянки хранился чай улун Те Гуаньинь осеннего, лучшего по вкусовым качествам, сбора. – Тоже небольшой подарок.

 – Это же чай? – сообразила она. – Ох, да вы зачем же…

 – Соня, открой! – тут же схватилась за коробку младшая девочка, и Соня, повинуясь, немного дрожащими руками принялась вскрывать коробку, но как будто забыла, как это делать, и Валентину пришлось прийти на помощь.

 – Соня, смотри, какой красивый чай!

 – Наверное, это очень дорого! Какой аромат! Где же вы его взяли?

 Валентин лишь улыбнулся, не решаясь сказать, что такой водится в его магазине, что привозится он из Китая. Ничего не мог сказать. До сих пор и представиться не решался, не имея понятия о том, могла ли Соня, в его понимании еще совсем девочка, знать что-то о нем, слышала ли… Может, и нет вовсе, будто ее такое способно волновать, но все равно – он лишь улыбался, а еще предложил помочь заварить чай, собираясь научить этому делу и Соню, которая теперь заметно расстроенно смотрела на дешевую, больше похожую даже на пыль копорку, что у нее тут хранилась. Они все с большим интересом наблюдали за его стараниями. Здесь не было хорошей посуды, чайник с разбитым носиком, простенькие кружки, но Валентина на самом деле это мало волновало. Он учился заваривать чай в самых глухих китайских деревнях, так что и тут был способен справиться, ибо не составило труда промыть чайные листы, позволив им достаточно раскрыться и отдать в итоге весь свой аромат. За его действиями следили, словно он какую магию творил, а густейший чайный аромат, какой-то не зимний вовсе, весенний, расплывшись, окончательно убедил детей, что это не простой, а волшебный чай.

 – Такой красивый, – лепетала над чашкой младшая девочка, которую все звали Ленечкой.

 – Соня, попробуй! Как будто с медом! Такой вкусный! Можно даже без пирожных есть! – радовалась Поленька, хотя не удержалась и надкусила большой квадратный пряник, выуженный из коробки. – Такой чай ангелы на небесах сегодня пьют в честь праздника! И нам послали!

 Такое наивное детское заявление, однако, задело Валентина. Последнее время его с особой силой задевали мысли о том, сколь непозволительно ему находиться с кем-то рядом столь невинным. Он сознавал, что это лишь его воспаленный разум так сходит с ума, но отделаться от таких мыслей не мог. Раньше он легко вступал в общение с незнакомыми детьми, мог угостить чем-то, поболтать, как часто бывало в том же Песно, но теперь опасался таких контактов, вдруг кто чего подумает о нем, узнает его, решит, что он с недобрыми намерениями, что вся та клевета – правда и он в самом деле опускался до подобного рода гнусностей. Валентин и был уверен, что многие и остались такого мнения, и он ничего с этим не сделает, поэтому лучше держаться подальше, как бы самому горько ни было. И все же был рад, что пришел сюда. Легче стало. Он ведь все это время думал об этой маленькой семье, в конце концов, полагал, что был обязан Софье Семеновне.

 – Ох, я только сейчас подумала! – Соня внезапно дернулась, хотя чай не расплескала, слишком уж это был для нее драгоценный напиток, она отставила чашку в сторону, улыбнувшись краешком губ на то, как Ленечка пыталась украсить свои волосы лентой с коробки, и, к легкому смущению Валентина, шустро вытащила из-под платья простенькую цепочку, на которой болтался медный образок, а вместе с ним золотой крестик, который ей отдал Валентин.

 – Он у вас? – он удивился с каким-то даже испугом, словно никогда более не должен был видеть эту вещь. – Вы его выкупили?

 – Нет. Простите. Я не смогла его заложить. Лишь цепочку. Тех денег с цепочки и того, что я еще заработала, хватило, чтобы подлечить Полю, а там и Бог помог. А крестик ваш – ну как же такие вещи закладывать! Мы же и так справиться смогли. Вот держу пока при себе! А тут вы! А цепочку я выкуплю, еще есть время. Вам тоже верну! – она судорожно принялась снимать крест с цепочки, но Валентин перехватил ее за руки.

 – Нет, не надо. Оставьте себе. Не надо, не надо!

 – Но это же ваше!

 – Нет. Заберите себе. Если понадобится. Заберите. Так лучше будет, – Валентин улыбнулся ей, повисло неловкое молчание, лишь дети суетились вокруг коробки сладостей. – Знаете…Правда, пусть будет у вас. 

 – Вы меня ужасно смущаете. Вы так и не сказали, кто вы, что вас снова привело сюда, я, конечно, верю, что иногда такое случается, но все равно удивительно.

 Валентин и сам не знал, почему он тут. Искупал вину? Перед кем, за что? Не мог отделаться от чувства жалости? Считал все случившееся чем-то особенным? Или просто пытался залечить или даже излечить душу? Он точно тайно не лицемерит перед самим собой? Что он мог ей ответить? Лучше поскорее просто уйти. Валентин поднялся, но прежде еще: сладости – это хорошо, чай, по его скромному мнению, еще лучше, но все это ерунда. Он вынул из бумажника несколько купюр на сто пятьдесят рублей.

 – Софья Семеновна, возьмите. Я потом еще вам пришлю. Смените жилье, купите теплой одежды. И еще, быть может, что-нибудь детям, праздник все-таки. 

 – Вы, видно, с ума сошли, – она не решалась взять деньги, и Валентин положил их на стол.

 – Не подумайте ничего плохого. Просто возьмите. Вы извините меня, я не думал у вас засиживаться. С праздником вас, – он поклонился ей, надев шляпу и закутавшись в свое пальто, намереваясь уйти до того, как она опомнится. – Примите, уж вам ли не знать, что гордость здесь ни к чему, – он кивнул на детей. – Всем вам самого наилучшего.

 Валентин, едва не забыв свою трость, поспешил прочь, пройдя спешно улицу и уже на углу поймав извозчика, почти на ходу запрыгнув в сани, будто сбегал с места преступления, тут же ехидно себе заметив, что это едва для него не стало действительностью.

 – Барин, куда прикажут везти-то?

 – На Серпуховскую.

 Валентин укутал ноги одеялом и прикрыл глаза. Он не дремал в дороге, но старался в самом деле не видеть улиц, мимо которых проезжал, все больше прячась за воротником пальто, понимая, что придумывает себе чужие цепкие взгляды, но не имея сил избавиться от этого чувства.

 На Серпуховской он снимал небольшую квартирку на втором этаже, не особо шикарную, чистенько и ладно. Дрова ему приносили, уборку тоже делали и обед готовили, не пожалуешься. Только уж не особо весело одному, но он ни за что не был готов перебраться из лечебницы в квартиру на Фонтанке и мелькать там своей физиономией, призывающей тысячи не самых приятных вопросов. Квартира старших братьев не подходила тоже совсем никак, не говоря уже о том, что он по-прежнему не желал никого из них видеть. Не желал – не совсем верное слово. Ближе – боялся. Что бы там ни говорили Осаму или Чуя, как бы ни убеждал его Мишель и как бы ни давил на него Лу Сунлин, Валентин словно заморозился на этом своем желании, что терзало его самого и терзало с особой силой от мысли, что тем самым он обижает своих родных. Он мог поверить в то, что они не отказывались от него, не просто верить – знать, знал об усилиях братьев относительно его судьбы, судебных исках против газет, которые так старательно инициировал Константин, о всех попытках стереть с его имени все эти гадкие следы, тем более сейчас, когда официально его считали лишь свидетелем, а то и пострадавшей от главного подозреваемого стороной, но было другое. Валентин прекрасно сознавал, что родные его знали всю правду, знали о нем теперь все, что он так скрывал от них, и ему дурно делалось от ощущения, что придется предстать перед ними тем, кем он все это время являлся. Если проваливаться еще глубже… Валентин ощущал себя неловко и перед своими воспитанниками. Никогда прежде между ними не возникало каких-то недопониманий, предельная искренность, но теперь Валентин ощущал себя подлым совратителем, человеком, который завел их в этот разврат, позволил также окунуться вместе с ним в эту грязь из общественного порицания, хотя они и твердили, что все это глупости. Валентин несколько недель провел вместе с Осаму, но то и дело боялся со стороны осуждения того, что он рядом с ним, что все слова о нем – правда, и Осаму, чутко ощущая это, пытался о том заговорить, но получалось вяло. Разговоры о случившемся давались им с трудом. И Валентин даже не знал, как теперь правильно выразить всю признательность Осаму за то, сколь заботился он о нем, просто будучи даже рядом. Потому что не будь кого-то рядом, Валентин еще в самом начале точно бы прикончил себя мыслями о Фёдоре. О нет, у него не хватило бы духу, лишить себя жизни, речь не о том, но никогда более в жизни он не ощущал столь острого терзания.

 Которое и сейчас не потухло, но могло хотя бы на время затихать.

 Валентин жил в этом месте уже несколько дней, стараясь немного очистить голову, в основном работой, которую ему каждый день привозил Чуя, проводя с ним по несколько часов, готовясь взяться за дела в Москве, учитывая, что Мишель, захватив с собой мсье Верна, приехавшего из Парижа в надежде снова найти денежек и не видеть лишний раз своих кредиторов, уже был на пути в Китай, по пути намереваясь закинуть все того же мсье Верна в Индию, где от него мог предвидеться толк в делах. Если не потеряется и не украдут.

 Мишель… Из-за его спешного отъезда Валентин мог себя ощущать не единственным, на кого дулись: он умчался до праздника, имея на то свои причины, но все упрашивали его отправиться в январе, однако он уперся. Валентин ничего ему не сказал. Беспрерывно чувствовал себя виноватым, хотя племянник и шипел на него и твердил, что Урусовы просто воспользовались поводом, имея к нему свои претензии с самого начала. Воспользовались. В такой ситуации имели полное право воспользоваться.

 От всей этой черной хандры тошнило, и Валентин бился о работу, таким образом еще с лечебницы, слегка научив себя отвлекаться. И от мыслей о Фёдоре, о том, где он, тоже. Страдания не красят душу, это Валентин знал, с юности относился к этому с отвращением, но все же натура его отчасти была меланхоличной, а все, что произошло, не могло найти утешения.

 Он читал газеты. Не для того, чтобы сделать себе побольнее, а просто, чтобы понимать, насколько все худо. Когда ему сообщали о новостях, то не врали и почти не приукрашивали, хотя Валентин сознавал, что просто пропустил основную волну гадостей в свой адрес, пока таскался по разного рода больницам. Легче ли ему было от этого – он не мог сказать. Все долго говорили о его смерти, а теперь было дано опровержение, но люди могли лишь гадать, куда он делся, посчитав с чего-то, что он уже давным-давно удрал в Китай. Валентин очень хотел бы удрать, но сознавал, что на половине пути развернется назад. Почему развернется – это была самая сложная часть мыслей.

 Он сам растопил печь в комнате, не особо сильно, чтобы не зажариться, немного прибрался на столе, подумав о том, что как-то тут все не празднично у него, но настроения не было, и Валентин не придал более обстановке значения. Проверил пачку писем: часть была распечатана, часть – духу не хватало распечатать. Одно из писем принадлежало Никите. Бедный парень все эти дни периодически заглядывал в квартиру на Фонтанке справиться о нем, а едва узнал о том, что Валентин Алексеевич все же не отправился пока что на тот свет, даже принес письмо с просьбой передать в руки. Безграмотно, но с искренним волнением он писал ему слова поддержки и обещал молиться каждый день о его здоровье, и Валентина это до боли трогало, при этом он ощущал себя и в отношении Никиты ужасным развратителем, нежели тем, кого хотели отблагодарить за помощь, на которую он на самом деле и сил-то не истратил. Правильно ли так? Однако, подумав, Валентин решил, что позже черкнет ему записку в ответ. 

 Он подошел к маленькому столику у окна, на котором со вчерашнего позднего вечера остались привезенные сюда два бокала, куда разливали дорогое вино. Самого же напитка в бутылке осталось на самом дне, и Валентин сделал глоток. Вкусно. Вчера он слегка захмелел и в какой-то момент даже подумал, что что-то в его жизни имеет просвет. Человек, приехавший тайно к нему, знавший о том, где он, привез с собой алкоголь, не желая споить, а просто, по-дружески. Правда поцелуи его потом были вовсе не дружеские, касания, и Валентин сквозь в туман в голове все же отстранил его от себя, но не мог даже ничего сказать – прогнать, потому что на фоне прежней, стойкой, несмотря ни на что, к этому человеку нежности, а также признательности за помощь ему в том, чтобы предупредить распространение слухов, он ощущал себя неблагодарной свиньей, отталкивая, но, к счастью, его состояние прекрасно поняли и все же оставили одного. Обычно занятия любовью могли слегка его хотя бы расслабить на пару часов, но теперь он ужасно был рад, что ничего не случилось. Он спешно убрал бутылку и спрятал бокалы, чтобы никто не знал о его госте.

 Осаму утром прислал записку, что они с Чуей будут, но когда – не уточнил; вряд ли они бы появились, пока его не было. Валентин, пока было время, сделал несколько рабочих пометок, среди которых особо важно отметил один предмет – выделение средств для Софьи Семеновны. Отдельно он собирался дать Саше задание навести справки об этой девушке, хотя и так понимал ее низкий социальный статус с ее желтым билетом, но это не имело значения. Как и не имело теперь значение то, почему он так решил. Желание помочь, пожалеть – Валентин никогда не оправдывал эти вещи перед собой, просто делал, зачем искать в них что-то потаенное, когда он и без того не собирался навлекать на себя оправдание своей натуры. Еще он собирался дать Лу Сунлину указание о том, чтобы избавлялся от музыкального салона, в котором более не видел смысла: всю мебель следовало продать или сдать в пользование, тот же рояль, а помещение частично отдать под расширение пространства торгового зала, а остальную часть или под склад или в аренду, ибо много места останется. Вся эта история не сильно сгубила продажи, благодаря старательности Мишеля и Константина в газетах, но Валентин не желал там теперь никаких музыкальных вечеров, разве что обеспечить гостям возможность отдыха, что как раз можно будет учесть при расширении пространства. В Москве обстановка с продажами складывалась даже лучше, и такой порядок дел как-то невольно особо проник в него теплом города его детства и ранней юности, что захотелось даже уехать туда, но… Точно не теперь. Он написал несколько писем Го Цзунси помимо тех, что увез с собой Мишель, он все еще следил за взаимоотношениями Японии и Китая, следил настороженно и не хотел верить в то, что может быть прав. На самом деле он об этом довольно долго говорил с Мишелем, беспокоился о его безопасности в случае чего, но они все же сошлись на том, что Шанхай имеет слишком большое иностранное влияние и потому может рассматриваться вполне безопасным местом. Валентин решил на то понадеяться.

 Все эти беспокойства и дела… Он сидел за столом, слушая треск в печи и ругая себя за то, что даже сквозь все, что смог взвалить на себя, возвращался к мыслям о Фёдоре и пугался того, что мог в себе отыскать, в своих чувствах к нему. Отыскать то ядро ненависти, что постоянно резонировало в груди, поражая тем, что такое вообще может быть и в то же время… Валентин мотал головой, словно разминал шею, дышал глубже и успокаивал себя отголосками мелодий, что обычно услащали его сознание, жалея лишь о том, что тут нет хотя бы старенького какого-нибудь пианино.

 Он еще до появления этих двоих услышал их голоса с черной лестницы – о чем-то спорили на японском, и можно было даже предположить, что Осаму дразнил чем-то Чую. Он смеялся, и Валентин радостно подскочил с места, чтобы открыть дверь им до того, как они в нее постучат.

 – О, нас ждут! – не менее радостно выдал Дазай: он что-то нес и при этом задыхался от подъема.

 – Второй этаж! Позорище! Только не сдохни тут! – ворчал ему в спину Чуя, который тоже шествовал с какой-то коробкой, только более солидного вида. Валентин догадался – тащит что-то в подарок. – Тебе что доктор сказал? Заниматься гимнастикой! А ты!

 Дазай в этот момент развернулся к нему и сказал что-то громко на японском. Валентин не мог толком все уловить, но смекнул, чисто уже по реакции Чуи, что было сказано что-то очень уж лично-неприличное и весьма интимное. 

 – Идиот, – пробурчал Чуя. – Уйди с дороги. Валя! Самовар нагрел?

 – Самовар? Что-то не подумал. Но я попрошу, чтобы нам сделали чай.

 Валентин, пустив их к себе, заглянул в другой части коридора в комнату к хозяйке, где при ней находилась прислуживающая ему девушка Антонина, хмурая, некрасивая, но исполнительная девица, которая сказала, что все сделает, и Валентин вернулся в квартиру, где мальчики уже располагались, а Чуя даже вскрыл одну из коробок, откуда стал вынимать пироги, которые Валентин сразу определил как домашние.

 – Это откуда?

 – Откуда? Мария Алексеевна строго наказала тебе свезти, сказала, что проверит! Только не знаю, как именно, – хмыкнул Чуя. – Свежие, утром напекли по ее просьбе. 

 Валентин ожидал, что он сейчас добавит, что зря он не поехал увидеться со всеми в квартиру к братьям, где сейчас проживали Дмитрий, Константин и обе его сестры с племянницей. Даниил еще ранее уехал в Екатеринбург заняться всеми делами на приисках; Софья Савина с детьми тоже была в Петербурге, не желая более долго быть на расстоянии от мужа. Валентин до безумия скучал по братьям и сестрам. В голове на самом деле он множество раз прокручивал слова оправдания, раскаяния; то и дело представлял их встречи – по-разному, но даже те, что представлялись радостными, не могли его сподобить взять и увидеться со всеми. Он ощущал себя слабым глупцом, ребенком, но – просто не мог. Стыдно было. А еще не хотел всех этих объяснений. Заново все переживать. Сил все еще не было.

 Чуя ничего не добавил. Он просто принялся выкладывать все, что привез с собой.

 – Тут еще подарок, – Чуя передал ему небольшой футляр с эмблемой одного из французских магазинов на Кузнецком в Москве. 

 – Не надо было, я вам ничего не подготовил.

 – Ну, это и не наш праздник, – пожал плечами Дазай.

 – Но дома вам всегда что-то дарили.

 – Брось, это не имеет значения. Вы сами всегда говорите, что не в подарках дело, а мы не дети уже, – Чуя сунул ему футляр. – Это просто тебе. Мне понравилось, я купил, когда был в Москве. Дазай честно даже сказал, что у меня шикарный вкус. Учти это.

 – Пугает ваша настойчивость, – улыбнулся Валентин, вскрывая свой подарок и обнаруживая пару кожаных черных перчаток просто изумительного качества и страшных денег. Великолепная работа! – Потрясающе! Только перед кем теперь щеголять?

 На него посмотрели две пары глаз с вызовом и намеком на то, чтобы более не смел говорить о том, что теперь никогда не вылезет из этой каморки, куда себя заточил.

 Про каморку – Чуя так обозвал эту квартиру, когда еще подыскивал пристанище для Валентина. Но он сильно преувеличивал, пространство тут было не самое плохое, для одного человека – даже много. Мрачноватое и едва ли уютное, но Валентина после больничной комнаты мало такое заботило.

 – Спасибо, – все же добавил Валентин. – Мне приятно в самом деле. Любое от вас приятно.

 – Тогда, Чуя, зря мы с тобой отказались от идеи приготовить пирог лично!

 – Вы хотели мне приготовить пирог? – Валентин не особо поверил в такое.

 – Да, но Юстя решила, что это непременно кончится для тебя плохо, а они это точно не переживут тогда. Не очень смешно, но ее язвительность вообще-то метко пришлась в цель.

 – Мне повезло.

 Валентин внимательно наблюдал за ними, зная, что они о многом уже пытались говорить, разобраться во всем, что случилось, как быть дальше, и не лез, не спрашивал больше того, о чем ему говорили, но все же видел, что хотя бы общаются они как раньше, и это уже радовало. В сущности, уже то, что Валентин видел, что Дазай поправлялся, набирался сил, проявлял внимание к Чуе, его могло радовать и отвлекать. Он беспокоился за него, когда он тогда днем приехал из города и не сразу решился поведать о своем разговоре с Фукудзавой. Услышанное сильно поразило Валентина, но его мало взволновало то, что это касалось и его лично, учитывая молчание Фукудзавы, его больше волновало то, как Осаму из-за этого стал переживать и пытаться что-то сообразить. Но более они о том не говорили. О многом уже не говорили. Всем надо было немного уйти теперь в себя.

 Антонина задержалась почему-то с чаем, но они и не заметили за разговорами, хотя Валентин больше молчал, наблюдая за шутливой перебранкой своих гостей. Дазай смеялся над тем, каким Чуя стал деловым в работе, а тот, слегка не понимая по наивности, что над ним лишь шутят, серьезно отбивался, пока все же не сообразил, в чем оно дело-то и уселся, насупившись, с видом «я еще отомщу!».

 Валентин давно ничего не ел такого вот домашнего, больше набросившись даже на печенье, выявив в нем легко руку повара Михаила, которого Маша вызвала, видимо, из Песно специально. Мысли о деревне растравили, но Валентин не подал вида. Он приметил, что нераспакованной осталась еще одна коробка, совсем небольшая. Ее и принес Дазай. А на ней лежал еще какое-то пакет, похожий на бандероль. Дазай тоже заметил, куда он смотрит.

 – Это тебе тоже. Поздравления от твоих родных. А еще открытки, что были присланы в салон на Невском. Не все же верят дурным сплетням.

 – Если бы все, что разнеслось обо мне, было сплетнями, – хмыкнул он. 

 – Господи, Валя, когда ты поймешь, что дома тебя никто не презирает!

 – Чуя, дело не в том даже… Я не хочу спорить, пожалуйста!

 Валентин редко повышал голос, но сейчас у него сорвалось, и Чуя недовольно глянул на него. Попытка была провалена, и он ядовито заметил:

 – Сожги тогда эту коробку, Дазай. Чего ей зря тут стоять.

 Дазай лишь вздохнул и взялся за бандероль, что лежала сверху, на что лицо Чуи совсем помрачнело.

 – Тут есть еще кое-что. Это пришло мне, – Дазай протянул бандероль Валентину, она была вскрыта, адресом отправления значился Мюнхен, а имя отправителя была записано на немецком как Lew Myschkin.

 – Кто это?

 – Видимо, чья-то очередная фантазия.

 Валентин побледнел и нырнул рукой в пакет, нащупав пачку бумаги, вынув ее одним движением.

 – Аккуратнее там, – зачем-то предупредил Дазай, и Валентин успел перехватить что-то небольшое, что выскочило вместе с листами. Он с некоторым удивлением уставился на простенький оловянный крестик на серебряной цепочке, подняв на Дазая вопросительно глаза, а тот взял его у него, сжав в ладони, а потом снова явив взору.

 – Что это?

 – Я тебе про него никогда, кажется, не говорил, верно? Лежал себе все это время у меня, пока не вернул хозяину. Тогда в Хакодатэ Фёдор перед прощанием подарил мне его. Я не понимал, что это значило, да и сейчас не вижу четкого смысла, но, видимо, ему что-то хотелось оставить своего при мне. И взять с меня обещание дружбы. Чуя подтвердит, он видел эту вещь. Когда я ушел с Фёдором, я отдал крест ему. И вот смешно. Он снова возвращается ко мне. Словно напомнить, что я ему обещал, но могут ли жить обещания, когда они появились до того, как мы оба сильно изменились и натворили столько вещей, храня в себе эту распотрошенную дружбу? Якобы дружбу. Не хочу сейчас думать, почему все пошло так. Почему он снова мне его отдает.

 – Это Фёдор тебе отправил? – Валентин в волнении всмотрелся в пачку писем, не зная, что ожидать от слов там, но еще больше удивился, разглядывая их. Они были на японском и русском. А еще написаны детской рукой. И весьма знакомой. – Это же твое?

 Дазай прищелкнул языком, хмуро разглядывая пачку. Валентин снова всмотрелся. И правда письма Дазая, что он еще в самом начале после своего переезда в Россию отправлял Фёдору. Сначала на японском, потом уже по-русски, чтобы показать, как он продвинулся в языке. Бросалось в глаза, однако то, что некоторые строки были подчеркнуты или отдельные столбики иероглифов обведены, и это явно было выполнено более свежими чернилами. Фразы в основном касались мыслей Дазая о судьбе Одасаку, беспокойстве о нем. Японские иероглифы Валентин мельком проглядел, разобрав там лишь примерно ту же суть. Также были подчеркнуты слова, где Дазай спрашивал о сестре Фёдора, о нем самом.

 – Он что, возил их с собой все это время? – Валентин глянул на Дазая, тот пожал плечами. – Когда это пришло?

 – Отправлено было еще в конце ноября. Только недавно дошло. Было к тому же отправлено на адрес в Песно. Мне оттуда привезли его.

 – Значит, Фёдор где-то и правда в Европе. В Мюнхене?

 – Там или не там. Но был. Теперь мы точно знаем, что он там обитал. Что еще больше намекает на его причастность к тому, что пропали хризантемы. К сожалению, я не знаю, что там с расследованием. Возможно, получится что-то выяснить, когда этот нанятый Фукудзавой Куникида Доппо таки доберется до Петербурга, чтобы уладить дела с полицией, Порфирий ждет не дождется. Можно будет это предъявить как улику, – осторожно добавил Дазай, следя за Валентином, который всеми силами старался скрыть нарастающее волнение. 

 – Ничего не понимаю – в чем суть послания? Что он тебе хочет сказать?

 – Что он спятил? – хмыкнул Чуя, не особо как-то переживая из-за того, как недовольно на него глянули. – Он спятил, Валя. Это очевидно. Все, что он делает – это из ряда вон выходящее. С самого начала было безумием. Вот и чудит где-то теперь вдалеке. И чудесно. Главное, далеко. Мне даже плевать, поймают его или нет.

 – Чуя…

 – А что ты для него хочешь, Валя? Сходить с ума, мотаясь по миру? Ну, если он стащил драгоценности, у него хотя бы будут на то средства, хотя я так понимаю, ты его тоже достаточно смог обеспечить. А при другом исходе? Сцапают его? Что тогда? Вздернут? Как ты на это смотришь?

 – Чуя, пожалуйста, – попросил Дазай.

 – Да, я знаю, ты тоже этих разговоров не любишь, уж извини.

 – Хотя бы не сегодня, Чуя, – попросил Валентин, и тот махнул в знак того, что и сам больше не хочет ничего такого говорить. Стал допивать остывший чай.

 – Я принес тебе это, чтобы ты хотя бы знал, что он дает о себе знать. Но расшифровать это – я не хочу даже просто пытаться. Мне кажется, он меня во что-то еще хочет втянуть.

 Произнеся это, Дазай посмотрел на Чую. Тот не успел отвести глаза в момент, когда все выражение его лица буквально говорило о том, как он не хочет, чтобы Дазай вообще думал об этом человеке. И дело было не в ревности, а в страхе. Чуя честно сказал ему, что ни за что не хочет больше выдирать его из лап Достоевского. Слишком больших душевных сил, так и не восстановленных, ему это стоило. Дазай это чувствовал. Между ними это по-прежнему трещало и не могло успокоиться. Особенно теперь, когда Дазай вернулся домой, и они снова в любой момент могли продолжить свои трудные разговоры, потому что просто взять и забыть – не выходило. Надо было пережить, а на то требовалось время. А порой его вовсе не хотелось тратить на разговоры. До всего случившегося они никогда так нежно не занимались любовью, и Дазай даже сейчас мог ощущать, как Чуя каждый раз крепко хватался за его шею, выгибался под ним и будто бы вздрагивал от любого движения, словно оно станет последним. Может, Дазаю это мерещилось, потому что он сам так все чувствовал, но потом Чуя вслух это все подтверждал, и эта искренность отчего-то причиняла боль. Словно он был ее не достоин. Почему с каждым разом он все больше и больше уверялся в том, что любовь – это далеко не безмятежность, что это большая тяжесть?

 – Ты позволишь? – вдруг спросил Валентин, выдирая его из мыслей о том, какими странными бывают чувства и что есть их природа, что они таковы.

 – Прости?

 – Можно я заберу его? – Валентин имел в виду крест в его руке. – Он, наверное, бы не обрадовался, что я его взял, но можно?

 Дазай без каких-то колебаний передал ему крестик.

 – Спасибо, – Валентин – этого нельзя было не заметить – буквально вцепился в вещь, которая явилась для него драгоценностью и чем-то очень болезненным. – Вы мне столько всего принесли. Я сам не справлюсь. Ну, быстро, помогайте доедать, а то оставлять сохнуть будет неправильно! – вдруг весьма оживленно потребовал Валентин. Неплохая попытка уйти от разговора, что всем только портил настроение.

 Никто не стал возражать.