Известно всем, что боги неподвластны человеческой воле; и всё же вопреки всем знакам Юлиусу никогда не перестаёт казаться, что для него однажды сделают исключение.

Неразумно, наивно: детская мечта, которая должна остаться в семилетии, в тех последних днях, когда единственный ребёнок семьи Астрея не прогремел на весь Мондштадт наираннейшим получением Глаза Бога. Ещё тогда стало ясно всем, кто настоящий любимец судьбы, любимец небес — всем, кроме Юлиуса, пронёсшего веру в предначертанность своей исключительности до десяти.

В десять дядя приводит Юлиуса на тренировки юных кандидатов в рыцари: Юлиус старше почти всех здесь и лучше владеет мечом, и его малолетней совести ещё не хватает на то, чтобы не ухмыляться со скамьи, ожидая своей очереди, снисходительно.

Ухмылка держится на его лице, юношеская и дерзкая и аристократская — до тех пор, пока Райнхард не выходит на арену, держа двуручный меч на весу так легко, будто он не две трети его роста, и свет льётся ему на лицо, рассыпаясь о волосы огненно-алым. Манекены падают за секунду, разрушенные в труху; замах и удар безупречны, и даже это слово не передаёт всей сути. Так совершенен не был дядя Юлиуса; так совершенен не был его учитель; таким совершенным — становится ему внезапно ясно так чётко, что режет глаза, — Юлиус никогда бы не стал.

На него снисходит тогда, в эту минуту: как тщетны были его попытки взобраться на пьедестал, занятым тем, чьё местом на нём по праву. Как возмутительно вёл он себя все эти годы — как незаслуженно смотрел свысока, хоть место его было не выше деревенской крыши. Как он, мечтавший о себе, вершителе правосудия, не судил себя право — как было это с его стороны бесчестно и самодурно.

И в этот момент он понимает: Сидровое озера за стенами города поёт безмятежно, себе под нос, и пело всё время — только сейчас он услышал.

Юлиус не говорит об оттягивающем карман Глазе Бога до возвращения домой. Взглянув на лазуритовый блеск камня, он хочет разрыдаться: это Гидро, конечно, Гидро, он знал это с первого же мгновения, но что-то в нём надеялось — глупо.

( — Не-не, ты погоди, аха-ха-аха, ой, я не могу-у, погоди, серьёзно?! Ты — Безупречный Рыцарь — и вот так?! — Субару сгибается пополам от смеха.

— Что ж, полагаю, в ретроспективе это смешно, — вздыхает-ворчит Юлиус, давя непрошеную улыбку. )

Вода подчиняется ему безукоризненно, синхронная с кровью в его венах, отзывающаяся на слабое движение его тела. Это не то — не может быть тем, не может быть ветром в лёгких и в небе, бьющимся сердцем города, его опорой и силой.

(Иногда, ночами, ему снится дикая, неподвластная простым людям стихия, сметающая всё и всех на своём пути — и он, поднимающий руки в попытке остановить неизбежное, только для того, чтобы осознать: его руки по-детски малы и его пояс пуст. Он просыпается такими ночами, чувствуя на языке тошнотворную горечь: был ли он ребёнком недостоин благодати божеств, недостоин шанса спасти свою семью?)

Он не настолько неблагодарен, нет: Глаз Бога — дар тем, чья судьба привлекла взор богов, чей путь отныне пройдёт под их пристальным благословением и вниманием. Неуважение к этому изъявлению расположения недопустимо, жажда большего — алчна; и всё же.

Всё же иногда — лишь иногда — он задаётся вопросом, правильным ли путём он идёт. Быть может, он понял божественное послание тогда, в тот расчёркнутый алым солнечный день, неверно; быть может, ему был предназначен иной путь, где он стал бы по-настоящему первым.

(Быть может — только лишь быть может — боги могли бы явить ему послание вновь.)

Юлиус принимает титул рыцаря с честью, стоя на том месте, где когда-то стоял его дядя, его дед, его прадед, его предки поколение за поколением.

(Однажды там же стоял его отец — дважды: здесь он принял титут, здесь же от него и отрекся.)

(Не все его предки были честны, принося клятву: было время, когда слова о защите города были для них пустым, помпезным звуком, и это пятно на их фамилии смыть можно лишь веками добросовестной службы. Так завещали его предкам герои тех дней, и так прописались судьбы: немногие сошли с предначертанных путей, но среди них был его отец — и, уйдя, говорил он о тех днях мало и сумрачно, не при детях. Юлиусу никогда не стать достаточно взрослым, чтобы узнать, в чём было дело — и это гложет его изнутри и скребётся.)

Он носит парадную одежду (всегда уделяя в плотном расписании полчаса на приведению себя к достойному рыцаря виду) и, отрастив волосы, собирает их в хвост. Он безукоризненно вежлив и никогда не отказывает жителям в просьбах, хоть сколько угодно мелких. Он посвящает часы тренировкам с мечом, но не забывает и о упражнениях для ума, читая историческую литературу по вечерам. На него смотрят с восхищение люди на улице — и — ...кто? — дома. Его называют Безупречным Рыцарем — и это в некотором роде неплохо.

— Если Безупречный Рыцарь на моей стороне, я, полагаю, сделала наиудачнейшее приобретение, — смеётся Анастасия, облокотившись на каменную ограду, за которой лежит скалистый обрыв в озеро. У неё выговор Иназумы, оставленная там торговая компания и связи в комиссии Кандзё: она уехала за несколько дней до указа Сакоку, сочтя, что для её дела это будет губительно. Её желание занять нишу в Мондштадте сильно, а её планы амбициозны и умны: на взгляд Юлиуса, под её влиянием город расцветёт.

Он улыбается в ответ на её слова блекло: стой рядом с ней Райнхард, выборы бы пришлось отменить из-за всеобщего единодушия.

— Хорошо, что ты включаешься в выборы, — говорит ему Райнхард с улыбкой всё такой же солнечной и умопомрачительной до головокружения за проверкой ящиков в порту. — Репутации твоей семьи это пойдёт на пользу.

Юлиус мямлит в знак согласия что-то невразумительное. Феликс — о, Феликс, — смеривает его задумчивым взглядом, но Райнхард не замечает ничего.

Ему нравится быть рыцарем, дело вот в чём. Другой разговор был бы, если бы Юлиус ненавидел рыцарство всей душой, с трудом вставал из постели, думая о новом дне на дежурстве и отказывался бы пальцем о палец ударить больше положенного — но Юлиус не такой вовсе. Он грезил рыцарством все детские и юношеские годы; он был безмерно счастлив, пройдя вступительное испытание с первой попытки; ему нравились соратники, в тяжёлые минуты его утешал уют штаба; стоять на защите города и людей в нём — важное, вознаграждающее дух благородное дело, и в нём он хорош.

Просто всегда есть но — просто всегда есть червь, мерзкий и морщинистый, подтачивающий его изнутри: что, если есть где-то ненайденное его призвание, где он не хорош, но лучший?

— Если бы ты бы мог быть кем-то другим, совсем кем угодно, — Эмилия спрашивает это без повода и внезапно, по-хорошему недозволенно, тёплым меланхоличным вечером, смотря куда-то вдаль, туда, где за густотою домов теряется Драконий Хребет, — кем бы ты был, Юлиус?

Юлиус теряется в словах, хоть и простой и верный ответ настоящего рыцаря очевиден. Кем бы он стал? Когда-то, живя с отцом и матерью, он хотел стать искателем приключений, выбраться из маленького Спрингвейла в большой мир; однажды, в пятнадцать, он развлекал себя идеей поступить в Академию Сумеру на Вахуману, зарыться в древние свитки и обследовать давно нежилые руины; в семнадцать его ещё прельщала идея повышения до магистра Ордо, пусть и не величайшего воина, но съевшего кабана на кабинетной работе; сейчас, в двадцать один, он пытается представить свою жизнь другой, но уже не может.

Эмилия переводит взгляд на Юлиуса, полный невыразимой печали: девушка с аместистовыми глазами и волосами с блеском звёздного серебра, родом из давно мёртвых мест, не рассказывающая о прошлом и рвущаяся к победе неумело, но отчаянно. В городе смотрят на неё настороженно: говорят, народ, чья кровь течёт в её венах, однажды навлёк на себя гнев богов.

— Не знаю, — отвечает он недопустимо честно.

Юноша из недостижимо далёких краёв приходит в город нежданно-негаданно, рассыпая по улицам задорный смех. Его сопровождающая ропчет и хмурится постоянно, но то и дело глядит на него с беспокойством; Эмилия слушает его бестолковые рассказы с искрящимся интересом и подаёт ему руку, ступая на скользкий для не владеющих его силой лёд; Юлиус, поговорив с ним не долее пяти минут, приходит к выводу, что он невыносимо заносчив и шумен.

(Но, может, в этом и есть его нежелательно притягательный шарм.)

При следующей их встрече Субару оскорбляет честь Ордо Фавониус прилюдно и так сильно, что Юлиус понимает с ужасом: это ему с рук не сойдёт. Он действует быстрее, чем кто-либо другой, обращаясь к древней мондштадтской традиции: в дуэли на выпивке Юлиус побеждает с разгромом, и это стоит ему лишь выговора, чудовищного похмелья и убеждения, что Субару никогда не заговорит с ним снова.

Снова Юлиус заговаривает с ним сам: застав его в закатных лучах на самой высокой башне собора, Юлиус, помедлив, спрашивает:

— Субару. Что ты сказал Райнхарду?

(Тень драконьего крыла накрывает их лишь на мгновение, и в вышине слышны еле-ел рассечённые ветры и девичья песнь.)

Субару дёргает плечом.

— Да ничего такого. Быть любимчиком богов не так уж просто и ясно, как многим кажется. Может, он просто нашёл правильный путь.

Юлиус отчего-то не находит в себе сил указать на то, что это у него, Юлиуса, висит Глаз Бога на поясе — а у Субару нет ничего, кроме загадочного везения успевать везде и всегда в самое нужное время.

Судьбы сводят их снова год спустя, во влажных и жарких лесах Сумеру. Субару и Эмилия кажутся внутренне старше, шагающими по своему пути твёрдой поступью — глядя на них, Юлиус чувствует, как сердце его тянет в бездну камень.

Так выходит: когда Фатуи — мальчишка под номером одиннадцать, совсем ребёнок, говорящий непонятные, недетские вещи, — стирает его имя из Ирминсуля, на дикое, невообразимое мгновение Юлиусу кажется, что божественный взгляд перевёл на него своё внимание снова — и стало ему не то трепетно, не то страшно.

(В гудящем паникой дворце Алькасар-сарай Юлиус целует Субару, а в недрах гробницы Дешрета Эмилия, ухватив за ворот, целует его. Юлиусу начинает казаться: быть может, он идёт по путям, неподвластным богам.)