Своего дня рождения Эмилии не вспомнить: в ответ на этот вопрос она называет всегда число, когда треснул лёд, и она проснулась в неузнаваемой, но знакомой стране посреди бесконечной метели.

Мы нашли вас, госпожа, так ей рассказывали потом сёстры-близняшки, слуги могучего мага, пришедшие по его поручению в горы за звёздным серебром, даром увядших земель, бродящую по сугробам босоногой, смотреть на тебя было — бр-р, жуть какая. Бр-р, глядеть холодно, нее-сама. Лицо страшнее было, правда. Правда, нее-сама. Вы выглядели так, госпожа, словно у вас с саней рухнуло всё богатство, и его замело без вести, а вы на этой почве потеряли рассудок. Ужасные вещи говорите, нее-сама. Мой вам совет, госпожа: если вы что-то на Хребте потеряли, так и бросьте — руки и ноги все обморозите намертво, пока искать будешь, и всё равно не найдёте.

И разве же они неправы? Она и в самом деле потеряла что-то, что замело снегами — и в самом же деле не найдёт.

(Но.)

Нет слов, чтобы выразить её благодарность людям, которые вывели её из вечной зимы и пригласили в Мондштадт, дали ей новый дом и новую жизнь. Эмилия помнит, как, выйдя из цепляющейся ей за волосы пурги, пересекла границу, где снег переходил в пожухлую траву и негустой туман, и увидела солнце: оно висело в бледно-голубом небе, на него наползали перистые облака, и одна из сестёр, младшая и льдисто-вежливая, сказала день сегодня прохладный, нее-сама, — а она рухнула на колени, и из глаз её потекли слёзы.

Она не поняла тогда, отчего плачет — знала лишь чувство в своей груди: бескрайнее, всеобъемлющее горе, горе несчастное, горе похоронное, горе прощальное, горе, признающее, что кончено всё. Она плакала по надежде — надежде, которую она не смогла бы выразить словами, даже если бы сидела перед пергаментом с пером тысячу лет. Знала она лишь то, что однажды надеялась на что-то так, как не надеялась больше ни на что, пока надеяться не стало не на что, — а сейчас вдруг получила желанное в руки, только смысла в нём уже не было никакого.

Прохладное, подумала она тогда.

И шею её обожгло холодом. Коснулась её щеки вьюга, и то была не та вьюга, бушующая за её спиной, жаждущая забрать её с собой и разорвать на клочья — то была та вьюга, что плакала по ней в своём вое, то была та вьюга, что убрала за уши ей выбившиеся пряди, то была та вьюга, что сцеловала её слёзы колюче, ибо не могла по-другому, то была та вьюга, что поселилась на кончиках её пальцев и в глубине её сердца.

— Сила Гидро личит тебе, Безупречный Рыцарь, — говорит Эмилия со слабой улыбкой, глядя на то, как из вод Сидрового озера поднимаются невиданные фонтаны: вьются в узоры и дворцы струи, складываются в диковинных животных капли. — Не могу и представить тебя без неё. Ты, наверное, знал, что она будет твоей с самого детства?

Юлиус смеётся кратко и странно. Оу. Должно быть, Эмилия опять ошиблась — должно быть, она, дурочка без роду и приличий, оступилась опять в известном всем, кроме неё, этикете.

— Мне неведома воля Архонтов, Эмилия-сама, вы слишком высокого обо мне мнения, — но слова Юлиуса мягки. — Я не знал, какой элемент начертан на моей судьбе, до тех пор, пока не получил его.

— О, — только и отвечает Эмилия. Сотканная из воды рыба с огромными, точно крылья, плавниками, сквозь которые просачивается солнце, разбиваясь на радугу, кружится в петле у её лица — и не сдержавшись, она протягивает руку, касаясь гребня на спине.

Лёд расходится от её пальцев не тонкой коркой, а жестоким порывом. Оболочка Гидро рвётся, теряя форму, и рыбы больше нет — есть застывшая острыми сосульками глыба. В озеро она падает с громким всплеском.

Выбрал бы ты другой элемент, если бы мог, хочет спросить она.

Она бы выбрала Пиро. Огонь в сердце и в руках, столь яркий, что укажет путь даже в самой непроглядной буре, столь сильный, что его хватит на многие километры, что горячий, что растопит многовековые снега, — и пусть в этом огне сгорит она дотла.

Но она не может выбрать Пиро, правда? Элемент выбирает человека под стать себе, и Эмилия — не человек, сердце которой годится для Пиро, Эмилия — человек, который мечтает быть той, кто годится для Пиро, а это совсем разные вещи. Пиро не мечтают сгореть дотла тайком и сокровенно, страшась своих мыслей и не высказывая их никому — Пиро берут факел и идут вперёд за своей мечтой, невзирая на последствия. Сердце Эмилии слишком мало и жалко, чтобы вместить в нём бушующее пламя перемен, сердце Эмилии годится для того, чтобы вместить в нём мертвенно холодное горе и похоронить под ним тех, кому не довелось увидеть ни одной искры.

Нет, Эмилию бы Пиро не выбрал.

— Если бы ты бы мог быть кем-то другим, совсем кем угодно, — спрашивает она вместо, тщетно ища в окрашенных закатом облаках и крышах безмятежно ужинающих домов верхушку горы, — кем бы ты был, Юлиус?

Юлиус молчит. Эмилия глядит на него, пугаясь несвойственной себе смелости: вот он стоит перед ней, юноша аристократической крови, который к ней отчего-то добр. Юлиус, Безупречный Рыцарь Ордо Фавониус с малолетства, Юлиус, красивый, точно картина, Юлиус, для которого меч — продолжение руки, Юлиус, чьи корни уходят в этот город столетьями, Юлиус, которому здесь всегда будет место, Юлиус, лучше Эмилии во всём и всё равно выбирающий с ней дружбу.

— Не знаю, — отвечает он наконец. На неё он смотрит растерянно.

Эмилия не сдерживает улыбки.

— Судьба любит тебя, Юлиус, — говорит она от всего сердца. — Я о-очень этому рада.

(Однажды настанет день, когда она не вспомнит этого разговора, и Юлиус, юноша, о котором она будет знать только его настоящее, скосив на неё взгляд, улыбнётся криво уголком рта и скажет:

— Однажды ведь ты мне сказала, что судьба меня любит, — и, может, дело будет в пляшущих и слабых огнях гробницы, но лицо его будет столь печальным, что сердце Эмилии разобьётся на сотни ледяных осколков.

Она поймает его за ворот плаща,

притянет к себе

и поцелует.

— Зато тебя люблю я, — скажет она, дрожа мелко от смелости, вдруг взвившейся в её теле бураном, сносящим страны и сворачивающим горы, — я, а-ам, знаю, что этого мало, но-о...

Юлиус посмотрит ей в глаза — и они будут блестеть ярче, чем все сокровища Дешрета.

— Нет, — скажет он тихо, — это очень много.

И будет так.)

В городе говорят о ней.

Дочь Драконьего Хребта, дочь драконов, говорят одни.

Дочь пропавшего королевства, говорят другие.

Дочь королевства, сгинувшего по воле богов, поправляют украдкой третьи, навлечёт она на нас их гнев, вот увидите.

Не из Фатуи ли она, возразят четвёртые, она ведь под покровительством Мейзерса, а он-то с ними якшается точно!

Дочь эльфов, заметят пятые, а сколько ей лет вообще?

— Глупости болтают, — фыркает презрительно Рам, старшая сестра, горячий язык, разбитый Глаз Бога, — даже повторять это смысла не вижу. Розвааль-сама — и с Фатуи! Чепуха, да и только.

О днях до того, как лёд сковал её тело, Эмилия помнит малое. Следы от сапог, прошедших по заснеженной тропе до неё, — она может сказать, что однажды в них стоял кто-то, но кто — ей никак не угадать.

Когда-то там была трава, она помнит — знает — это болезненно чётко. Когда-то там было дерево, и она смотрела на него, задрав голову, с трепещущимся в сердце благоговением — почему? Её ноги однажды бродили теми дорогами, на которые сейчас не ступают самые отчаянные искатели приключений, её руки отодвигали с пути ветки кустов, зачахших многие годы назад, её глаза искали очертания строений, от которых остались лишь руины.

Был дворец, возвышающийся до небес, шумный и слепяще красивый. Была принцесса — Эмилии не вспомнить ни лица, ни имени.

Был лёд. Он треснул.

Возможно, Эмилия бы вспомнила больше, если бы вернулась туда, в эти земли. Возможно, если бы она исходила все потерянные дороги, облазила все развалины прошлого, нашла бы могилы тех, кого когда-то, должно быть, знала — тогда бы, возможно, к ней вернулась память о тех дней.

Эмилия не ступала в Сал Виндагнир с того дня ни разу.

(Сал Виндагнир — имя превращает язык в ледышку, и всё же — оттого же — Эмилия знает, что оно верно.)

Эмилия — трусливая, дурная, ничтожная девочка, Эмилия — умеет только сбегать, Эмилия — не героиня. Эмилия оставляет за собой могилу, бывшую ей однажды домом, Эмилия приходит в чужой — кого тут она дурит? Разве заслуживает она это место? Разве есть у неё такое право — свобода от прошлого?

И ведь она понимает всё это — и всё равно рвётся к ней.

Эмилия, жительница Мондштадта, рыцарка Ордо Фавониус, притворщица, лгунья, трусиха, как можешь ты быть «просто Эмилией». Эмилия, бегающая исполнять любые самые мелкие просьбы, Эмилия, отчего-то слишком мягкая к хиличурлам и ёжащаяся от упоминаний о Бездне, они всё поймут, они тебя изобличат. Эмилия, цветы, вплетённые в волосы, двуручник, висящий за спиной и полученный незаслуженно, я обманула их всех, я этого меча не достойна. Эмилия, кандидатка в магистры.

Эмилия не годится для того, чтобы растопить снега Сал Виндагнира. Но жители Мондштадта — будь они на её стороне, убеди она их, что она достойна их помощи, стай она той, на чью сторону они бы встали — тогда.

(Подав заявление, она рыдает в постели весь вечер. Безрассудная, отчаявшаяся, наивная девчонка: да как же у неё хватило совести?)

(Её принимают в кандидаты, и она рыдает всю ночь.)

— Нет, ну ради тебя я бы горы свернул, — говорит бесхитростно юноша из земель, о которых Эмилия никогда не слышала, черноволосый и златоглазый, со странными словечками в запасе и шутками, над которыми Эмилия не хочет смеяться, но смеётся. — Или, э-э, не свернул, потому что тебе она ещё потом нужна будет, да? Но ты меня поняла, да? Э-э. А. Во! Возьми меня в оруженосцы, Эмилия-тан! Молю!

Залившись краской, Эмилии приходиться умолять его встать с коленей, и на них бросают взгляды любопытные прохожие — в тот момент она готова его, ну, отшлёпать? Сурово отчитать.

И всё же — с того самого момента, как она заглядывает в его глаза, отчаянно честные, сверкающие задором и видящие в ней просто Эмилию, — она знает, что не скажет «нет».