Кавех умело прикидывался экстравертом. Он маскировался как мог. Потому что мама сказала, что волнуется (а ей нельзя волноваться) из-за того, что у Кавеха нет друзей. На самом деле ему вполне хватало общества самой мамы, бумаги, карандашей, кистей, красок, палитры, мастихина, мольберта… Довольно большой список выходил. Но мама сказала, что друзья нужны, и потому Кавех очень старался. Он улыбался, был милым и жизнерадостным, поддерживал разговоры, смеялся над чужими шутками, не отказывал никому в помощи. Правда, из-за последнего количество его сна сокращалось с каждым курсом. А вот друзей он так и не завёл. Он хорошо относился ко многим, многие хорошо относились к нему, но дружба — это ведь что-то другое? На самом деле по доброй воле Кавех бы не предпочёл компанию ни одного из этих людей компании бумаги и желания что-нибудь зарисовать.

Как ни странно, графика и особенно живопись на Кшахреваре не поощрялись. Только линейно-конструктивный рисунок без проработки светотени. Пейзажистика и маринистика считались чуть ли не ересью. А при одном упоминании зарождающегося в Фонтейне импрессионизма преподаватели кривились так, будто ты кинул им под ноги дохлую крысу. И смотрели на тебя с подозрением. Есть ли в Академии — священной и непогрешимой — место такой сомнительной личности, которая увлекается — мерзость какая — искусством?

Но Кавех не увлекался искусством. Кавех был им болен. Это врождённое. Наследственное. И он нёс это в себе. Вкладывал дурное семя искусства в такую науку, как архитектура, и каждый его проект расцветал ядовитыми цветами.

«Это достойная работа, но всё же слишком декоративная», «В следующий раз больше думайте о функциональности элементов», «Не кажется ли вам, что ваш проект не до конца соответствует духу Академии?»

— Меня исключат, — сказал Кавех, падая на траву и закрывая лицо руками, — я тебе точно говорю, меня исключат.

— Не убьют же, — невозмутимо ответил аль-Хайтам, перелистывая страницу. Архонты, одолжите его душевного спокойствия!

— Да я сам себя убью, если меня исключат, — простонал Кавех в сомкнутые ладони.

— Не драматизируй.

— Хочу и драматизирую. Хоть это-то мне можно?

— Нельзя. Драма — один из трёх родов искусства. Никакого искусства в Академии.

Кавех застонал ещё драматичнее.

— Думаю, отряд матр уже выдвинулся за тобой.

— Отлично. Я умру в тюремных застенках или в изгнании в пустыне, но умру за то, что люблю, — Кавех преступно драматично приложил руки к груди.

— За такую дешёвую драму должны убивать на месте.

— А ты бы не умер за то, что любишь? — Кавех наклонил голову, пытаясь поднырнуть взглядом за книгу, увидеть выражение лица аль-Хайтама.

— Куда логичнее за это жить.

Кавех очень пытается жить. Балансировать между своей одержимостью и нормальностью. Делать вид, что почти не отличается от остальных, не заражённых его болезнью. Отстаивать своё право на декоративные элементы, выкручивать декоративность до функциональности, чтобы у профессоров не осталось и шанса возразить. В итоге они хвалят его стремление к сложным и нетривиальным решениям и конструкциям. Кавех, торжествующе улыбаясь, едва стоит на ногах после двух-трёх суток без сна. Жить в постоянной борьбе оказывается нелегко и вовсе не так романтично, как в тех книгах, что всё же попадают в Сумеру контрабандой.

— И за что же ты живёшь? — заглянуть за книгу так и не получилось, так что на Кавеха смотрит заглавием очередной труд по истории языка. — В смысле что ты любишь?

Кавех знал аль-Хайтама уже полгода. Хотя слово «знать» не подходит. Оно слишком исчерпывающее, слишком окончательное. Кавех его изучал, как изучают архитектурные стили и историю искусств. Но аль-Хайтам довольно строптивый объект для изучения, так что Кавех находился на том этапе, когда ты просто глазеешь на фасады и делаешь какие-то выводы.

— Люблю, когда мне не мешают читать.

Хотя что-то про аль-Хайтама было очевидно. Например, причина по которой у него нет друзей.

— Мне замолчать? — спросил Кавех, ни капли не обидевшись.

— Если бы мне мешал ты, я бы давно тебе об этом сказал, — аль-Хайтам с тяжёлым вздохом закрыл книгу и глянул на залитое солнечным светом небо с нескрываемым недовольством. Начало лета выдалось жарким, и все думали лишь о том, как бы сдать экзамены и дотянуть до каникул. По Академии расползалась летняя разморённая солнцем сонливость, словно передаваясь от студента к студенту. Вот и аль-Хайтама, плохо переносящего жару, наконец накрыло.

Он сдался, отложив книгу, лёг рядом в траву. Лёгкая тень древесной кроны почти не спасала от жгучих солнечных лучей. Большой перерыв подходил к концу, очередной учебный год тоже. А Кавех думал лишь о том, как многого ещё не знает.

— Если серьёзно, что тебе нравится? — снова спросил Кавех, рассматривая вечно слишком серьёзное для подростка лицо аль-Хайтама.

— Я не мыслю в категориях "нравится" и "не нравится". Есть то, что мне интересно, и то, что нет.

— Тебе интересны лингвистика, история, философия, механика, иногда архитектура, — перечислил Кавех, вспоминая всё, о чём они когда-либо говорили. — И всё?

— И то, выгонят ли тебя из Академии.

Кавех мстительно, но несильно толкнул его ногу своей.

— Ещё иногда то, почему ты проводишь со мной время, — аль-Хайтам лежал на траве, закрыв глаза, делая вид, что ничего такого не сказал. Не спросил, не задавая вопроса.

— С тобой спокойно, — честно ответил Кавех, почти не задумавшись. — А ещё ты каким-то образом чудесно отпугиваешь от меня других людей.

Аль-Хайтам едва заметно, но очень довольно улыбается. У Кавеха намётанный глаз, так что, даже если уголки губ аль-Хайтама сдвинутся на миллиметр, он это заметит, распознает и улыбку, и её интонацию. Возможно, позже Кавех напишет целое пособие по распознаванию эмоций людей, несклонных к выразительной мимике. А пока он продолжает собирать эмпирический материал.

— И ещё я бы сказал, что ты мне нравишься, — продолжил Кавех, — но ты же не мыслишь в таких категориях. Тогда скажу, что мне интересно… скажем, станешь ли ты Великим Мудрецом.

— Ни за что, — аль-Хайтам скривился, будто у него резко разболелась голова. — Столько бессмысленной работы. Даже если они будут умолять меня на коленях, я всё равно не стану.

Кавех засмеялся. Сколько его ровесников мечтали однажды занять этот пост, а аль-Хайтам, у которого на самом деле были шансы, отмахивался от этого, как от какой-то бессмыслицы.

А от разговоров с Кавехом не отмахивался. Иногда поддерживал тему. Иногда просто молчал, не отрывая взгляда от книги, но всё равно было понятно, что слушает. Аль-Хайтам не был похож на Кавеха, третворная болезнь искусства не тронула его, но почему-то рядом с ним оказывалось комфортно быть странным. И Кавех всё никак не мог взять в толк почему.

Всё же объектом для изучения аль-Хайтам и правда был хорошим. А вот объектом для чувств — нет.

***

За окнами опустевшего дома Кавеха цвело лето. Жаркое, пахнущее сумерскими розами и пряными специями, водой и нагретым на солнце камнем. Зелёные тени укрывали двор, качались вместе с занавесками на окнах, колышимые тёплым ветром, который едва доносил сюда звуки музыки. Гранд Базар был совсем рядом с домом, почти под ним, так что ещё в детстве, засыпая, Кавех слышал биение его сердца, неумлочную песню его жизни. Сейчас он бегал на представления так часто, что выучил все песни, подпевая сначала тихо, потом вместе со зрителями всё громче и громче. Он помнил все движения танцев, запечатлевая их словно недавно изобретённые фонтейские камеры. Танцевал он реже. Лишь когда уже вся толпа зрителей пускалась в пляс, а актёры сходили со сцены, растворяясь в народном веселье и подогревая его изнутри.

Кавех прекрасно знал, что ему не стоило этого делать. Он знал, что так не излечит свою болезнь, лишь усилит, провалится на более тяжёлую стадию. Кавех вообще много чего знал. Например, что если ему всё же удаётся вытащить маму с собой, то сначала она будет чувствовать себя неуютно, сторониться людей, а потом тоже вовлечётся, развеселится, и глаза её наполнятся внутренним светом. Она вдруг ненадолго станет совсем такой же, как была до смерти отца. До того, как из-за Кавеха их семья раскололась. Правда, в последнее время он брал маму с собой всё реже. Ведь представления всё чаще разгоняли посланные Академией люди.

Как-то раз они даже кричали, что если поймают здесь кого-то из студентов Академии, то немедленно исключат. Кавеху бы стоило перестать появляться на Гранд Базаре в дни представлений. Но честно держался месяц, а после решил, что достаточно быстро бегает. Оказался прав, проверив свою теорию уже на следующем представлении. Для матр, выполнявших свою работу без особого энтузиазма, он оказался слишком юрким.

Стоило точно перестать идти на риск, говорил он себе каждый раз. Перестать ходить на представления, подпевать радостным персням до хрипоты, грустным — до слёз, танцевать, оступаясь и стирая ноги, писать красками, пытаясь поймать цвет, наполненного солнечным светом воздуха. Казалось бы, прекратить что-то делать куда легче, чем начать. Но у Кавеха не выходило. Когда он рассказал об этом аль-Хайтаму в порыве странной, вообще-то, совсем несвойственной откровенности, тот сказал: «И правда, звучит как бессмысленная трата времени».

А потом добавил: «Но тратить время на то, чтобы отучаться от этого — ещё более бессмысленно. К тому же тогда твои работы потеряют своеобразие, и ты станешь просто хорошим архитектором».

«А кем я стану, если не прекращу? — спросил тогда Кавех. — Отшельником в пустыне?»

«Нет, — качнул головой аль-Хайтам, не отрываясь от очередного учебника по истории языка. — Ты станешь гением».

Кавеху не нравилось слово «гений». Слишком напыщенное и возвышенное для него. Пока что ему хватало звания того, кого не исключили из Академии — чудом, не иначе сама Кусанали ему покровительствует! — и успешно перевели на следующий курс. И даже отпустили на летние каникулы, надавав кучу проектов, исследований и пару списков с материалами из Акаши, которые стоило изучить, чтобы не скучал.

Собственно, только из-за тяжести этой груды Кавех и сидел в опустевшем доме в Сумеру. А мог бы быть с мамой в Фонтейне, куда её пригласили поучаствовать в одном проекте. Отпускать её одну было немного страшно, но, с другой стороны, Кавеху хотелось, чтобы она от него отдохнула. Да и мама обещала, что справится. Значит, она справится, и это вернёт ей немного уверенности в себе.

Но это не значило, что сам Кавех не будет сходить с ума от тревоги. Даже зарывшись в трактаты об архитектуре эпохи Дешрета, изучая бесконечные чертежи, мозг Кавеха всё равно находил ресурсы на тревогу, печаль и ощущение одиночества. Именно из-за них в голову Кавеха, которая должна была быть целиком и полностью занята учёбой, пришла мысль. Пришла, укоренилась и, как всё, что было рождено его тоской, расцвела самым ярким и ядовитым цветом.

***

Дом аль-Хайтама находился ближе к концу города в районе, где, словно бы сторонясь городской суеты, селились многие академики, вышедшие на пенсию. Здесь всегда было тихо, разве что ветер шумел листвой, не примешивая звуков музыки. Дом, где жил аль-Хайтам, был этой шелестящей тишиной окутан, словно вокруг бесконечно перелистывались сотни страниц. Раньше и дом, и небольшой сад вокруг, и эта умиротворяющая тишина принадлежали бабушке аль-Хайтама, но она умерла год назад, и говорить о ней аль-Хайтаму до сих пор было больно. Он сказал о её смерти спокойно, как о чём-то давно пережитом, но Кавех умел чувствовать, когда такое спокойствие даётся ценой огромных усилий.

Дорогу Кавех знал неплохо, ведь был здесь уже не в первый раз. Потому что кроме грамматик, словарей, трудов по истории языка и прочих книг, которые аль-Хайтам без всякого зазрения совести таскал с собой и прятал от Мудрецов с изяществом уличного фокусника, в его библиотеке были ещё и книги по архитектуре. Ведь его бабушка была профессором Кшахревара. Именно от неё аль-Хайтам унаследовал библиотеку и любовь к книгам.

Одну из этих книг Кавеху как раз нужно было вернуть. Не обязательно прямо сегодня и прямо сейчас. Но это был отличный предлог. Кавех любил отличные предлоги. Правда, аль-Хайтам обычно раскусывал их на раз.

***

— Долго ты собираешься там стоять? — спросил аль-Хайтам, глядя на Кавеха, зависшего около стеллажа с книгами.

— Ещё минуточку.

— «Минуточка» была три минуты назад.

— Тебе жалко, что ли?

— Нет. Мне интересно, что и зачем ты делаешь.

— Я дышу, — ответил Кавех, очевидно, ставя аль-Хайтама этим ответом в тупик.

— И зачем? — аль-Хайтам нахмурился. У него есть особое и очень редкое выражение лица — к слову, Кавех считает его милым, его в смысле выражение, не аль-Хайтама, — которое появляется, лишь когда он чего-то не понимает.

— Зачем я дышу?

— С какой целью ты дышишь именно около этой полки?

— Могу дышать у другой, если тебе нужна эта. Мне просто нравится запах старых книг, — Кавех вдохнул поглубже. Запах действительно был чудесный. В нём мешался родной запах бумаги, чуть менее знакомый — типографских чернил и ещё чего-то, Кавеху казалось, что так пахнет само время, отпечатавшееся на этих страницах невидимыми следами.

— Запах как запах. Все книги пахнут одинаково, — ответил аль-Хайтам в своей обычной аль-Хайтамовской манере.

— Во-первых, — Кавех с очень серьёзным видом поднял указательный палец, — каждая книга пахнет немного по-своему. Во-вторых, новые книги пахнут совсем не так.

Запах новых книг Кавеху тоже нравился, но они пахли лишь бумагой и краской. Запах времени ещё не успел пристать к их страницам.

— И откуда же тебе знать, как пахнут новые книги? — аль-Хайтам улыбнулся едва заметной, этой своей ускользающей чуть насмешливой улыбкой.

— Контрабанда из Иназумы, Мондштата, Ли Юэ, Фонтейна. Иногда ещё из Снежной и Натлана доходят.

— Мне сделать вид, что я этого не слышал?

— Если не хочешь однажды сесть за укрывательство опасного преступника.

— А если я скажу, что мне больше по душе соучастие?

Кавех улыбнулся, наверное, слишком довольно. Всё же он был не прав, говоря, что они с аль-Хайтамом совсем непохожи. У него тоже есть своя болезненная одержимость. Он болен книгами так же сильно, как Кавех болен искусством. Его гениальный — аль-Хайтаму это слово и правда подходит, оно, в отличие от Кавеха, ему как раз — мозг просто не может смириться со стерильностью информации из Акаши. Ему нравится играть с книгами в «правду или ложь». Ему нравится выигрывать.

С точки зрения Академии они оба нездоровы. Может, поэтому им вместе так здорово.

— В основном контрабандой завозят художественную литературу. Как понимаю, для лингвистов она тоже ценна в качестве эмпирического материала при изучении современного языка и словоупотребления, — говорил Кавех, понимая, что всё же успел нахвататься от аль-Хайтама их терминологии, — но если знать правильных людей, то можно и научную литературу достать.

— И ты расскажешь мне об этих нужных людях или мне придётся самому потратить время?

Кавех не сомневался, что аль-Хайтам может достать всё что угодно хоть со дна морского, но если есть путь, экономящий усилия, он пойдёт этим путём.

— Если ты окажешь мне ответную услугу, — улыбка Кавеха сделалась ещё более довольной. И немного коварной.

— Вытащу тебя из камеры, когда тебя всё же арестуют?

— Как же ты меня вытащишь, если будешь сидеть рядом?

— Так ведь даже удобнее, дважды ходить не придётся.

Но в итоге отправиться в путь ему всё же пришлось и даже дальше, чем до ближайшей тюрьмы.