Осень приходила и покрывала всё сусальными золотом и медью. Осень приходила и напитывала воздух влагой, а ветер холодом. Осень приходила и делала дни короче, а ночи чернее. И за эти укоротившиеся дни Кавех не успевал справляться со всеми заданиями, а за эти почерневшие ночи совершенно не успевал выспаться. Хоть и говорил, что это не так, но аль-Хайтам же не слепой. Более того, Кавех всё ещё объект его наблюдений, сфера его научного интереса. Аль-Хайтам мог бы написать по нему диссертацию, озаглавив её «Взаимосвязь количества оказываемой безвозмездной помощи и ухудшения качества жизни помогающего (на примере одного архитектора, не умеющего говорить «нет»)». Для настоящего исследования нужна была репрезентативная выборка побольше, так что пока аль-Хайтам просто созерцал, как Кавех загоняет себя в могилу. Методично. Неумолимо.

— Депривация сна, — сказал аль-Хайтам, — может приводить к уменьшению способности к концентрации внимания, снижению остроты зрения, ухудшению выполнения мозгом когнитивных функций, депрессии, паранойе, делирию, галлюцинациям и ряду других неприятных симптомов.

— Если ты мне не кажешься, значит, всё не так страшно, — Кавех даже не поднял глаз от планшета с закреплённым на нём листом бумаги, где делал очередной набросок.

На листах раз за разом появлялись строения, похожие на гробницу Дешрета, в которой Кавех и аль-Хайтам чуть не остались навсегда, но всё же не полная копия, угадывался лишь стиль. Что конкретно не нравилось Кавеху, аль-Хайтам не знал, но наброски отбраковывались один за другим.

С приходом осени сидеть во дворе стало прохладно и неудобно из-за вечных дождей, так что теперь приходилось укрываться в стенах Академии, выбирая самые тихие анфилады, пустующие коридоры и кабинеты. Аль-Хайтам знал все укромные и безлюдные места Академии, но студенты Кшехревара соревновались с ним, словно играя в поиск сокровищ в своём стремлении найти Кавеха и попросить его об очередном одолжении. Чем больше преподаватели его отмечали, тем длиннее становилась очередь из страждущих и тем короче время, которое Кавех отводил на сон.

Аль-Хайтам никак не мог втолковать в светлую — в прямом и даже в переносном смысле — голову Кавеха мысль, что всем помочь невозможно и что другие не должны получать легко то, чего Кавех добился с трудом.

Но Кавех улыбался. Усталой, извиняющейся улыбкой, от которой у аль-Хайтама странно тянуло где-то под сердцем. Кавеху даже говорить ничего не нужно было больше. Его улыбки — лучшая символьная система, вмещающая в себя столько смыслов, что хватило бы на докторскую, если их все описать. Аль-Хайтам собирался стать доктором наук по кавеховедению. Только своим знанием он ни с кем не поделится, он не такой добрый, он бережёт свою интеллектуальную собственность. Кавеха — как свой объект исследований, разумеется — он тоже бережёт. Укрывает от чужих навязчивых просьб, отпугивает просителей одним взглядом, одним своим молчаливым присутствием.

Аль-Хайтам не против того, чтобы Кавех общался с кем-то, кроме него. Кавех всё равно, даже среди всех своих проектов и горящих сроков, находил на него время. Аль-Хайтам против того, чтобы Кавех распылял свой талант, выжигал себя дочиста.

Аль-Хайтам знает, откуда это в нём. Старый, задушенный страх, живший с ним рядом столько, сколько аль-Хайтам себя помнил. Из-за этого страха он тянул бабушку за руку, когда она засиживалась за работой до совсем уж поздней ночи. Не отставал от неё, пока она не сдастся и не пойдёт отдыхать. Аль-Хайтам почти не помнил своих родителей. Аль-Хайтам совсем не помнил своих родителей не за работой. Детская память несовершенна, осколочна. Он не помнит момента, когда они исчезли. Оттого кажется, что однажды они просто потонули в море исписанных листов бесконечных научных статей, захлебнулись в чернильном омуте.

Оттого кажется, что Кавех также однажды окажется погребён под руинами своих чертежей.

— Ой, — комкая очередной лист в руке, Кавех нахмурился, глядя на пустой планшет. — У меня бумага закончилась.

— Однажды это должно было случиться, — ответил аль-Хайтам, обведя взглядом все скомканные листы на полу. После снова вернулся к Кавеху.

Он сидел на скамейке, забравшись на неё с ногами, подтянув к себе колени, чтобы упереть в них планшет. Солнечный свет из стрельчатого окна облекал его фигуру в золото, как в самые дорогие ткани. И, несмотря на отпечаток усталости на лице, во всём Тейвате не было никого его прекраснее. Аль-Хайтам знал это так же чётко, как видо-временную систему глагольных форм, как произносительные особенности фонтейнского, как падежную систему в языке Снежной. Это ощущалось как научно обоснованное знание, хотя в эмоциональных оценках не было ничего научно обоснованного.

— Надо будет попросить у кого-нибудь бумаги, у меня есть ещё пара идей для… — конец фразы потонул в сдавленном зевке.

— Для чего?

Но Кавех не ответил. Его голова безвольно упала на плечо аль-Хайтама, а уснул он даже раньше этого. Но так и продолжил сжимать в одной руке скомканный лист, а в другой планшет. Аль-Хайтам осторожно сдвинулся так, чтобы Кавех мог удобнее на нём улечься. Он уже знал, что не пойдёт на следующую лекцию. Может, и на ту, что за неё тоже. Всё равно эти профессора не рассказывали ничего, чего нельзя было узнать из Акаши, а в книгах можно было найти и того больше. Всё равно — не лишние, а дополнительные — часы сна Кавеха были ценнее. Даже если все эти часы придётся просидеть здесь без движения.

***

— Сегодня не мой день, — сказал Кавех, когда дождь рухнул ему на голову.

Если быть точным, то дождь рухнул на голову всем, просто Кавех — как и всегда — воспринял это как исключительно свою заслугу. Конечно, ведь вся вселенная замерла и затаилась, ожидая, когда Кавех дойдёт до места без единого навеса, чтобы тогда уж и уронить на него ливень.

— Ты говоришь так каждый раз, когда хоть что-то идёт не так, — возразил аль-Хайтам, — выходит, что в году триста шестьдесят не твоих дней.

— Удачных дней и должно быть меньше, это же логично.

Аль-Хайтам такого логического закона не знал. В принципе не думал, что хоть кто-то пробовал вывести устойчивый процент вероятности удачности дней. Этим разве что астрологи занимаются, но аль-Хайтам отрицает астрологию.

Впрочем, дождь действительно тянул на неудачу. Он упал стеной, настоящим летним ливнем, каких осенью не бывает. Даже бежать и прятаться куда-то не имеет смысла, потому что одежда промокла почти мгновенно и начала неприятно холодить и липнуть к коже. К счастью, они почти дошли до дома аль-Хайтама. Кавех тоже шёл к аль-Хайтаму домой, потому что ему нужно вернуть книгу, а аль-Хайтам не будет утруждать себя тем, чтобы нести дополнительный увесистый том.

Они с Кавехом оба знали, что это предлог, но делали вид, что нет. Не предлог (а союз, соединительный). И не знают.

Когда они добирались до дома, Кавеха уже заметно потряхивало от холода, а губы у него синели так, словно его только-только вытащили из холодной воды. Кавех замялся в коридоре, явно решая сложную головоломку «как же вытащить книгу из непромокаемой сумки, чтобы не залить её водой с рукавов очень даже промокаемой формы». Решил всё-таки, закатал рукава, оставил книгу на тумбе, снова отступил к двери.

— И куда ты? — спросил аль-Хайтам, глядя на Кавеха с нескрываемым скепсисом.

— Домой? — интонация вышла полувопросительной, будто Кавех сам не уверен, что хочет совершать такую глупость.

— В такой дождь? — ливень не собирался прекращаться.

— Сюда же дошёл, не думаю, что могу промокнуть ещё сильнее, — пожал плечом Кавех, с которого уже успели натечь лужицы.

— Зато сильнее замёрзнуть можешь, — безапелляционно заявил аль-Хайтам. — Заходи и раздевайся.

— Прямо так сразу? — хмыкнул Кавех, едва сдерживая улыбку.

— Ещё скажи, что ты не так воспитан.

— Конечно, — важно кивнул Кавех. — И ты тоже не так воспитан. В семьях академиков учат сначала хотя бы научную статью совместно написать, а потом уже раздеваться.

— Иди в ванную и грейся, иначе подхватишь воспаление лёгких и ни до какой научной статьи мы не дойдём.

«До всего, что после неё, тоже», — зачем-то додумал аль-Хайтам.

Кавех сдался, потому что аль-Хайтам сказал всё это сухим (в отличие от их одежды) и строгим тоном, словно научную теорию излагал, так что к его доводам невозможно было не прислушаться. А ещё Кавеху — весьма великодушно — разрешили наоставлять за собой мокрых пятен на полу, а не стаскивать мокрую одежду прямо в коридоре.

Взамен аль-Хайтам принёс ему сухую, постучал прежде, чем зайти в ванную, потому что это всё же личное пространство. Кавех разрешил войти. У него оказалось незаперто. Аль-Хайтам планировал только положить одежду и выйти, достаточно быстро, чтобы не смущать Кавеха, но без поспешности, чтобы не показывать, что смущён сам. Но взгляд невольно скользнул по голым плечам, по открытой шее. Хотя это невежливо — глазеть на человека, которого сам же пригласил в свою ванную. Особенно на того человека, с которым ещё не писал совместно научную статью.

— Я быстро, — сказал Кавех, будто оправдываясь, — согреюсь немного и вылезу.

— Согрейся достаточно, потом вылезай. Я не тороплю.

Аль-Хайтам уже был в сухой одежде и не чувствовал холода, наоборот, странный жар рос где-то в груди, разливаясь по телу. Потому он развернулся и ушёл из наполненной паром ванной, чтобы не нарушать личного пространства, чтобы не видеть извиняющейся улыбки Кавеха, чтобы в принципе ничего не увидеть.

Кавех правда вышел из ванной довольно быстро, и от его кожи тянуло приятным влажным теплом, когда он проходил мимо. Одежда аль-Хайтама оказалась чуть велика, так что пришлось подвернуть брюки, о штанину которых Кавех чуть не споткнулся. Потом ещё недовольно бормотал себе под нос нечто о том, что, когда они встретились, аль-Хайтам был ниже него — неправда, они были одного роста, — а теперь зачем-то вырос, и вообще, как так можно было вырасти за год? Аль-Хайтам подумал, что, оказывается, знает Кавеха уже год. И что год этот был хорошим.

***

За то время пока сам аль-Хайтам грелся в ванной, хотя больше просто смывал с себя запах дождя и пыли, Кавех успел сварить кофе с пряностями: кардамоном, корицей и гвоздикой. Аль-Хайтам едва помнил, что у него всё это есть. Кофе варить он умел, но не такой и не так, потому что ему проще купить приготовленный кем-то, чем самому стоять и гипнотизировать турку, только бы кофе — самый свободолюбивый напиток на свете — никуда не сбежал.

Сам Кавех — самый свободолюбивый архитектор на свете? — тоже порывался сбежать. Точнее, «не злоупотреблять гостеприимством». Ливень на улице стих, превратившись в равномерный и убаюкивающий по-настоящему осенний дождь.

— Ну я же не могу остаться на ночь, — сказал Кавех так, будто это был один из законов природы: вещи падают, если их бросить; у воды три агрегатных состояния; Кавех не может остаться на ночь.

— Почему? — спросил аль-Хайтам, потому что в таком случае ему нужно было научное обоснование минимум на пятидесяти страницах со списком источников не меньше, чем из тридцати научных трудов.

Кавех неопределённо повёл плечом.

— Если волнуешься из-за того, что твоя мама будет тревожиться, просто пошли ей сообщение через Акашу. Не думаю, что она обрадуется том, что ты пойдёшь домой под дождём.

— А, это, — Кавех отвёл взгляд, неловко потёр шею, — она не узнает, она не дома сейчас. Она в Фонтейне.

— Надолго?

— Навсегда, наверно.

Кавех неловко замолк, гипнотизируя невидящим взглядом дождь за окном.

— Так ты из-за этого такой подавленный в последнее время, — это был не вопрос. Это был ответ, потому что аль-Хайтам думал, что Кавеха совсем извели учёба и ученики его даршана. А оказалось, дело не в них, не только в них.

Аль-Хайтаму, конечно, не стоило развивать эту тему. Это не его дело, ему должно быть всё равно, он уж точно не собираелся заниматься психологической поддержкой — Академия даже официально психологию наукой не признавала, — в этом аль-Хайтам был однозначно плох. И ещё это личное пространство Кавеха. Но в ванную же к себе он пустил. Вдруг и сюда пустит. Вдруг тут тоже незаперто.

Кавех снова пожал плечом, потом кивнул. Очень потерянный и очень одинокий.

— Скучаешь по ней, — снова не вопрос, потому что аль-Хайтам знал правильный ответ, словно на экзамене вытянул билет с темой, которую только-только повторил. Он знал, что значит скучать по тому, кого больше нет и не будет. Мать Кавеха была хотя бы жива.

— Просто не привык ещё, — Кавех улыбнулся, мягко и грустно, снова будто бы с извиняющейся интонацией. — Оказалось, я плохо сплю в совсем пустом доме. Он ощущается как-то… странно.

Аль-Хайтам кивнул. Он знал эту странную тишину, полное давящее отсутствие звука, которое появляется вместо человека, что жил с тобой рядом. После того как бабушка умерла, аль-Хайтам прочувствовал это. Тишина съела звук её шагов и дыхания, шелест страниц, переворачиваемых ею книг, её голос, зовущий спускаться к ужину, звук карандаша, скользящего по бумаге.

— Можешь спать здесь, — неожиданно для себя самого сказал аль-Хайтам, потому что помощь и альтруизм — это всё ещё не к нему.

— Я буду тебе мешать, — Кавех грустно качнул головой. Золотая прядь скатилась с плеча. — Ты ценишь спокойствие и уединение, а я навожу хаос везде, где нахожусь.

В груди снова поднялась жаркая волна, жгучее желание спорить, которое одолевало, когда профессора говорили что-то, с чем аль-Хайтам был не согласен. Ему не нравилось то, как Кавех говорит о себе. Так, будто его присутствие всем только мешает. Так, будто за ним хвостом не бегает половина даршана в надежде на кусочек его внимания. Так, будто сам аль-Хайтам не предпочитал его тем самым тишине и уединению. Так, будто Кавех должен был оправдываться перед всеми за своё существование.

— Я не предлагаю тебе сюда переселяться. Просто отсыпаться здесь иногда. Потому что тебе в принципе необходимо отсыпаться хотя бы иногда. А во сне ты вряд ли способен наводить беспорядок.

— Я бы не был так уверен, — усмехнулся Кавех.

— Привязать тебя к кровати?

— Это только после того, как мы напишем научную статью.

«Но он не сказал нет», — мысленно отметил аль-Хайтам. Впрочем, у Кавеха в целом наблюдались проблемы со словом «нет», хотя казалось бы, такая простая лексема.

Ещё аль-Хайтам — снова неожиданно для самого себя, этот вечер был полон открытий — понял, что злится на мать Кавеха. Потому что сам Кавех вечно думал о ней. Старался нигде не задерживаться, отказывался от многих исследовательских экспедиций, чтобы не тревожить её лишний раз. Кажется, искренне считал, что испортил ей жизнь. А она просто бросила его? Почему Кавех нашёл в себе силы, чтобы заботиться о ней, а она не нашла? Впрочем, возможно, она считала, что, уехав, избавит его от заботы о себе. Возможно, ощущение, будто твоё существование отягощает чью-то жизнь — это их семейная врождённая патология.

Кавех всё же прислушался к доводам логики и аль-Хайтама, хотя это было в целом одно и то же. Большая часть вечера ушла на то, чтобы делать задания к ближайшим парам, но они всё равно время от времени переговаривались из-за гор учебников. Аль-Хайтам не был настолько глуп, чтобы отрицать социальную природу человека, но никто не преувеличивал значение общества в своей жизни. Но всё же у общества Кавеха было чуть больше смысла.

Спать пошли уже глубоко за полночь, когда аль-Хайтам почувствовал, что от усталости началась мигрень, а всё тело сделалось тяжёлым. Кавеха удалось уложить в гостевой, он так устал, что даже не слишком сопротивлялся.

Но у аль-Хайтама всё равно мелькнула мысль привязать его к кровати, чтобы не сбежал утром, решив не обременять своим обществом хозяина дома.

Эра Кавеха в жизни аль-Хайтама была в своём расцвете.

К несчастью, за расцветом всегда следует упадок.