— Давай останемся вместе навеки, никогда не отпускай меня, — сказала Надин, одногруппница Кавеха, прижав руку к сердцу и глядя аль-Хайтаму в глаза.

Глаза эти остались такими же невозмутимо-зелёным, словно тропические леса, когда смотришь на них со стороны. Но что там внутри под тенистыми кронами, в зелёной глубине, в самом сердце леса? Какая опасность сокрыта там?

— Плоско, пошло, избито, — ответил аль-Хайтам, обдавая Надин холодом, всеми морозами Снежной разом, — словно из худших романтических инадзумских лёгких романов.

— А ты-то откуда знаешь, как пишут в лёгких романах? — нахмурилась Надин, глядя на него с откровенной неприязнью.

— Благодаря ему, — взгляд аль-Хайтама переместился на Кавеха. Он же вскинул руки, показывая, что сдаётся и не будет ничего отрицать.

— Я читаю всё подряд, — признался Кавех, потому что когда он нервничает, а он в последнее время очень часто нервничает, ему нужны глупые слащавые истории, где с первых слов понятно, что у героев в конце всё будет хорошо, и за них не надо переживать. Переживаний и в жизни хватало, потому что Кавех вовсе не был уверен, что в истории, в которую он влип, всё закончится хорошо. Более того, он не был уверен, что все герои доживут до конца.

Кавех знал, что у аль-Хайтама проблемы с общением. Нет. Лучше сказать так: у общения проблемы с аль-Хайтамом. У аль-Хайтама нет проблем, все они валятся на Кавеха.

За две недели из группы уходят три человека: два лингвиста и один архитектор, а всё потому что «с ним невозможно работать». Две недели назад Кавех бы сказал: «Вы наговариваете!» Сейчас Кавех говорил: «Я всё понимаю».

Потому что он правда всё понимал. Потому что с человеком, говорящим «если ты даже это не можешь перевести», «как можно было перепутать порядок слов? Praedicatum-subiectum-additamentum, разве это так сложно запомнить?», «придаточное идёт после главного, это тоже слишком сложное знание?» действительно сложно работать. Кавех просил аль-Хайтама быть мягче. Аль-Хайтам отвечал, что избавился от людей, только замедлявших его работу. Кавех решил не вмешиваться в дела лингвистов, аль-Хайтаму виднее. Но потом он отчитал одного из архитекторов за то, что он использовал в дизайне одного из залов узор, ставший популярным в последние годы и не имеющий ничего общего с эпохой Дешрета.

— Он больше прожигал тебя страстными взглядами, чем работал над проектом, — сказал аль-Хайтам после его ухода. Кавех смущённо хмыкнул и снова решил не вмешиваться, потому что он понятия не имел, насколько правдиво обвинение. Он бы ничьих взглядов не заметил. Кроме аль-Хайтама. Но тот на него почти не смотрел.

Но обязанности ушедшего архитектора закономерно легли на Кавеха. Сейчас же они закрывали то, что должны были сделать ушедшие лингвисты, пытаясь придумать реплики для объяснения в чувствах между Дешретом и Пушпаватикой и разыграть их по ролям. В роли Дешрета был аль-Хайтам, в роли Пушпаватики любой, кто осмелится заглянуть ему в глаза. Получалось у них не очень.

— Мне нравится смысл, — сказала Сорайя, второкурсница из Вахумана, — может сделать фразу более поэтичной? Даже в темноте мне не будет страшно, пока ты рядом?

Взгляд на аль-Хайтама она поднять так и не осмелилась, возможно, к лучшему.

— Их, по-твоему, в одной тёмной кладовке закрыли? — спросил он всё с тем же скучающим выражением. Кавех подумал, что больше не будет пересказывать ему сюжеты ромкомов.

— Я тебя скоро в кладовке закрою, — вспылила Надин. — Одного.

— Если это избавит меня от вашего бесконечного шума, я не против.

— Архонты, и как Кавех только тебя терпит?!

— Рассказать, как он его терпит? — хихикнул кто-то совсем тихо, Кавех даже не успел понять кто.

— Давайте успокоимся, — примирительно сказал Кавех. — Все просто слишком устали. Может, закончим на сегодня?

— Только полчаса назад начали, — возразил аль-Хайтам.

— И тебе этого хватило, чтобы всех вывести, браво, новый рекорд, — Надин скрестила руки на груди. Кавех положил ей руку на плечо. Кавех посмотрел на аль-Хайтама.

«Помоги мне, пожалуйста, помоги мне».

— Если тебе что-то не нравится: уходи, никто не держит, — спокойно ответил аль-Хайтам.

— Не указывай мне, что делать.

— Давайте вернёмся к тексту, — предложила Сорайя, и Кавех был ей бесконечно за это благодарен. — Нам буквально пары фраз для завершения этого фрагмента не хватает.

— Нам не хватает ключевых фраз, — напомнил аль-Хайтам, будто кто-то мог об этом забыть.

Кавех прикрыл глаза, задумавшись. Что бы он сказал, будучи готовым шагнуть за кем-то во тьму? Нет. За мгновение до шага. За шаг до того, как тьма окружит, окутает, поглотит и у вас не останется ничего, кроме друг друга. Раскрыв глаза, поймав чужой взгляд — единственный, который всегда замечаешь, ощущаешь теплом на коже — не отрываясь, глядя в глаза цвета вечной лесной зелени, сказал:

— Даже во тьме, пока ты держишь мою руку, свет не оставит тебя.

Аль-Хайтам не отвёл взгляда, только в зелени его глаз, вечной, спокойной, безразличной сверкнуло что-то. Что-то такое, за чем нельзя ходить в лесную тьму, теряться в самой чаще. Не выберешься уже. И Кавех ждал злых хлёстких слов, но услышал:

— Кроме тебя, мне не нужно иного света.

***

— Не спи здесь, — аль-Хайтам тронул Кавеха за плечо. Кавех вздрогнул, рывком поднимая голову от стола, кажется, обеденного, кажется, в доме аль-Хайтама. Несколько секунд потребовалось на то, чтобы вспомнить, как он вообще оказался здесь. Стопка книг, нависавшая над Кавехом, словно первозданный обелиск, помогла немного привести мысли в порядок. Он пришёл заглянуть в книги по архитектуре. Больше именно что пошуршать страницами, убедиться в паре своих догадок, почитать, как их формулируют более академическим языком. После Кавех начал работать над проектом к завтрашней паре — жаль, нигде не было написано, как сделать задание, рассчитанное на неделю, за несколько часов — и уснул.

— Прости, я сейчас пойду, — Кавех хотел сонно потереть лицо руками, но аль-Хайтам остановил его, взяв за запястье.

— У тебя на щеке… — он не договорил, задумчиво глядя на лицо Кавеха.

— Что? — Кавех завертелся в поисках чего-нибудь отражающего, но аль-Хайтам остановил его, мягко взяв за подбородок.

— Думаю, это часть фонтана.

Несколько секунд сознание Кавеха, все его — оставшиеся — мозговые ресурсы концентрировались только на том, какие у аль-Хайтама мягкие тёплые пальцы, как близко они двое сейчас сидят друг к другу, и как Кавех мог бы чуть повернуть голову, потянуться вперёд и…

И в смысле часть фонтана?!

Кавех с ужасом посмотрел на чертёж и едва не завыл. Часть фонтана, на который он потратил последние четыре часа, смазалась и стёрлась, оставшись на его лице.

— Может, если прижаться ещё раз посильнее, оно отпечатается обратно? — с надеждой спросил Кавех.

— Очень сомневаюсь.

— Архонты, — Кавех всё же закрыл лицо руками. Ему казалось, он вот-вот разрыдается.

Проект казался отличной идеей ровно до тех пор, пока не перешёл в стадию реализации. До тех пор, пока им не назначили жёстких сроков. Не обозначили количество материалов и наработок, которые они должны представлять к каждой контрольной точке. Пока это была их с аль-Хайтамом полубезумная, полуреальная идея. Всё правда было бы прекрасно, если бы они могли работать над ней в своём темпе. Но профессора устанавливали сроки, а нагрузка с занятий никуда не девалась, только увеличиваясь. Кавех нормально не спал — о Архонты — третий месяц. Аль-Хайтам же распугал уже половину рабочей группы, и с каждым днём на Кавеха ложилось всё больше обязанностей.

Он чувствовал, будто стоит на вершине башни из сложенных друг на друга, но ничем не закреплённых кирпичей. Со стороны выглядит более-менее устойчиво, но одно неосторожное движение — и всё рухнет.

Он чувствовал, что башня уже падает.

Он чувствовал себя этой башней.

— Если бы ты не тратил столько сил и времени на других участников проекта, тебе было бы легче, — спокойно сказал аль-Хайтам, повторяя эту мысль уже раз в сотый, будто думая, что Кавех туповат и до него не доходит.

Но Кавех его прекрасно понял. Прекрасно чувствовал каждый холодный взгляд, которым аль-Хайтам сверлил его, когда Кавех в очередной раз склонялся к кому-то, чтобы указать на ошибку или помочь разобраться в путаных схемах.

— Мне было бы легче, если бы ты не разогнал почти всех архитекторов проекта, — в голосе против воли прорезалось раздражение.

— Не моя вина, что они едва ли приближаются к твоему уровню, и только тянут проект на дно.

— Но я не справляюсь один.

«Помоги мне, помоги мне, пойми меня».

— Никто не сделает это лучше тебя. Потратишь больше времени, исправляя ошибки.

Кавех вздохнул. Они будто на разных языках говорили.

— Ты слишком строг к остальным. Я так и не понял, почему ты выгнал того парня из Хараватата.

«Того» — в смысле того последнего оставшегося.

— Потому что он не знал, в чём разница между семасиологией и ономасиологией.

— Да я даже не знаю, что это такое, — Кавех недовольно скрестил руки на груди.

— Тебе и не нужно. Но если ты в Хараватате, стыдно такого не знать.

— Какое отношение это имеет к проекту?

— Косвенное, — аль-Хайтам пожал плечом, — но это указывало на общий уровень его невежества и халатное отношение к учёбе.

— Не всем быть гениями, как ты, — возразил Кавех, пытаясь сверлить аль-Хайтама строгим и укоризненным взглядом, но, наверно, эффект не тот, когда глаза слипаются, а на щеке у тебя отпечаток куска фонтана.

— Поэтому мне и не нужен никто, кроме тебя, — сказал аль-Хайтам ровным тоном, спокойно глядя Кавеху в глаза. Сердце сделало кульбит, болезненно замерев где-то в середине прыжка на несколько мгновений, за которые Кавех едва не умер.

Кавех мог бы сказать ему то же самое, повторить слово в слово чуть дрожащим от нервов голосом. Но в переводе с языка аль-Хайтама это означало: «Только твои научные достижения я считаю сравнимыми с моими». А в переводе с языка Кавеха: «Я люблю тебя».

— Хорошо, отлично, — сказал Кавех, снова потерев лицо и окончательно размазав по нему грифельные следы. — Сейчас я всё это перечерчу, а ты, — Кавех ткнул аль-Хайтаму в грудь карандашом, — пока расскажи, в чём разница между семалогией и ономалогией, чтобы я не уснул.

— Семасиологией и ономасиологией, — поправил аль-Хайтам. — И если ты надеешься на захватывающий рассказ, я тебя расстрою.

— Когда-то жили два клана учёных и между ними шла непримиримая вражда, кто же правильнее изучает сиологию, — начал Кавех, беря новый лист и выводя первые линии, — а потом… что-нибудь про любовь, дружбу и то, как все помирились.

— Ты настолько далёк от истины, что я даже почти не хочу тебя разубеждать.

— Да неважно, я просто люблю, когда ты говоришь что-то на своём лингвистическом, у тебя красивый голос, обожаю его слушать.

На то, чтобы осознать сказанное, понять, что сказано оно было вслух, едва не умереть со стыда, передумать, осознать, что в целом всё равно, и смириться, у Кавеха ушло секунд пять. Аль-Хайтам лишь хмыкнул и начал разъяснять что-то на своём лингвистическом. Одно звучание его голоса успокаивало. Кавех же вычерчивал фонтан, понимая, что будь в нём меньше декоративности, его работа сократилась бы часа на два. Но Кавех был болен.

Болен искусством, одиночеством и любовью к аль-Хайтаму. Он назвал это болезнями, потому что каждое убивало его.

***

Зима ложилась под ноги снегом, тонким-тонким, белым-белым, словно сахарная пудра, трогала льдом осенние лужи и кружевом инея не успевшие облететь листья. Дни становились короче, а ночи чернее и бессоннее. Группа всё уменьшалась, пока не сократилась до четырёх человек. Хотя Кавех бы сказал: до трёх человек и его, на человека мало похожего.

— Когда ты в последний раз спал? — спросила Надин, строго глядя на Кавеха, склонившегося над очередным проектом и не разгибавшегося последние шесть часов.

— Понятия не имею. Следующий вопрос.

— Это будет на экзамене.

— Неправда.

— На месте профессора я бы спросила, — Надин взяла Кавеха за плечи и развернула к себе. — Ты себя угробишь, я не шучу. Бросай его.

— Кого? — Кавех скосил непонимающий взгляд на учебный проект.

— Аль-Хайтама!

Кавех так и продолжил смотреть на неё с немым вопросом.

— Ты правда не понимаешь? — Надин щедро дала ему полминуты на то, чтобы самостоятельно проанализировать весь опыт общения с аль-Хайтамом и понять свою ошибку, но Кавех споткнулся где-то на мыслях о том, какой он умный и невероятный, и окончательно заблудился в отголосках произнесённых аль-Хайтамом фраз. — Архонты, да это же именно он стопорит нам всю работу и именно из-за него на тебя всё свалилось.

Кавех хотел возразить, но Надин сделала резкий жест рукой, заставив его замолчать.

— Он довёл всех необоснованными придирками, работать с ним невозможно. А ты просто потакаешь его поведению, беря на себя всю работу. Твои остальные проекты теперь уступают тем, что ты делал раньше. Ты всё ближе к тому, чтобы скатиться в посредственность. Подумай, стоит ли какой-то парень того, чтобы закапывать свой талант и гробить здоровье. Да и он не лучший объект для любви.

— Я вовсе не… — тихо ответил Кавех, отводя глаза.

— Ты вовсе да, — перебила Надин.

Он да. Он гробил здоровье, начиная засыпать едва ли не на ходу, чуть не падая в обмороки. Он упрощал проекты, потому что не мог уделять им столько же времени, сколько своему главному труду. Он был ужасно влюблён в аль-Хайтама, он тонул в этой любви, как в зыбучих песках, и не мог никому выговориться, не мог никого позвать на помощь. Всё живое в нём, что не добивали работа над проектами и любовь, добивало одиночество.

— Архитектурный вкус у тебя прекрасный, а вот романтический — нет.

— Не стоит быть такой резкой, — в разговор вмешалась Сорайя, до этого робко молчавшая.

— Это не было резко, — качнула головой Надин, — а вот сейчас будет: поговори с ним. Либо он уходит, либо прекращает вести себя так отвратительно, либо уходим мы. Потому что мы с Сорайей больше не можем выносить его придирки.

Сорайя промолчала. Кавеху хотелось кричать.

— Я поговорю с ним.

— Только вряд ли он тебя услышит.

***

— Ты меня совершенно не слышишь! — Кавех едва сдерживал голос, который норовил сорваться на крик.

— Это ты будто не понимаешь, о чём я тебе говорю, — аль-Хайтам потёр виски, словно смертельно устал вдалбливать Кавеху прописные истины об исключительной пользе индивидуализма. — Прекрати тратить время на других, и тогда на сон будет оставаться.

— Да мне уже на себя не хватает, — Кавеху хотелось ударить руками по столу, смахнуть всё со стола. Сделать хоть что-нибудь, чтобы вывести аль-Хайтама из этого каменного спокойствия. Сделать хоть что-нибудь, чтобы дать нервной энергии выход. Он вообще не спал уже сорок часов, а остальные неделю, две, три… восемь недель часа по четыре урывками. Он плохо себя контролировал. Он плохо понимал, что говорил и делает. Он готов был упасть прямо здесь, в библиотеке, и больше не подниматься.

«Помоги мне, помоги мне, помоги мне».

— Пересмотри свой распорядок дня, временно отложи не связанные с учёбой дела, — ответил аль-Хайтам, будто всё было так просто.

— Всё, что в моей жизни осталось, не связанного с учёбой, — это сон и еда, и даже их я временно отложил настолько, насколько мог.

И насколько не мог — тоже.

Аль-Хайтам посмотрел на него, сменив равнодушие на задумчивость. Кавех замер в тревожной надежде, может, наконец-то поймёт.

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».

— Значит, браться за проект, который не в силах выполнить, было изначально глупой идеей.

Кавех почувствовал, что тонет. Пол под ногами вдруг перестал быть твёрдым, перестал держать его и медленно-медленно начал поглощать, затягивать, расступаясь песками.

— Я был бы в силах, если бы ты не разогнал архитекторов, которые помогали мне.

— Я их не выгонял, просто говорил всё, что думаю об их работе.

— А тебя кто-то об этом просил?

— Чем делать некачественную работу, лучше вообще не делать.

— Ты мог бы посоветовать, а не категорично критиковать. Ты мог бы помочь.

— Подтягивать посредственностей бессмысленно.

— Даже если я прошу об этом?

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».

— Почему твоя просьба должна принципиально отличаться?

«Потому что я люблю тебя. Потому что, думал, ты меня, возможно, тоже».

— Потому что изначально — это моя идея, и я лучше знаю, как вести проект.

— В этом я очень сомневаюсь, — аль-Хайтам снова был равнодушно, безжалостно спокойным, словно пустыня, когда ты сгораешь под её солнцем, а она не касается тебя даже дуновением ветра. — Ты слишком мягок для руководителя.

— Мог бы помочь мне.

— Ненавижу дополнительные обязанности, и, как ты сказал, это изначально твоя идея. Но проект всё же наш, поэтому я имею право им распоряжаться. И я не считаю, что лишние люди идут проекту на пользу.

— Тебе совершенно всё равно на то, что я говорю? — голос задрожал, и Кавех впился в ладонь ногтями, чтобы хоть как-то привести себя в чувство. Но физическая боль не шла ни в какое сравнение от той, с какой ломались все его воздушные замки.

— Я тебя прекрасно слышу и вижу, что ты не можешь распоряжаться ни человеческими ресурсами, ни собственными. Ты постоянно порываешься спасать всех утопающих, но какой в этом смысл?

— Замолчи уже, — выдохнул Кавех.

«Пожалуйста».

— Если ты думаешь, что это поможет тебе загладить воображаемую вину перед отцом…

— Замолчи! — они всё ещё были в библиотеке, поэтому Кавех не мог смахнуть всё со стола, не мог ударить что-нибудь изо всей силы, ему даже кричать приходилось срывающимся шёпотом.

— …то зря, — закончил аль-Хайтам. Зыбучие пески подобрались к самому горлу. Стены воздушных замков крошились и падали. Кавех всё никак не мог найти общих слов, подобрать общего языка, который в равной степени был бы понятен им обоим.

— Растрачивая себя в настоящем, ты никак не изменишь…

Договорить аль-Хайтам не смог, потому что Кавех всё же придумал, как заставить его замолчать. Поцелуй вышел отчаянным. Не поцелуй — касание, наполненное немым криком. Так не целуют. Так падают с рушащихся стен воздушных замков, впервые почувствовав, какая там высота. Так в этой высоте тонут, не успевая сделать и вдоха до удара о землю.

Кавех отстранился раньше, чем успел бы аль-Хайтам, выдохнул устало:

— Распоряжайся проектом, как хочешь. Теперь ты один.

И ушёл — убежал на самом деле — раньше, чем аль-Хайтам успел бы обжечь его очередными точно подобранными, точно направленными, словно наконечник стрелы в руках у умелого лучника, словами.

Как вернулся домой, Кавех не помнил. Помнил лишь тишину, пустого дома, наваливающуюся со всех сторон, жадную до рвущихся из горла рыданий. Помнил, как сметал с кровати разбросанные по ней листы с текстами, как зацепился взглядом за фразу, которая должна была принадлежать Дешрету. За фразу, выведенную рукой аль-Хайтама:

«Нет тьмы страшнее той, что рождена отсутствием тебя».