Кривая молнии озаряет всю Гандхарву, которая уже через долю секунды снова погружается во тьму, освещаемая лишь то тут, то там со стуком раскачивающимися на ветру фонарями. Тигнари, проснувшийся после продолжительного и ужасно раздражающего стука в дверь, всё ещё сонный и мечтающий вернуться в ещё хранящую его тепло кровать, потому что на улице холодно и страшно, смотрит на промокшего до нитки Кавеха, сжавшегося до размеров песчинки, жалобно смотрящего на него своими огромными глазами цвета киновари с тёмными кругами под ними — опять почти не спал несколько дней, и понимает, что дело тут нечисто. Его волосы потускнели от влаги, выбившаяся из причёски прядь прилипла к щеке мазком серой краски, любимое перо, когда-то, видимо, позаимствованное у несчастного попугая, сникло как и он сам, довершая этот несчастный образ.

Без слёз и не взглянешь.

Ну не мог Кавех, учитывая то, как он щепетильно относится к своему внешнему виду, по доброй воле отправиться в такую даль в такую погоду и в такое время — Тигнари не уверен в том, который сейчас час, но, по его ощущениям, уже больше полуночи — только чтобы попить чая с другом. Он молится, чтобы это не оказался экстренный случай, когда кто-то получил смертельное ранение, но правда оказывается более прозаичной, и это пугает ещё сильнее, потому что подавленное: «Мы расстались,» — ситуацию делает яснее некуда. Слова на отчаянном выдохе тонут в оглушающе рычащих раскатах грома где-то совсем близко, отчего уши Тигнари сами собой прижимаются к голове.

Хвост, опомнившийся раньше своего хозяина, лениво машет из стороны в сторону, приглашая внутрь, и Тигнари, наконец, с привычным вздохом отходит с прохода, пропуская дрожащего от холода как листья адхигамы незваного гостя в дом.

Терпкий запах благовоний мешается со свежестью тропического дождя и ароматом травяного чая с кусочками персика зайтун и расплывается по всей комнате от двух очаровательно кривоватых глиняных кружек, которые какое-то время назад сделала Коллеи, когда мадам Фарузан, с недавних пор возомнившая себя её бабушкой, водила её на большой базар. И, честно говоря, Тигнари был даже рад, что она выводит его названную дочь в город, потому что сам он, за несколько лет обучения и работы в Академии так и не привыкший к городской суете, начинает себя плохо чувствовать при одной мысли о Сумеру.

Он вешает на ширму сухое полотенце, чтобы Кавех, до сих пор растерянно стоящий посреди комнаты, вытерся, иначе простыть в такую погоду и заболеть легче лёгкого, а пациент в собственном доме — последнее, чего бы Тигнари хотелось. Кружки с глухим, еле слышным, стуком опускаются на прикроватный столик, а сам Тигнари садится на кровать, наблюдая за тем, как Кавех, не привыкший к маленькому пространству, елозит махровой тканью по одежде, как будто пытаясь её им высушить.

Считывать эмоции Кавеха даже учиться не надо: на его лице всё всегда написано, даже когда он тщательно пытается что-то скрыть, лжец из него просто никакой. И сейчас всё в нём, начиная с отрывистых движений рук с зажатым в них полотенцем, заканчивая тихим вздохом, когда он понимает, что это бесполезное занятие, сквозит отчаянием. В тусклом свете единственной лампы его лицо выглядит ещё более усталым, чем казалось ранее, и Тигнари прекрасно знает, что это за выражение — приходилось наблюдать год назад в зеркале.

Опустошение.

— У меня нет второй кровати, как видишь, — звучит вместо просящихся слов утешения, которые Кавеху сейчас никак не помогут, тот кивает и безразлично жмёт плечами:

— Мне всё равно, посплю с тобой.

— Ты не понял, — Тигнари хочется засмеяться, потому что Кавех в любой ситуации будет собой и, если есть хоть один шанс отхватить себе кусочек удобств, он это сделает. Но Кавеху на его смешки плевать, он слишком сосредоточен на том, чтобы снять с себя мокрую одежду, повесить её на ширму с пустой надеждой на то, что к утру она просохнет, и надеть сухие вещи, которые Тигнари буквально откопал для него в своём сундуке.

— Намекаешь, что твой дорогой гость будет спать на холодном полу? Что скажут люди, если узнают? — возмущение его театральное, полунаигранное, нелепая попытка перевести поток его собственных мыслей в другое русло, и Тигнари закатывает глаза, принимая для себя решение сегодня с ним не спорить, иначе это может затянуться надолго, а ему завтра ещё рано утром вставать на патруль. Поэтому, бросив взгляд на сгорбившегося на стуле несчастного Кавеха в курте, которая, несмотря на то, что на самом Тигнари висит, стройной тело Кавеха облегает так, что едва не расходится по швам, с кружкой ароматного чая в руках, он вздыхает:

— Хорошо, но ты здесь на несколько дней. Я найду тебе жильё в Гандхарве, как только закончатся дожди, — ещё не зная, что лжёт им обоим, он гасит фонарь и ложится в кровать, надеясь, что сможет уснуть в такую грозу. — И не жалуйся потом, что кровать короткая, иначе вылетишь отсюда быстрее стрелы из моего лука.

— Не буду, — звучит тихо, так, что другой человек бы не услышал. Звучит совсем не похоже на Кавеха.

Но жаловаться он и правда не стал. Ведь, когда ты закидываешь свои длинные ноги на того, кто после утомительного рабочего дня просто пытается провалиться в сон, кровать уже не кажется короткой. И не то чтобы Тигнари заранее не знал, чем его молчаливое поражение обернётся: они не впервые засыпают рядом, всё-таки, они не один раз собирались в доме аль Хайтама, чтобы провести вечер с вином и картами, а потом, ленясь добраться до кроватей, заснуть прямо на широких тахтах, довольно удобных, когда спишь один, и невыносимо некомфортных, когда вы засыпаете там пьяные, да ещё и вчетвером.

Поэтому вполне справедливо, что спросонья невыспавшийся, а он всю жизнь только мечтать может хотя бы о семи часах сладкого сна, Тигнари хмурый и злой, и ему очень хочется сделать себе пометку высказать всё, что роится в голове на счёт сонных привычек Кавеха, но, справедливости ради, с ним под боком в эту грозу засыпать было легче — мерное дыхание прямо за ухом вместо тревожащих раскатов грома убаюкивает лучше всякой колыбели. И он смягчается и решает не делать ничего. Понаблюдать. Эмпирический метод ему всегда нравился больше других.

Глядя на спящего Кавеха, занявшего всю кровать, едва Тигнари свесил ноги на пол, он отгоняет одинокую завистливую мысль, потому что иногда и ему так хочется остаться дома и перечитать хотя бы треть из стопки научных журналов, которые ему регулярно присылают из Академии целыми связками, занимающими почётное место на полу у забитого под завязку книжного шкафа.

Вот только, к сожалению, работа не всегда позволяет ему заняться тем, чем действительно хочется, но такова уж взрослая жизнь и стезя, которую он выбрал, поэтому, покончив с на скорую руку приготовленным завтраком под мерное посапывание Кавеха и написав на листке размашистым почерком короткое: «Поешь», он оставляет записку на контейнере и, прихватив снаряжение, выходит из дома.

Солнце бьёт по глазам, после вчерашнего ливня на небе — ни облачка, но Тигнари не до этого, он смотрит вниз, под мостики, туда, где был потоп: вода из водоёмов ещё не успела вернуться в берега, из-за чего там, где недавно были тропинки для пеших путешественников, сейчас плавают ветки и молодые деревья, вывернутые из земли с неуспевшими укрепиться корнями.

Работы — непочатый край, и худшее в этом то, что к вечеру снова начнётся дождь.

Но делать нечего.

— Прости, задержался, — он поднимается к центральному дому и видит Коллеи, которая сидит на ещё влажных мостиках, которые за эту неделю, кажется, впитали весь запас воды Сумеру. Она свесила ноги вниз и нетерпеливо ими болтает, с тревогой вглядываясь в хаос внизу. Рядом сгорбился рюкзак и новенький лук, подаренный ей на день рождения Сайно, проигнорировавшим все увещевания Тигнари на тему того, что она ещё слишком мала, чтобы давать ей в руки не бутафорию. Очень хитро, конечно, ведь стрелять её приходится учить не ему. Она оборачивается: на её губах нервная улыбка, а вместо привычного: «Доброе утро, наставник!» звучит задумчивое:

— Если дожди на этой неделе не прекратятся, то уровень воды поднимется ещё сильнее. И тогда нам придётся заказывать из Фонтейна водолазные костюмы, — хихикнув себе под нос, Коллеи поднимается и хватает рюкзак. За год с тех пор, как она чудом излечилась от элеазара, у неё произошёл скачок роста — пубертат не щадит никого, и она сильно вытянулась, так что теперь она чуть выше Тигнари, что его как гордого отца немного смущает. Черты её лица стали острее, несмотря на то, что детская пухлость ещё не исчезла окончательно, но самое главное изменение в ней — взращенная тяжёлым трудом какая-никакая, но уверенность в себе. Звонкий голос выдергивает Тигнари из размышлений, когда они идут к заждавшейся их группе лесных стражей: — А ты сегодня задержался. У тебя гости?

— Да, — удивлённый, отчасти гордый её проницательностью, Тигнари замедляет шаг и добавляет, чувствуя спиной заинтересованный взгляд, — Кавех поживет здесь… пока.

Коллеи, ожидаемо, услышав, что Кавех проведёт с ними какое-то время, приходит в неописуемый восторг: по какой-то причине она настолько сильно любит его истории, которые он каждый раз рассказывает за ужином, что это даже немного, если точнее, очень сильно, ранит самолюбие Сайно. Правда, разговор о том, что Кавеху сейчас не до их посиделок, придётся отложить до вечера, потому что сейчас у них очень много работы.

***

Они расходятся по домам, когда солнце заходит за горизонт, а небо начинает затягивать тучами. Птицы к этому времени уже летают низко, ловят мошек у самой земли — верный признак, что до начала очередного ливня не больше пары часов. Тигнари доводит уставшую Коллеи до дома и со спокойным сердцем бредёт по размытой просёлочной дороге к себе, надеясь, что сможет после тяжёлого дня полежать на кровати с книгой в руках.

Вечером в Гандхарве тихо. Воздух уже влажный и прохладный, дышится легче, чем в духоту тропического дня. О Кавехе он к этому моменту напрочь забывает, поэтому, увидев его, сидящего прямо на краю влажного грязного мостика и тоскливо буравящего взглядом город, он вздыхает. Тигнари не из тех людей, которые бросят друга, когда ему нужна помощь, но быть бесплатным психологом иногда тяжело. С Кавехом — особенно. Он темпераментный и часто додумывает совсем не то, что ему говорят, из-за чего у них с аль Хайтамом и случались самые большие скандалы и ссоры. Разговаривать с ним иногда как ходить по тонкому льду.

Никогда не знаешь, от какого слова он пойдёт трещинами.

Его всё-таки высохшая свободная рубашка обнажает покрывшуюся мурашками нежную загорелую кожу спины, и от этой картины Тигнари откровенно плохо — не хватало ещё, чтобы Кавех заболел впридачу к его драме и совсем зачах как многострадальные растеньица Коллеи, постоянно забывающей их поливать. Смотреть на такого разбитого меланхоличного Кавеха ему больно. Поэтому, надеясь, что не пожалеет об этом, он тихо подходит и спрашивает:

— Можно?

Тигнари взглядом прослеживает, как его изящные плечи вздрагивают от неожиданности, а рука бессильно неопределённо машет — немое «делай как хочешь» безмолвным приглашением. Он снимает с себя куртку и набрасывает Кавеху на спину, не в силах больше смотреть, как он мёрзнет в своей тонкой рубашке.

И, подложив под себя холщовую сумку, садится рядом.

— Холодно, — говорит, лишь бы что-то сказать. Лишь бы между ними не висела гробовая тишина невысказанным трауром по Кавеху. Воздух как будто заряжается неловкостью, когда Кавех издаёт что-то похожее на: «Угу» и — удивлённый — поворачивает голову в сторону Тигнари, почувствовав, как он непроизвольно обнял его хвостом. Хочется погладить его по голове и сказать, что всё будет хорошо, что он научится жить дальше, но получается только нейтральное: — не сиди на мокром, от этого точно легче не станет.

— Знаю, — порывом ветра летит с губ в надвигающуюся темноту.

— Хочешь поговорить? — звучит под раскат грома, раздавшийся в нескольких километрах от них, и Кавех, невесело усмехнувшись, отвечает вопросом на вопрос:

— Почему так тяжело расставаться с человеком, несмотря на то, что любви между вами уже нет? Я знаю, что всё сделал правильно, пока мы не опротивели друг другу настолько, что не смогли бы находиться в одном помещении, но почему… так больно? Я постоянно думаю об этом и прокручиваю в голове весь наш долгий разговор, самое смешное, — в голосе уже звучит горечь, — один из самых спокойных диалогов за все несколько лет наших отношений, и чувствую себя бесконечно виноватым перед ним, перед собой и нашим теперь уже невозможным будущим, хоть и знаю, что иначе бы не смог. Мы бы не смогли.

Он утыкается лицом в подобранные к груди колени и с насмешкой шепчет:

— Великий архитектор, способный только разрушать.

Растерявшийся от такой неожиданной откровенности Тигнари, нерешительно, будто боясь спугнуть экзотическую птицу, тянет руку к его голове, чтобы погладить волосы, ставшие похожими на воронье гнездо, и прошептать:

— У меня нет ответа, кроме банального: тебе станет легче. Не сегодня, не завтра, возможно, даже не через месяц. Нам всем иногда нужно время, чтобы раздирающая на части боль утихла, — слова, которых год назад так не хватало ему самому. Взгляд прослеживает за молнией, ударившей совсем рядом от города, и Тигнари, подумав, добавляет: — И твоей вины в произошедшем точно нет.

Гром звучит уже совсем близко, начинает накрапывать мелкий дождь, и Тигнари приходится подняться на ноги, чтобы затем протянуть руку Кавеху:

— Идём домой.